Мастер и Маргарита, М.А. Булгаков
Девять граммов в сердце, постой, не зови. Не везет мне в смерти, повезет в любви.Б. Ш. Окуджава
Солнце над Москвой заходило огромным красным блином. Февральское небо будто марганцовкой окрасили в малиновый. Машин на пути домой встречалось чересчур много даже для конца дня. Все навязчиво мешались у него под колесами, то обгоняя, то, наоборот, ужасно медля. Один новичок даже подрезал на повороте. Михаил сдавленно чертыхнулся, сжимая кожаный руль. Быстрей было все-таки поехать на метро, но машину оставлять рядом с работой не хотелось. Мимо в окне проскакивали новопостроенные панельные дома, ботанический сад, мельком выглядывал шпиль Спасской башни. Издалека тонким звоном голосил трамвай. Девушки-комсомолки на переходе неловко ему улыбнулись. Напряженная складка на переносице расслабилась. В зеркале в салоне отражались поседевшие темно-русые вихры и карие глаза, обрамленные полумесяцами морщин. Голубые “Жигули” свернули на Пресненскую, затем на Котельническую набережную и проехали под аркой грозно возвышающегося жилого дома. На площадке неподалеку горланили мальчишки, перебрасывая мяч. Он хлопнул дверью машины, перекинул ремень сумки через плечо и поднялся на третий этаж. Местами стершийся паркет гулко стучал под каблуками. Он вошел в квартиру, по обыкновению бросая сумку на невысокий комод, а пальто вешая на приготовленные плечики. –Надо ж, посмотрите, кто явился, – разрезало коридор надменное меццо-сопрано. В проходе спальни тут же нарисовалась стройная фигура с подкрученными черными волосами. Желтый свет прихожей стекал ей на лицо, но от этого оно все равно не становилось более живым. – Что так рано-то? Секретных дел больше нет? –И тебе привет, Лина, – мрачно ответил жене Михаил, разуваясь. – У нас на ужин есть чего-нить? –Макароны вчерашние. С котлетами. Я не готовила, сегодня снова убегаю, – только, пройдя дальше, в коридоре он заметил на ней аккуратную черную блузку с белыми пятнами, парадную юбку и огибающий шею шарфик. В полупрозрачную ткань врезались острые кончики локтей. – Сам себе что-нибудь сварганишь, если не нравится. –Ты куда это собралась опять? – он слегка нахмурился, подойдя ближе. Она свела нарисованные брови к переносице. –К Сиреньевой, на день рождения. –Да? А красишься так, как будто на панель. – Михаил смотрел на то, как уголки красных губ искривились. Эвелина была объективно красивой, и даже такой ее внешний вид ему нравился. Но под ним было то, чего он не мог терпеть и отчего все же не мог избавиться. –Да для тебя просто глаза подвести – уже “как на панель”! – она дерзко развернулась, уходя к туалетному столику с прямоугольным зеркалом. Различные помады, пудры и палетки равнодушно блестели на нем. Тонкая ручка поправила спадающий локон. – Ах да, я и забыла… Это же только ты у нас можешь куда-то уходить, а мне нельзя. Я ж сразу, как выйду, мужнину честь продам. –Да шляйся, где хочешь, только кольцо на пальце не носи, – огрызнулся он, складывая руки на груди. –Единственное кольцо, что ты мне вообще подарил, – Эвелина уперла руки в бока, поворачиваясь наполовину. – Хоть бы раз раскошелился на что-то кроме однотипных сережек. –Да иди ты уже отсюда, химера. – настроения на очередной скандал совсем не было, поэтому он лишь снял рабочий пиджак с галстуком и повесил их рядом с многочисленными платьями, о которых тактично умолчал. – Мне уже плевать, где ты ходишь и с кем. Можешь вообще дома не появляться. –Да, а рубашки тебе никто не погладит и жрать-то не приготовит. Так и зарастешь в пыли без меня, – она взяла небольшой пакет, сумочку и темные очки. – Я это для государственного блага делаю, между прочим. –Для государственного блага гораздо полезней было бы просто помолчать. – Михаил с силой закрыл дверцу шкафа, что та аж заскрипела, и ушел на кухню. Жена что-то еще лепетала, но вскоре лишь фыркнула, зашелестела курткой и ушла так же быстро, как и появилась. Он с облегчением вздохнул, поставил эмалированный чайник на конфорку, положил слипшихся макарон. Ел механически, без аппетита, лишь бы заполнить пустоту в желудке. Кухню разрезал резкий свист – он снял чайник, залил кипятком растворимый кофе из жестяной банки. Та уже была потертая и наполовину пустая, кофе в магазинах теперь был больше редкостью, чем обыкновением. Тарелку с железной вилкой и пластиковой рукоятью он поставил в мойку. Из кармана вынырнула пачка “Marlboro”. Тоже последняя. Он подставил стул к окну и закурил, запивая честный