Королевский гамбит

Бежать. Бежать. Бежать. Навязчивая мысль набатом стучит в голове, не позволяя сосредоточиться ни на чём другом — я всегда презирал трусость, но инстинкты самосохранения кричат, что мне нужно немедленно собрать самое необходимое и уехать отсюда как можно скорее. Отец никогда не простит того, что я сделал. А если и простит, в считанные часы сюда прибудет вся полиция Вегаса, чтобы арестовать нас обоих. Копы в этом блядском гнилом городе подобны шакалам — подчиняются тебе, пока ты на вершине пищевой цепочки. Но как только твоя власть пошатнётся, они прибегут первыми, чтобы полакомиться свежей падалью. Наверное, я должен позвонить Винсенту и предупредить об опасности. Признаться, что по моей вине мы оба оказались пушечным мясом, и совсем скоро грянет расплата за многолетние грязные дела. Уже в третий раз я набираю отцовский номер — и каждый раз останавливаюсь после первых двух цифр. Он заслуживает оказаться за решёткой. По его вине погибли десятки, если не сотни людей — ступени к королевскому трону старшего Торпа обагрены кровью множества несчастных, которым не повезло оказаться на его пути. Справедливо ли, что он наслаждается роскошной жизнью в достатке, пока убитые горем вдовы оплакивают своих мужей и сыновей? Должен ли я положить этому конец? Столько вопросов — и ни одного ответа. Но одно я знаю точно. Каждая минута, проведённая в этих стенах, приближает меня к тюремному заключению. Всю свою жизнь я наступал на горло собственным желаниям в угоду непомерной жадности отца. Не пора ли это прекратить? И пусть Уэнсдэй обманула меня и сбежала, она расчистила мне путь к свободе. Все охранники мертвы — никто не помешает мне взять из гаража машину и навсегда уехать куда подальше. Покинуть эту золотую клетку и этот насквозь прогнивший мир, в котором для меня никогда не было и не будет места. Наплевать. На всё наплевать. Я не несу ответственности за тёмные дела отца, я не принимал в этом ни малейшего участия. Я никого не обманывал и никого не убивал. И теперь впервые в жизни у меня появился шанс начать всё с чистого листа — заполнить девственно-белое полотно любыми красками. Упустить такую возможность категорически нельзя. Нет, я не сяду в тюрьму за чужие грехи. Не позволю Винсенту утянуть меня на дно — особенно теперь, когда на горизонте забрезжил робкий луч долгожданного рассвета. Телефон приходится оставить. Ровно как и многочисленные банковские карты. Ровно как и большинство вещей. Наспех побросав в дорожную сумку первую попавшуюся одежду и самые необходимые документы, я быстро переодеваюсь в простые светлые джинсы и голубое поло — чем неприметнее, тем лучше. Тёмные очки и бейсболка надёжно скрывают лицо, даруя спасительную возможность затеряться в толпе. Международный аэропорт Мак-Каран расположен примерно в часе езды от нашего особняка — ближайший рейс на пятнадцать минут восьмого вылетает в Милан. Но оставаться в Италии я не планирую. Родина Муссолини станет первым перевалочным пунктом — сразу после посадки я намереваюсь купить билет на следующий рейс. И так не менее пяти раз — надеюсь, этого окажется достаточно, чтобы сбить со следа полицейских ищеек. Или отцовских цепных псов. Если, конечно, Винсент найдёт время на поиски сына-предателя. Машину тоже выбираю самую непримечательную — пятнадцатилетний белый пикап, принадлежащий одному из убитых охранников. На том свете автомобиль ему точно не понадобится, а мне может сослужить хорошую службу. Конечно, есть небольшой риск, что меня остановит полиция — но несколько сотен долларов точно помогут разрешить проблему. В последний раз окинув особняк долгим прощальным взглядом, я быстро забрасываю скудный багаж на заднее сиденье и сажусь на место водителя. Мотор утробно рычит, и пикап срывается с места, выбрасывая из-под огромных колёс брызги мелкого щебня. По мере отдаления от дома бешеный сердечный ритм замедляется, а дыхание выравнивается. Я чувствую себя всё спокойнее и увереннее с каждой секундой. Я всё сделал правильно. Я сумел. И хотя в голове раз за разом вспыхивает манящий образ Аддамс — бездонные угольные