Во всём есть черта, за которую перейти опасно;
ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.
Достоевский, «Преступление и наказание»
Сочи, 2017
Женя в одиночестве стоял у чёрного моря, топча высокими ребристыми подошвами гладкую и мокрую от приливов гальку. Он подъехал сюда на велосипеде: с серебристой рамой и отличным амортизатором. Пейзаж впереди олицетворял собой уже знакомое умиротворение, помогающее ежедневному утреннему ритуалу. Каждый день он приходил к берегу, — в первый день весны действительно пустынному, лишённому гула нелюбимых местными отдыхающих, прилетающих со всех уголков страны (чаще менее климатически благоприятных), истинно природному и чистому — чтобы сосредоточиться на теле. Постепенно уходил в соматические ощущения: дыхание полной грудью, размеренный и нескорый стук излишне изношенного к двадцати пяти годам сердца, звук циркуляции крови в голове, соприкосновение кожи с мешковатой хлопковой одеждой, щекотание подбородка отросшими светлыми кудрями, неболезненное давление грубого ремня на тазобедренные кости. «Уход» ненасильственным образом нарушали тихие естественные шумы: прибывание мелких волн, дуновение прохладного ветерка, хлопки от поднимающихся крыльев птиц; едва различимый фон протяжного и расслабленного городка за спиной (ни бурных проспектов, ни обилия стеклянных башен, ни брутального здания «Известий»). Привычку звали второй натурой, и Женя смиренно соглашался. Он вошёл в поощряемую общественностью рутину: отказался от курения и кофеина, стал рано вставать по утрам и делать оздоровительную зарядку. Жизнь, конечно же, претерпела не только подобные мелкие изменения, но и более масштабные. Закончив непродолжительный ритуал, он скинул тонкий рюкзачок на камни и присел на него, согнув ноги в коленях. Посмотрел на море: древнее, вечное, бескрайнее, сливающееся с розовато-фиолетовым горизонтом. Чуть больше семи месяцев назад, в один чрезвычайно жаркий июльский день, Женя проехался от Трёхгорного вала до другого своего московского места жительства и оказался один на один с родной сестрой. Случился долгий, полный излишней эмоциональности, разговор. Женя многое скрыл (как для собственной безопасности, так и для её). Однако Лиза, всё-таки, приняла предложение уехать (или скрыться) из мрачного и пожирающего ду́ши мегаполиса в место более уединённое, но не утратившее возможности для развития (корпоративная культура до сих пор сидела в нём, как паразит). Общими силами, сделанными из дружественного нейтралитета, они открыли бизнес (легальный, ну): небольшой салон красоты в центре города. Везение сыграло роль не менее значимую, чем богатый опыт Жени и знание сферы Лизой. Её парень, что имел связи, кажется, с сотней миллионов человек, помог с помещением. Жаль, что они разошлись из-за того, что из этой сотни он предпочёл Лизе другую. Салончик выглядел неплохо — два этажа в сиреневых оттенках, тюльпаны в вазах, конфеты в тарелочках, аромат преображения (обычные духи) — и даже имел стабильное количество клиентов. Да, приходилось играть по существующим правилам ведения бизнеса, который порой жил по в некотором смысле уникальным законам, но Женя успокаивал себя кое-чем неоспоримым. Мелкие увиливания в настоящем не шли ни в какое сравнение с кромешным ужасом прошлого. — На мне скукота, на тебе — творчество. Это Женя сказал в тот спёртый денёк, когда проводил долгую агитацию по поводу труда на себя, избавления от рабства работы на дядьку (чаще тётку, конечно), перспектив и качества. После её усталого согласия призадумался о проведении тренингов и вступлении в «бизнес-молодость». Так они и существовали, трудясь на благо красоты жительниц (и изредка жителей) славного города Сочи. Вечера и ночи проводили в небольшом доме в горах, внутри которого располагался настоящий камин, чужая библиотека с тремя изданиями «Преступления и наказания» и асимметричной формы широкая акриловая ванна. Женя любил валяться в ней перед сном и сосредотачиваться на прикосновении тёплой воды к измотанному за день телу. В августе — пламенном, влажном; вместе с тем свежем, с солёным запахом в воздухе — Женя сделал кое-что необычное. Решил окончательно отречься от неверия и попросить у небес освобождения. Так, он действительно зашёл в церковь — первую, которую увидел возле своего нового дома с покатой желтовато-белой крышей — и исповедовался. Отдался искренности и попытке раскрыться, не став особенно готовиться к действу и даже представлять его ход в воображении. Всё прошло, как во сне: представился, склонил голову, перечислил совершённые грехи. Выбирал выражения с осторожностью. Не «убил», а «допустил смерть». Не «украл», а «нехотя взял чужое». Упомянул и блуд, пусть тот и волновал в последнюю очередь. Выйдя оттуда, Женя на мгновение почувствовал лёгкость. Ощущение напоминало привал в долгом походе, когда наконец можно было снять с плеч огромный туристический рюкзак, сесть на пенёк да расслабить ноющие мышцы. Однако двадцать четыре года пребывания в циничном мозгу (даже не в теле) давали о себе знать. Он быстро вернулся к беспокойным снам, тревогам и желанию потопить гнетущее в наркотическом и алкогольном угаре. Держался. Имелась ответственность — продолжалась жизнь. Подразумевалась не только сестра, но ещё и собака. Две одинокие души повстречались на улице. Длинношёрстный щенок лежал в коробке около зоомагазина под жарким летним солнцем и сладенько зевал. Дальше искра, буря (как говорится), протянутая лапа, документики и новый член