вкус никотина кофейной горечью. Москва-река лилась расплывчатыми огнями и длинным отражением домов. Под окном шастали люди, бегали дети. А он был совсем один в большом городе большой страны, которую сам и построил. Мощное, огромное государство с таким же высоким и сильным воплощением, у которого с каждым годом все больше подгибались плечи. Он затянулся; облако дыма растаяло в вечерней тишине. Под ситуацию больше подходил коньяк, но врачи не рекомендовали. Он усмехнулся. Врачи… Сколько ему там дали при таком образе жизни? Лет десять максимум? Глупые. Здоровье воплощения так просто не подкосить. По крайней мере, ему хотелось в это верить. И каждый день свинцовым грузом давила работа. Бумаги, заявления, договоры, ссуды, приговоры, приказы… Он пытался занять себя всем и сразу, лишь бы только не думать. Не думать о том, сколько ему осталось, сколько он не успел или не сделал. Но усталость только больше его одолевала, как и выход многих субъектов из состава. “Ответственность не спасает, Михаил. Она угнетает." Только сейчас, после стольких лет он в полной мере понял эту его фразу. Ответственность за столько людей и столько поступков – не легкая ноша. Но самое страшное, пожалуй, то, что в этом его никто не сможет понять. Москва? Она старше его, из совсем другого поколения. К тому же она лишь город, а он – страна. Ленинград? Он эту ответственность уже давно не держит. На международной арене товарищей у него уже нет. Пожалуй, действительно понимающим был лишь Германия много лет назад. Они оба были молоды и оказались у руля непроизвольно. Но Генрих лежит в могиле с 1933, так что остается только он сам. Или же?.. Союз помотал головой. Да ну нет, бред. Да и он, должно быть, уже давно умер. Или все-таки жив? Сложно представить: сорок с лишним лет прошло. Но ведь он не человек. Может быть, до сих пор ковыряет землю где-то на Кольском полуострове. Союз нервно сделал еще несколько коротких затяжек и покосился на телефонный аппарат, стоящий в углу. Полдевятого вечера. Но любопытство все-таки сильней. Михаил зажимает сигарету в зубах, жилистыми пальцами крутит белый диск, прижимает трубку к уху. Колесико внутри трещит и ровно возвращается назад, стоит ему отпустить цифру. Наконец, в трубку холодно кашляет оператор: –Вам кого? –Зама Министра МВД Евстигнеева, пожалуйста. –По какому делу звоните? –Дело особой секретности. От товарища СССР. Послышался сдавленный гудок, затем прокуренный мужской голос привычно ответил: –Анатолий Евстигнеев, слушаю. –Здравствуй, Толя, – более буднично и мягко поздоровался Михаил, делая еще одну затяжку. – Это Миша, ты на работе еще? –Господи, ты чего звонишь-то так поздно? Я уже подумал, у нас новая катастрофа. Я? Ну да, задерживаюсь немного…Что-то нужно? –У вас в архивах осталась папки с делом “3345”? – сразу спрашивает он и будто замирает изнутри. Вопрос, конечно, несуразный, но он постарался произнести его максимально серьезно. Повисла пауза. Евстигнеев неловко промычал. –Я думаю, что да… Зачем тебе? –Я могу приехать сейчас? Мне нужно взглянуть. –У нас бухгалтерия закроется через полчаса, Миша, до завтра подождать нельзя? – устало вздохнул он, но Михаил был непреклонен. –Сейчас. –Чего тебе так приспичило-то? –Мне нужно знать, жив он или нет. Свяжись с Мурманском, будь добр. Там должен быть телефон начальника лагеря. –В такое время звонить? Ты серьезно? Я как ему это объясню? –Так и объяснишь: от товарища СССР. Остальное вам знать не положено. – он говорил спокойно, почти равнодушно, как всегда с подчиненными. Евстигнеев не был так прост, как казался, но и его можно было уговорить. Нужно было только захотеть. –А кому положено, Миша? Тебе одному? Что за секретность-то? –Ты не забывай, с кем разговариваешь, – несколько более напряженно проговорил Михаил. – Если не положено, значит, все так. Толя, я тебя уважаю, но это не телефонный разговор. Просто сделай, как я прошу. –Я-то сделаю, да опасаюсь того, что мне потом в шею за это прилетит. Ты наше управление знаешь: чуть что, сразу предатель. А у меня, между прочим, семья… –У меня тоже, если ты не знал. Но об этом не беспокойся, я распоряжусь. Спрашивать не станут. –А причину какую называть? –”По приказу воплощения СССР так-то и то-то”, ты ж сто раз это писал. – Союз закатил глаза. В руке стремительно тлела сигарета, а в окне – разлившийся закат. – А, да, еще одно… У тебя есть формуляры на выписку из трудового лагеря? –Для чего? Ты его забрать собрался? –Да. Документы я заверю, у меня