глаза, совершенное тело в моих объятиях, соблазнительные вишневые губы, касающиеся моих собственных — я продолжаю остервенело вдавливать в пол педаль газа, точно зная, что никогда сюда не вернусь. Наша странная история… чего? Любви на грани ненависти? Страсти на фоне кровной вражды? Притяжения в одном флаконе с противостоянием? Неважно. Всё это было заранее обречено на провал. Видит Бог, я готов был бороться за неё. Готов был прыгнуть в пропасть, очертя голову. Готов был предать семью — и сделал это. Но Уэнсдэй лгала. Лгала все эти бесконечные четыре дня, виртуозно манипулировала и совершенно ничего не чувствовала в ответ — а стучаться в закрытую дверь нет смысла. Наши дороги пересеклись, но не соединились. Неизбежный фатализм. Полностью погрузившись в свои мысли и впившись отстранённым взглядом в шоссе прямо перед собой, я не сразу замечаю подозрительную деталь. За пикапом неотрывно следует наглухо тонированный внедорожник. Поначалу я стараюсь не обращать внимания — вполне возможно, это всего лишь совпадение, а у меня развивается паранойя — но минут через десять решаю проверить. Завидев на горизонте заправку, включаю поворотник и перестраиваюсь в крайний правый ряд. Подозрительный автомобиль тут же повторяет маневр. Проклятье. Свободная рука рефлекторно ложится на гладкую рукоять пистолета, который я предусмотрительно забрал у мёртвого брата Гамбино. Не отрывая сосредоточенного взгляда от зеркала заднего вида, я немного прибавляю скорость и проезжаю мимо заправки — внедорожник мгновенно ускоряется. Нехорошо. Совсем нехорошо. На копов или федералов непохоже — никаких мигалок и опознавательных знаков. А значит, дело принимает совсем уж поганый оборот. Благо, мы на оживлённом шоссе — даже самые отбитые мафиози вряд ли начнут перестрелку при таком количестве свидетелей. У меня есть шанс оторваться, быстро доехать до аэропорта и затеряться там в толпе людей. Вдавливаю педаль газа в пол, и стрелка на спидометре ползёт вверх — если многократное превышение скорости привлечёт внимание полиции, это будет только на руку. Но Фортуна явно повернулась ко мне задницей. Машин с мигалками на обочине дороги не видно. Я уже успеваю пожалеть о своём решении взять старенький пикап — ветеран американского автопрома явно уступает в быстроходности огромному чёрному Форду, и расстояние между нами стремительно сокращается. В какой-то момент тонированный внедорожник оказывается настолько близко, что едва не врезается бампером в багажник моей машины. В последнюю секунду успеваю перестроиться в соседнюю полосу — водители позади принимаются раздражённо сигналить, явно понося последними словами опасный маневр. Зато мне удаётся немного оторваться от неизвестных преследователей. Вдалеке уже отчётливо виднеется табличка, обозначающая поворот к аэропорту — и волнение в груди заметно затихает. Через несколько минут я окажусь в относительно безопасном месте, куда не пропустят людей с оружием. Жаль, что мне тоже придётся оставить в машине свой пистолет — но иного выхода нет. Бросаю короткий взгляд в боковое зеркало и с невероятным облегчением обнаруживаю, что проклятый внедорожник скрылся из виду. Похоже, каким-то невероятным чудом мне удалось улизнуть. Снова включаю поворотник и выкручиваю руль вправо, сворачивая с оживлённого шоссе на двухполосную дорогу, ведущую прямиком к трехэтажному зданию из камня и стекла. До окончательного спасения остаются считанные метры — и я наконец позволяю себе расслабиться и сбросить скорость до предусмотренных правилами сорока километров в час. Не желая долго оставаться на открытой территории и копаться в салоне в поисках вещей, я тянусь к сумке, брошенной на заднее сиденье, всего на пару секунд отрываясь от наблюдения за дорогой. Всего две секунды. Может быть, три. Но этого оказывается достаточно — когда я боковым зрением улавливаю движение с левой стороны, становится слишком поздно. Тонированный чёрный Форд стремительно равняется с затормозившим пикапом — и на полном ходу врезается в заднее крыло. От сильного удара руль резко дёргает вправо, неустойчивая старая колымага едва не