Ничего хорошего

"Поверь, Матиас, ничего хорошего нас не ждёт", — сказал родич лорда. Он ушёл, не дожидаясь ответа, а Матиас и не думал подбирать слова. Он не сомневался. Ни на секунду. Всё было предопределено, когда он, вопреки голосу разума в лице наставника, отправился в поход по колдовские души и во имя спасения пленной вестницы. Разве когда-то подобные вещи завершались благополучно? Нет, Матиас хорошо знал историю. Разве можно полагаться на одну только жажду справедливости, когда речь идёт о войнах? Нет — и Матиас сказал бы это в лицо кому угодно, потому что никогда не был наивным глупцом. И пусть под стены Дома Аркс пришли такие же обученные колдуны, сыграло ли это хоть какую-то роль? И снова нет — потому что ты можешь быть образцом опыта и отваги с молниями, бьющими из пальцев, но против десятерых таких же продемонстрируешь только умение героически умирать. Даже собственный рассудок велел отказаться. Но когда светлейший кардинал сказал, что им нужен лекарь, понимающий в чарах, Матиас откликнулся: "я готов, милорд" — и иного не мог. Я готов лечить. Защищать, разрушать колдовство некромантов, стоя за вашей спиной, я готов сам взяться за оружие, готов оказаться один против четверых, лишь потом узнав, что каждый из них мне не по зубам. Так оно и оказалось, но вы получили немного времени — минуту или две, кто разберёт... И всё же… нет. "Ничего хорошего" началось куда раньше. Пожалуй, в то самое время, когда мать носила четвёртого сына, а отец не выбил из неё "эту гниль" поленом, как грозился. Только вопил, что не заслужил, что был благочестивым — а пустил в постель ведьму. Что нет большей кары, чем прижить мерзких самой человеческой сущности отродий… Отродья и вправду долго не продержались. Сгинули семеро в долгую зиму вместе с матерью, оставив одного только среднего, Матиаса, с двухмесячной сестрой и слепнущим от голода отцом. Девочка часто болела, но брат выходил её, а вместе с ней — и полдюжины деревенских детей. Весной кто-то разболтал о мальчике с чудесными руками в городе, и в их дом пришли люди. Они говорили много и красиво, но убедили отца не слова, а деньги в кошельке с вышитым трикветром. "Мы придём и за девочкой, когда она достигнет хоть сколько-то разумного возраста", — пообещал Матиасу господин с синими, как и у него, глазами. Остальные согласились. Такой дар, говорили они, следует взращивать бережно и мудро. Он стоит любых денег, и ордену не жаль, юноша, но пусть пока дитя останется под родной крышей. Вскоре за ней вернутся. Такой дар... Матиас повторял слова наставника, как молитву, вернувшись домой через шесть лет и не отыскав Риту. И когда замахнулся на пьяно хохочущего отца, тоже повторял. На старом ублюдке было много грехов, но в одном он и вправду оказался хорош: Матиас так и не сумел заставить его рассказать о судьбе сестры. "Иди поищи", — сплёвывал он розовую пену с осколками зубов и снова хохотал, с бесстрашием затравленного зверя глядя сыну в лицо. Матиас убрался не сразу: долго ходил по дворам, выспрашивая и надеясь узнать хоть что-то, но нет — не нашлось ни одной сплетницы или всё подмечающего старика, вспомнившего, куда делась маленькая девочка. Пропала, мэтр. Вокруг болота, сгинула, и двух лет не прошло. "Такой дар", — сокрушался наставник, бинтуя руки Матиаса. Такой дар — а из девятерых детей остался последний, и благо, что с ними, а не в глуши. Там, Матиас, случается всякое, после которого глушь выжигают дотла, лишь бы ничего не выползло. Целительство — сложная наука. Матиас не задавал вопросов. Ему хватало ума не делиться догадками и не проверять пределы собственных возможностей. Он бы продолжал и дальше, не окажись на поле боя, с бесполезными амулетиками по карманам и набитой пустыми склянками сумкой. В тот момент не было осознания, что от его действий зависит, выживут остальные или умрут. Он ощутил кожей нечто, заставляющее кровь кипеть, и поднял обожжённые ладони. Маленькая вечность боли, скручивающей каждую мышцу, — и пустота. Первым вернулся слух. Вторым — обоняние. Матиас лежал, вдыхая перемешанный с чем-то сладким вкус горелой шерсти, и ничего не чувствовал. Только слушал, как совсем рядом переругиваются по-таэнски двое, и тот, что старше, скрипучим больным голосом обещает, что новые глаза "буйному юнцу" ничуть не повредят, а восстанавливать старые — бесполезная трата времени. Чем они хороши, если новые смогут пустить корни в мозг так, как надобно, а не по нелепой природной случайности? Человечьи же глаза — вульгарщина. Некто с голосом глубоким и ровным, на выдохе похожим на шелест песка, запрещал, называя первого коновалом и извращенцем, и спор начинался заново. Матиас, плавая на волнах отрешённого равнодушия, хотел было провалиться в него с головой, но услышал третий голос. Он звучал так же молодо, как второй, и с такой же болезненностью, как первый, и от его звуков по спине будто пёрышком провели. — Такой дар — и у имперского мистика? Нет-нет, почтеннейший Бальзамин, при всём уважении — нет. Вы не тронете его глаза. И ничто иное, ежели на то не будет отдельного приказа. Я хочу увидеть его в полной неизменности, потому что это всё, — лизнуло по щеке Матиаса воздухом, как от взмаха руки, — весьма и весьма сомнительно. Я хочу разобраться. А ваше желание поиграться подождёт. — Вы его разбудили, — сухо вклинился в зарождающееся сердитое ворчание голос глубокий и ровный. — Бальзамин, пять шагов назад. На этот раз обойдёмся без зелий. — Бережнее... — Бережнее, милорд? Он сожжёт ему мозги куда вернее, чем мои зелья! — От ваших зелий у него отвалятся почки. А вы и рады будете. Матиас, вынырнувший из оцепенения достаточно, чтобы осознать, о чём именно говорят неизвестные господа, вздохнул слишком жадно, но лёгкие наполнить не сумел. Что-то мешало. Давила темнота, и он попытался хотя бы открыть глаза, не смог и потянулся к лицу. Ладонь столкнулась с чужой. Дезориентированный, Матиас потерял лишние секунды, и незнакомо-мягкие пальцы тронули его лоб. Дохнуло кардамоном и анисом. Прикосновение было восхитительно ледяным, разгоняя марево пустоты ещё немного больше — и в ту же секунду отключая разум. — Воистину, — едва-едва различил он, засыпая, — хочешь что-то сделать — делай сам.