семьи. После этого случая Женя не только стал просыпаться с ней под боком, — не знающей об аде души хозяина и отчаянно преданной — но и занялся благотворительностью. Истоки альтруизма были ясны, конечно. За последнее время возместил материальный урон сполна, став главным (пусть и не самым влиятельным) спонсором детских домов, фондов и приютов для животных. Если бы мог сохранить анонимность — обязательно бы вернул всё несправедливо взятое. Тем не менее, он понимал, что некоторых явлений вернуть не мог: двух жизней. Знал, что исповеди, молитвы, медитации и пожертвования не спасут тех людей, а также не откатят время до начала. Безысходность сопровождала его каждый день. Накатывала такими же тихонькими волнами, какие сейчас представали перед постаревшими глазами. Ошибки существовали, чтобы на них учились. Женя научился, но цена оказалась, вопреки нелюбви к клише, слишком высока. Он отмывал руки от крови добрыми делами, но та, к сожалению, присохла намертво. На такой невесёлой ноте он вновь включился в тело, вытянув ноги к воде. Волны касались носков ботинок, а капельки стекали по ним вниз. Настоящее было единственно реальным: сгущающиеся белые облака, проглядывающее через них весеннее солнце, чёрные горы с правой стороны, плотный утренний воздух. Обслуживание этого самого тела заключалось в минимуме: еда, вода, сон, прогулки. После Максима он ни с кем не спал. Отрицание плотских удовольствий вызывалось не только условной аскезой, но и банальным страхом. Он боялся захотеть кого-то. Боялся снова вляпаться в болото. Когда Женя поднялся на ноги и накинул рюкзак на плечо (пустой, служащий в качестве подстилки), кое-что случилось. Продолжительная вибрация прошлась по карману штанов, и он достал телефон в тёмно-сером чехле. Звонили с незнакомого номера, и экран переливался градиентом: от оранжевого до красного цвета. — Алло? — хрипло сказал он, так как после пробуждения ещё не произнёс ни слова. — Алло? Кто это? — В трубке молчали секунд десять. — Привет. Разбудил? Тошнота. Забытое физическое ощущение вновь вернулось, и кислота подступила к горлу. Вскоре натренированная методиками расслабления нервная система убрала это чувство, и Женя лишь тяжело вздохнул. — Нет. — С днём рождения тебя. Семнадцатый год не был високосным, поэтому отмечали первого марта. Женя не собирался праздновать, не считая эту дату чем-то хорошим и достойным. Она олицетворяла плохое: предвестника пыльной летней погоды с летящим в глаза песком, две ненужные планете жизни, зарождение страшной истории за поеданием клубничного торта в «зоне отдыха». — И тебя, Максим. — Как твои дела? — В трубке не было слышно ничего, кроме голоса: ни шума улицы, ни ветра, ни мурлыканья кошек. Словно он звонил с того света. — Хорошо. — Женя не пытался отделаться сухим тоном или выразить скопившуюся злобу. Он не обижался. Всё ещё просто боялся. — Я хотел сказать, — произнёс он. Голос звучал так знакомо и близко, словно Максим — с круглыми глазами, сладким запахом и нежными прикосновениями — находился в одном метре, прямо на берегу моря. Бывало, что Женя тосковал по жизни, которую они могли бы прожить. Ходили бы в кино, играли в приставку, пили пиво и ласкались с кошками. Дарили бы друг другу подарки на день рождения и существовали, как нормальные. Фантомная ностальгия. — Я хотел у тебя попросить прощения. Может, ты думаешь, что я псих. Это не так. Я всё понимаю, и мне очень жаль. Я люблю убегать от проблем, но здесь это трудно. Прости, что втянул тебя. — Женя не помнил, кто кого втянул. Не имело значения. Однако он порадовался проявлению эмоций по отношению к ситуации. — Я тебя очень любил. Вот. Правда. Я и сейчас люблю. Ты в обиде на меня? — Нет. — Ну, пока. — Пока, — ответил он, но потом сказал громче: — Стой. — Да? — Я тоже тебя любил. Послышался смешок неверия, немного печальный. Женя не знал, говорил ли правду, но надеялся, что так было правильно. Наверное, без любви — больной, ненормальной, плохой, но любви — не совершил бы столько грехов. — Спасибо. Может, встретимся когда-нибудь? — Я не в Москве, но может быть. — Ну, пока. С днём рождения ещё раз. — Сбросил. Женя ни в коем случае не собирался видеться с ним. Если бы случаем узрел на беленьких аллейках Сочи — убежал бы, вырыл яму голыми руками, прыгнул в неё и спрятался с мольбами о том, чтобы тот не приметил, не добрался. Долгие дни самокопания и попыток очиститься могли пойти насмарку от одного взгляда, еле заметного прикосновения, улыбки уголком очерченных губ. Он принимал перспективу будущей личной жизни: либо её не будет вообще; либо та магическим образом продолжится с ним и закончится как сумой, так и тюрьмой. Приходилось смиряться с одиночеством, надеяться пережить. В конечном счёте, смысл жизни заключался в ней самой (бесправной). Женя сел обратно на камни и уронил голову в колени. Тут прибежала сорока: длинноногая, с чистой белой грудкой, еле заметными в чёрном оперении мелкими глазами. Женя не имел при себе ни хлеба, ни семечек. Однако зачем-то протянул руку, понимая, что та напугается и улетит по своим птичьим делам. Она так не сделала — наоборот. Пришла к самым ногам, двигая головой вперёд-назад, и на пару секунд прижалась клювиком к колену. Женя улыбнулся в удивлении, и тут нахлынули слёзы. — Птичка-птичка, — прошептал он. — Прости меня, птичка. Взмахнула крылом, обдала его запястье холодным воздухом, после чего мельком взглянула — понимающе, примирительно и, пожалуй, с прощением — и вознеслась к ясному, голубому небу.