опрокидывается набок, но мне удаётся сохранить управление. И даже удаётся рефлекторно нажать на газ. Внедорожник прибавляет скорость и таранит снова. Надрывный скрежет искореженного металла неприятно бьёт по ушам, несчастный пикап на скорости под сотню врезается в дорожное ограждение и переворачивается. Один раз, а затем и второй. В салон летят выбитые стёкла, выстреливают обе подушки безопасности — а в следующую секунду висок обжигает острой вспышкой боли, и наступает кромешная темнота. Сознание возвращается постепенно. Сначала я слышу незнакомые голоса, доносящиеся словно сквозь плотный слой ваты. Потом я начинаю различать отдельные обрывки фраз. Кажется, говорят двое. — …взяли прямо в доме. Пытался впихнуть в чемодан свои сраные миллионы. — Теперь не отвертится… — неразборчивая фраза на иностранном языке, смутно напоминающем итальянский. — Чисто сработано. — Я же говорил. А ты сомневался в ней. — У тебя нет детей. Тебе не понять. — Она мне как дочь, Гомес. Гомес. Звук этого имени резко отрезвляет, и затуманенное сознание мгновенно проясняется. Я сиюминутно распахиваю глаза — голова гудит от острой пульсирующей боли, приходится несколько раз моргнуть, чтобы хоть немного сфокусировать взгляд. Первое, что я вижу — огромное окно с наглухо задёрнутыми чёрными шторами, не позволяющими понять, какое сейчас время суток. Неизвестно, как долго я пробыл в отключке. По левую руку от окна стоит массивный стол с большим кожаным креслом, за ним — шкаф до потолка с обилием книг. Очертания странной комнаты, напоминающей кабинет, плывут перед глазами — и пока я безуспешно пытаюсь избавиться от тошнотворного чувства головокружения, разговор затихает. — Смотри-ка, оклемался… — низкий грудной голос звучит совсем рядом, и поистине титаническим усилием воли я заставляю себя повернуться к источнику звука. Возле огромного горящего камина, отделанного тёмной каменной плиткой, стоят двое. Первый из них, невысокий полноватый мужчина в изысканным полосатом костюмчике и с блестящими чёрными волосами — наш заклятый враг и по совместительству отец моего персонального проклятья. Гомес Аддамс собственной персоной. Второй, такой же грузный, в низко надвинутой шляпе и в плотном чёрном плаще до пят — его старший брат и одновременно консильери. Фестер. Чокнутый психопат, славящийся своей неуемной жестокостью и склонностью к садизму. Похоже, я нахожусь в родовом поместье Аддамсов. И в полнейшей заднице. Если я правильно понял суть их диалога, они поймали не только меня, но и отца тоже. А значит, наши дни сочтены. Я пытаюсь пошевелиться, но выходит слабовато — только сейчас понимаю, что сижу на полу, а мои запястья скованы наручниками, прицепленными к батарее. В висках набатом стучит пульс, причиняя острую обжигающую боль, а в пересохшем горле стоит колючий комок, обещающий мерзкий надсадный кашель. Рефлекторно пытаюсь сглотнуть, но во рту совсем сухо. Погано, чертовски погано. — Может, прикончить его, и дело с концом? — предлагает Фестер таким равнодушным тоном, словно речь идёт о совершенно обыденном деле. Моё сердце невольно пропускает удар. — Нельзя, — Гомес неприятно скалится, обнажая ровный ряд белоснежных зубов. А мгновением позже протягивает руку к брату, похлопывая его по плечу. — Смирись. Наша обязанность отныне — давать советы с высоты своего опыта и подчиняться приказам молодого поколения. Я едва понимаю смысл его помпезной философской речи — но всё равно чувствую небольшое облегчение от услышанного. Меня не убьют. По крайней мере, не сейчас. Конечности сводит судорогой от неудобной позы, но я стараюсь не двигаться лишний раз, чтобы не привлекать к себе внимания. Одному Дьяволу известно, что творится в голове у чокнутого консильери Аддамсов и какая ещё мысль может возникнуть в его полубезумном сознании. Внезапно хлопает входная дверь — так громко, что звук отдаётся эхом от высоких стен. Я резко вскидываю голову… и из лёгких разом вышибает весь воздух. Стуча каблуками по каменной плитке, в кабинет быстро входит Уэнсдэй. И теперь она совершенно не похожа на ту девочку с двумя косичками, которую отцовские головорезы втащили в нашу гостиную с мешком на голове всего четыре дня назад. Она совсем… другая. Идеально прямые волосы цвета воронова крыла струятся водопадом до самой поясницы, бездонные угольные глаза густо подведены чёрными тенями, а обманчиво хрупкая фигурка облачена в узкую кожаную юбку до колен и тёмную рубашку с вызывающе глубоким декольте. При каждом уверенном шаге высокий разрез на юбке распахивается — на бедре Аддамс красуется кожаная подвязка с ножнами. Широкая чёрная рукоять кинжала резко контрастирует с алебастрово-белоснежной кожей. Такую Уэнсдэй Аддамс я не знаю. Очевидно, я никогда её и не знал — девочки из подвала с ангельским личиком прекрасной фарфоровой куклы в реальности не существует. Вот её истинное лицо — лицо виртуозной убийцы с ледяным взглядом по-блядски накрашенных глаз и кроваво-алой помадой на надменно поджатых губах. Единственное, что роднит настоящую Уэнсдэй с фальшивым образом невинной овечки — белая повязка на травмированном левом запястье. — Оставьте нас, — холодно чеканит она, не удостоив дядю с отцом ни единым взглядом, и усаживается за массивный стол, скрестив руки на груди. — И не тревожьте меня по пустякам. — Как скажешь, мой скорпиончик, — мурлычет Гомес самым елейным тоном, который абсолютно не вяжется с его суровым внешним обликом. — Мне распорядиться насчет кофе или чего-то покрепче? — Нет, — жестко и коротко, словно удар хлыстом. Старшие Аддамсы подчиняются ей с удивительной покорностью — синхронно кивают в знак прощания и быстро покидают кабинет, плотно прикрыв дверь. Несмотря на то, что у меня в голове стоит туман, мешающий нормально соображать, закономерная догадка всплывает сама собой. — Глава клана не твой отец. Это ты, — из-за сухости во рту голос звучит хрипло. Чертова сука молчит, впившись в меня немигающим пристальным взглядом. Проклятье, какой же я идиот, что не догадался раньше. Злость на себя резко приводит в чувство, даже головная боль отступает на второй план. — Можешь не отвечать, я и так знаю, что прав. И как давно? — Держу пари, ты никогда не задумывался, как тяжело быть женщиной в мире, который принадлежит мужчинам, — философски изрекает Уэнсдэй, откинувшись на спинку кресла и не отрывая от меня пронзительного ледяного взора. — Особенно, когда ты с детства видишь, каким непроходимым тупицей растёт твой брат. И знаешь, что несмотря на скудоумие и слабохарактерность, он всё равно обретет власть. А тебя просто выгодно отдадут замуж, как призовую кобылу. — С детскими травмами обратись к психологу, — зло выплёвываю я. В сущности, я гораздо сильнее злюсь на себя, нежели на неё, но чертовой Аддамс знать об этом совершенно необязательно. — Зачем я тут? Хочешь вдоволь поиздеваться, прежде чем пустить мне пулю в лоб? — Если бы я хотела тебя убить, сделала бы это сразу, — она закатывает глаза с таким раздражённым видом, будто объясняет очевидные вещи неразумному ребёнку. — Тогда зачем всё это? — я демонстративно дёргаю скованными руками, и наручники издают неприятный металлический звон, ударяясь о батарею. — Если хочешь поговорить, сними это и давай поговорим на равных. — Справедливо, — констатирует Уэнсдэй, небрежно пожав плечами, и достаёт из верхнего ящика стола маленький серебристый ключ. Я ожидаю, что она подойдёт ко мне и поможет расстегнуть наручники, но этого не происходит — чертова стерва просто швыряет ключ к моим ногам. Пока я пытаюсь дотянуться до него, согнувшись в три погибели, Аддамс с самым безмятежным видом передвигает фигуры на шахматной доске, стоящей на столе. Спустя несколько унизительных минут мне наконец удаётся справиться с наручниками — потирая затекшие запястья, я неловко поднимаюсь на ноги. Кажется, у меня сотрясение. Голова по-прежнему адски кружится, и я благоразумно усаживаюсь в большое кожаное кресло с каретной стяжкой аккурат напротив её стола. Уэнсдэй хранит молчание — словно нарочно испытывает моё терпение. — Ну и? — с нажимом говорю я через пару минут. Ситуация складывается, мягко говоря, неоднозначная, и я чувствую себя совершенно не в своей тарелке. Ещё вчера я был уверен, что эта женщина значит для меня невообразимо много… Теперь я понимаю, что та женщина существовала лишь в моём чрезмерно бурном воображении. Но неведение слишком мучительно. — Расскажи мне правду, Уэнсдэй. Просто расскажи мне гребаную правду хотя бы один раз в жизни. — Именно это я и делаю, — она сиюминутно ощетинивается, словно выпуская невидимые смертельно опасные шипы. А потом едва заметно хмурится и продолжает. — С самого детства нас с Пагсли воспитывали совершенно по-разному. Я никак не могла понять, почему его учили стрелять, метать ножи и вести отцовский бизнес, а меня — танцевать, играть на виолончели и вести глупые светские беседы. И никому не мешать. Я смутно понимаю, к чему она клонит. В общем и целом, наследников так называемого высшего общества всегда воспитывали по общепринятым стандартам. Словно мы жили в гребаном восемнадцатом веке. Сыновья — будущие консильери или боссы. Дочери — будущие выгодные партии, расходный материал для заключения особенно крупной сделки между двумя кланами. Кровное родство во все времена было таким же крепким, как кровная вражда. Но Уэнсдэй в силу своего чертовски упрямого непримиримого характера явно решила пойти против системы — и преуспела в этом. — Но меня такое распределение ролей не устраивало, — бесстрастно роняет она, подтверждая мои неозвученные мысли. — Дядя Фестер слишком любил меня, чтобы в чём-то отказать. К семи годам я уже могла попасть в центр мишени с расстояния двадцать метров. К десяти — с расстояния в пятьдесят. А к пятнадцати разбиралась в отцовском бизнесе лучше, чем все его советники вместе взятые. — Мне нужно поаплодировать твоим выдающимся достижениям? — говорю я, просто лишь бы что-то сказать. — Вот только всего этого было недостаточно, — продолжает Уэнсдэй, проигнорировав мой ироничный выпад. — Все вокруг восторгались моими способностями, но пост главы клана оставался железно закреплён за Пагсли. В ответ я лишь молча пожимаю плечами. Подобное стремление к власти всегда было за гранью моего понимания. — Но я знала, что нужно делать. Помнишь, с чего началась война между нашими семьями? Конечно, я помню. Случайная перестрелка четырёхлетней давности возле казино Белладжио — несколько трупов с обеих сторон, с десяток раненых, и закономерно последовавшая за этим вендетта. Стоп. Почему она об этом говорит? Шестеренки в голове начинают стремительно вращаться, подталкивая меня к неутешительному выводу — по всей видимости, план Уэнсдэй был куда масштабнее, чем мне казалось прежде. — Ты приказала своим людям напасть на наших? — спрашиваю я, уже заранее зная ответ. — Браво, Торп, — она лениво изображает театральные беззвучные аплодисменты. — Люди порой недооценивают мелочи. Иногда всего одной крохотной спички оказывается достаточно, чтобы вспыхнул целый лес. Я машинально провожу рукой по лицу, силясь привести в порядок спутанные мысли — но осознание масштабов катастрофы всё равно никак не укладывается в голове. Целых четыре года эта девчонка умело дёргала за ниточки — а мы следовали её безумному плану, будто безвольные марионетки. И неуклонно приближали крах империи, сами того не понимая. — А как же твоё похищение? Это тоже была часть плана? — я растерянно моргаю, непроизвольно качая головой, словно бестолковая фигурка собачки на приборной панели автомобиля. — Именно так, — Уэнсдэй скучающе подпирает голову рукой и снова тянется к шахматной доске, передвигая чёрную пешку на две клетки вперёд. Я чувствую себя абсолютным кретином, но не могу прекратить наблюдать за грациозными движениями её тонких бледных пальцев. — Тебя ведь могли убить, — титаническим усилием воли заставляю себя перевести взгляд, чтобы сосредоточиться на разговоре. — Помнишь, в чём суть гамбита? — учительским тоном спрашивает Аддамс, перемещая чёрную пешку в центр поля. — Чтобы разыграть выгодную партию, нужно чем-то пожертвовать. Но жертва в любом случае будет оправдана. Даже если бы меня убили, ничего катастрофического не случилось бы. Отец в любом случае сохранил бы выгодные стратегические позиции. — Но он потерял бы дочь, — резонно возражаю я, абсолютно не понимая, как она может так равнодушно рассуждать о собственной смерти. — Сопутствующие потери. Гибель одной пешки мало влияет на исход партии… — изящные пальчики продолжают двигать маленькую чёрную фигурку к противоположному краю поля. — Но вот в чём фишка. Когда пешка доходит до конца поля, она становится ферзём. И в подтверждение своих слов Аддамс заменяет одну шахматную фигурку другой — самой сильной и самой опасной на чёрно-белом клеточном поле. Я не нахожу, что ответить, молча глядя на чёрного ферзя и испытывая странное восхищение вперемешку с ужасом. Черт. Трижды черт. Сто сорок восемь раз черт. Она гениальна в той же степени, в которой безумна — недаром говорят, что это две крайности одной и той же сущности. — И отныне никто не сможет усомниться, что я по праву занимаю место босса, — заключает Уэнсдэй, победно вскинув голову и прожигая меня насквозь своими невозможными угольными глазами. — Я же предупреждала тебя, что выигрываю абсолютно всегда. Прямо в эту минуту твой отец подписывает документы о передаче всей вашей бизнес-империи в моё единоличное владение. А взамен я дам ему свободу и двадцать четыре часа, чтобы навсегда убраться из моего города. Но что-то не так. В моей голове что-то не складывается. Словно в идеальном пазле для полноты картины не хватает одной крохотной детали. Осознание приходит спустя несколько секунд — будто в мозгу загорается яркая лампочка. — Чтобы украсть бумаги, ты должна была попасть в наш дом… — медленно произношу я, тщательно взвешивая каждое слово. — Но откуда ты знала, что отец пойдёт на похищение? Ты никак не могла этого предвидеть. Если только среди наших людей нет предателя… — Ты умнее, чем кажешься, Торп, — кроваво-алых губ касается мимолетная тень улыбки. — Но предателя нет. И ты абсолютно прав, я действительно не могла этого предвидеть. Если бы не подстроила своё похищение самостоятельно. Я окончательно теряю дар речи. Замираю как неподвижный истукан с бестолково приоткрытым ртом. И пока я безуспешно пытаюсь прийти в себя, чтобы спросить, как именно безумной стерве удалось провернуть… такое, дверь кабинета беззвучно распахивается. — Уэнсдэй, Торп всё подписал, осталась только твоя подпись, — на пороге стоит человек, которого я меньше всего ожидал здесь увидеть. В комнату входит моя несостоявшаяся невеста. Вальяжно покачивая бёдрами и ни разу не взглянув в мою сторону, Бьянка подходит к столу и кладёт прямо перед Аддамс увесистую чёрную папку. Не в силах выдавить ни слова, я молча наблюдаю за сюрреалистичной картиной — как две женщины, с которыми я безуспешно пытался построить серьёзные отношения, непринуждённо общаются между собой. Так, словно они знакомы давным-давно. И даже… дружат? Проклятье. Это немыслимо. Невозможно. Невероятно. Кажется, я свихнулся. Или умер и попал в Ад. Уэнсдэй оставляет несколько подписей под документами, официально подтверждающими практически рейдерский захват всей отцовской империи. Бьянка забирает папку, одёргивает облегающее красное платье — и быстро удаляется за дверь, не удостоив меня даже мимолётным взглядом. — Люди придают огромное значение кровной мести, — философски изрекает Аддамс, проводив Барклай долгим внимательным взглядом. — Но самая страшная месть — это вовсе не вендетта. Отвергнутая женщина подчас оказывается куда опаснее. — Отец знает про её чары сирены, — возражаю я скорее по инерции, уже заранее понимая, что Уэнсдэй разнесёт любые аргументы в пух и прах. — Он бы никогда не подпустил Бьянку к себе. — Видишь ли, твой отец нанёс оскорбление не только ей, но и всей её семье, — с готовностью отзывается Аддамс, медленно накручивая на палец прядь смоляных локонов. — Он ведь счёл ниже своего достоинства знакомиться с родителями Бьянки. Стратегическая ошибка. Если бы он знал, как выглядит Габриэль Барклай, она бы не смогла получить работу в одной из его фирм. И не смогла бы воздействовать на него при помощи чар сирены. Она выдерживает театральную паузу, милостиво позволяя мне переварить полученную информацию — а потом снова начинает говорить, загибая пальцы один за одним. — Подтолкнуть к идее с похищением. Заставить назначить тебя надсмотрщиком. И приказать не вмешиваться в происходящее между нами. — Эй, Аддамс... Ты знаешь наизусть всю биографию моей семьи или только половину? — я тщетно пытаюсь придать голосу саркастичную интонацию, но выходит совсем уныло. — Всю, — дерзко парирует Уэнсдэй. Она мастерски сохраняет бесстрастное выражение лица, даже бровью не ведёт. — В том числе и день рождения твоей матери. Все значимые даты я выучила первыми. — Ты больная на всю голову, — мне страшно вообразить масштабы её одержимости идеей разрушения нашего клана. Взгляд невольно падает на её перебинтованную левую руку, и очередная догадка вспыхивает в голове будто гром среди ясного неба. — Охранник ведь тебя не трогал, да? — Знаешь, что было труднее всего? — угольные глаза сверкают лихорадочным блеском, словно рассказ о собственной безумной гениальности доставляет ей не меньше удовольствия, чем наш недавний секс. Аддамс слегка подаётся вперёд и понижает голос до заговорщического шепота. — Вывихнуть самой себе запястье. Оказывается, это довольно сложно сделать голыми руками. Но я всегда добиваюсь поставленных целей. — Господи… — я провожу ладонью по лицу, безуспешно стараясь стереть абсолютно потерянное выражение. Я чувствую… Я совершенно ничего не чувствую. Сознанием овладевает странная опустошенность от неутешительного осознания, что я пытался играть роль благородного рыцаря, спасающего прекрасную принцессу от дракона — но смертоносным чудовищем всё это время была она сама. Жестокая реальность бьёт по затылку тяжеловесной кувалдой, одним ударом вышибая весь воздух из лёгких. А потом меня внезапно разбирает смех. Смеюсь долго и громко, спрятав лицо в дрожащих ладонях — черт, это явно что-то истерическое. Мне точно понадобится психотерапевт. Но остановиться не могу. Меня безумно веселит мысль, что Уэнсдэй обыграла не только меня, но и отца — со всей его гребаной рассудительностью и привычкой всё просчитывать на несколько ходов вперёд. Обвела нас всех вокруг изящного пальчика с блестящим чёрным маникюром, словно глупых маленьких детей. — Ты закончил? — холодно осведомляется Аддамс, с пренебрежением наблюдая за моей чрезмерно бурной реакцией. — Клянусь Богом, ты поехавшая… — от неконтролируемых приступов смеха у меня сводит живот, а на глазах выступают слёзы. Пожалуй, стоит оплатить сразу полный курс у лучшего мозгоправа. — Одного не пойму, Аддамс… Нахрена вам понадобился я? Отец всё подписал, теперь ты королева этого гребаного города. Наслаждайся. — Хочу показать тебе кое-что… — она снова откидывается на спинку кресла, отбрасывая назад водопад иссиня-чёрных волос. Затем достаёт из ящика одну из украденных папок с чёрной бухгалтерией и небрежно швыряет её на край столешницы. — Читай. Я не понимаю, зачем мне это делать. Зачем продолжать исполнять её просьбы, больше напоминающие приказы. К нелегальной части отцовского бизнеса я никогда не притрагивался — все грязные дела вёл старший Синклер на пару с Короццо. Но пристальный немигающий взгляд Уэнсдэй непостижимым образом парализует волю, превращая меня в безвольную марионетку — я покорно поднимаюсь на ноги и бреду к столу. Открываю папку на первой странице. И замираю от шока уже в сотый раз за этот поганый бесконечный день. Офшорный счёт зарегистрирован на моё имя, а внизу документа красуется моя подпись — фальшивая, но удивительно схожая с оригиналом. — Моей первоначальной целью было засадить Винсента Торпа за решетку, — равнодушно сообщает Аддамс, постукивая пальцами по лакированной столешнице и неотрывно взирая на меня снизу вверх. — Но он очень надёжно себя обезопасил. Здесь нет ни одного документа на его имя, всё зарегистрировано на тебя. Я чувствую себя так, словно пропустил ступеньку, спускаясь с крутой лестницы — сердце резко ухает вниз, а ладони мгновенно становятся липкими от пота. Проклятье, я настолько наивный идиот, что моим доверием воспользовалась не только эта коварная стерва, но и родной отец. Немыслимо. Непостижимо. А я ведь в самом деле испытывал угрызения совести, что совершил предательство… Какой же я кретин. Пока я бестолково хлопаю глазами, окончательно утратив дар речи и связь с реальностью, Уэнсдэй забирает у меня папку и вытягивает оттуда первый лист. Я совершенно растерянно наблюдаю за её действиями — она извлекает откуда-то из ящика пачку сигарет и серебристую зажигалку. Бледные пальцы чиркают по колёсику, подносят трепещущий огонёк к краю страницы — и бумага мгновенно вспыхивает, распространяя едкий запах гари по всему кабинету. Аддамс завороженно следит за тем, как пламя медленно пожирает прямые доказательства моей причастности к финансовым махинациям. А потом достаёт из пачки сигарету и подкуривает прямо от горящего листка. Кроваво-алые губы смыкаются на кончике сигареты, оставляя на фильтре багряный след от помады — Уэнсдэй выдыхает горьковатый дым и вальяжным жестом отбрасывает на пол наполовину истлевший документ. Нарочито медленно выставляет в сторону изящную ножку, демонстрируя до неприличия высокий разрез на кожаной юбке, и растаптывает остатки бумаги. Дымящийся огонёк постепенно потухает. — Вот и всё, — безэмоционально заключает Аддамс, глубоко затягиваясь никотиновым дымом. — Помнится, ты хотел знать, было ли это большим, нежели просто хороший секс? Так вот, трахаться с тобой не входило в мои планы… поначалу. Но планы изменились. Это ответ. Её странное прохладное признание бьёт меня обухом по голове куда сильнее, нежели предательство отца. И сильнее, чем всё сказанное до. — Ты хотел сбежать от отца и начать новую жизнь. Теперь у тебя есть такая возможность, — она умолкает, делая очередную затяжку. Между смоляных бровей залегает крохотная морщинка, и Уэнсдэй вдруг моргает. Один раз, а затем и второй. Пушистые угольно-чёрные ресницы заметно трепещут, выдавая крайнюю степень замешательства. Тягостная пауза затягивается. Между нами туго натянутой струной повисает напряжение — воздух резко наэлектризовывается, это ощущается почти физически — словно перед сильной грозой. Я смотрю на неё, невыносимо красивую, невероятно притягательную, дьявольски соблазнительную… А вижу зеркальное отражение собственного отца — непомерно жадного до власти и готового пролить реки крови ради достижения заветной цели. — Но ты мог бы остаться. Работать на меня, — очередная длительная пауза. — И не только. — Остаться? — эхом переспрашиваю я, неотрывно глядя в бездонные омуты глаз, затягивающиеся меня в топкое болото. Уэнсдэй коротко кивает и тушит недокуренную сигарету в пепельнице из вулканического стекла. Я словно на автопилоте подхожу ближе и протягиваю руку вперёд, невесомо касаясь кончиками пальцев чувственного изгиба алых губ. Она выдыхает чуть громче обычного, а взгляд обсидиановых глаз неуловимо меняется. Пьянея от её сокрушительной близости, я сжимаю тонкую талию обеими руками и резко дёргаю Аддамс на себя, принуждая подняться на ноги. Высокие каблуки скрадывают разницу в росте — мне почти не нужно наклоняться, чтобы поцеловать её. Но вместо этого я разворачиваю Уэнсдэй и решительно усаживаю на стол. Она мгновенно раздвигает ноги, насколько позволяет узкая юбка — мои пальцы дразняще медленно скользят по бедру, слегка подцепляя кожаную подвязку с кинжалом. Тяжёлый пряный аромат с нотками горьковатого цитруса окутывает меня дурманящим облаком. Я подаюсь вперёд, сокращая расстояние между нами до минимального — багряные губы маняще приоткрываются. — Эй, Аддамс… — едва слышно шепчу ей прямо в губы. — Да пошла ты нахер, чокнутая стерва. И резко отстраняюсь. Взгляд невольно падает на шахматную доску за спиной Уэнсдэй — и одним ловким щелчком пальцев я смахиваю на пол чёрного ферзя. А потом быстро разворачиваюсь и решительно устремляюсь прочь из кабинета. Прочь из этого дома. Прочь из этого блядского гнилого города. Аддамс меня не останавливает. Не произносит ни слова. Впрочем, что бы она не сказала и что бы не сделала — наплевать. Совершенно наплевать. Двадцать восемь лет я был безвольной марионеткой в чужих руках. Оставшиеся годы я проживу полностью свободным человеком. Отныне и навсегда я буду самостоятельно распоряжаться собственной жизнью. Отныне и навсегда я буду принадлежать только самому себе.