есть полномочия. Ты главное достань. В трубку бросился отяжелевший вздох. Евстигнеев наверняка хотел спросить еще что-то, но понял, что с железным напором Союза не справится, и все это бесполезно. –Смотри, держи слово. Я на его место не хочу. –Не попадешь, не такая ты сволочь. Я приеду через двадцать минут. –Двадцать минут! Ты меня убить хочешь? – тонко вымолил Евстигнеев. –Не дави на жалость. Ты прекрасно все можешь. Давай, аривидерчи. Союз оставил телефон, быстро набросил свежий свитер поверх рубашки, взял пальто и шарф. Машину туда-сюда гонять не хотелось, поэтому единственным выходом было метро. Он обмотал шарф вокруг шеи, закрыл им лицо до носа, направился к ближайшей станции. В кармане, к счастью, оставалась карточка на проезд. Тяжелые двери сами собой распахивались под его напором. В нос ударил запах машинного масла. Слух заполонило гудение поезда и разноголосый шум. Людей много, все едут с работы или с учебы. Тем лучше – на него не будут обращать такого внимания. А то несколько раз до этого его узнавали, и слышать разочарованные вздохи, а иногда и резкие фразы в свой адрес было не очень приятно. Широкими шагами он спускается по эскалатору, неуверенно ловит ногой паркет. Отходит в сторону, чтобы не мешать. Союз высокий в отца, почти два метра ростом. Пожалуй, это одна из тех черт, которые, как ни крути, всегда его выдавали, поэтому лицо прятать надо было еще старательнее. По туннелю вскоре пронесся протяжный гудок. Синие вагоны замелькали перед глазами. В лицо дунул пропахший подземный ветер. Железные двери фыркнули, распахнулись. Михаил пригнулся и забрался в вагон, едва не доставая до потолка макушкой. Люди напихались рядом. Многие были в стертых шубах, куртках, пуховиках, и от этого было душно. Поезд разогнался; жирный блеск ламп ускользнул, словно капли дождя. В черном окне, как в старом зеркале, отражался сутулый, постаревший мужчина. Ему не меньше сорока. Волосы уложенные, но поеденные сединой. Нос с небольшой горбинкой, поломанный. Из-под шарфа виднелся острый розовый краешек шрама, рассекающего правую щеку. А карие глаза смотрят взглядом побитой собаки. Когда он стал таким? Михаил и сам не мог сказать. Да и вряд ли любой скатившейся человек мог назвать точный момент, когда все пошло по наклонной. Он слишком быстро постарел. Слишком много навалилось с сорок пятого года так, что едва ли можно было вынести. Но он держался, упорно держался атлантом, выкуривая по пачке сигарет в неделю и запивая свою горечь таблетками. Может, его нездоровая рутина так ослабила его, может, разваливающаяся идеология, а может, просто жизнь решила сыграть злую шутку. “–Ты вспомнишь меня,когда сам проиграешь войну с жизнью. Рано или поздно.“ Свет в вагоне притупился. На темной поверхности вместо него на секунду отразилось арийское правильное лицо с серебристым орлом на фуражке. Черный китель растворялся в темноте мистической дымкой. Он единственный раз в тот момент смотрел на него без страха, без насмешки, а с пониманием и каким-то сочувствием. Силуэт протянул вперед белую перчатку, приглашая за собой. Михаил в нерешительности поднял руку, но тут же одернул. Колеса засвистели, вагон дернулся вперед. Ариец растаял в черноте тоннеля, как круги по воде. Союз снова вглядывался в собственное закрытое лицо, зажмурился от появившегося света. –Станция Октябрьская! Осторожно, двери открываются! – прозвучал сбоку масленый голос диктора. Снова фырканье дверей, возня меховых рукавов и тяжелых сумок. В какой-то глупой решимости он огляделся назад, когда вышел на перрон. Но никого уже не было. Призрак из прошлого так и остался у него в голове. Союз быстро проскальзывал в толпе, придерживая шарф у лица, поднялся по гранитной лестнице на поверхность. Свежий ветер растрепал выцветшие пряди волос. Министерство внутренних дел возвышалось в сумраке ночи. Пара окон все же горела, несмотря на конец рабочего дня. Значит, приказ все-таки выполнялся... Он решил пойти не через главный вход, а через двор, дабы не вызвать лишних подозрений. В главном зале наверх вела широкая мраморная лестница. Мозаичные пионеры, широко улыбаясь, смотрели на него со стен. Кабинет зама располагался на третьем. Союз, не стучась, по-хозяйски отворил дверь. Серый мужчина в роговых очках держал в руке несколько бумаг, старательно водя по строчкам глазами. На приход гостя он сдержанно кивнул и указал на кресло перед столом. Он наконец-то снял свою завесу перед лицом и опустился на кожаную поверхность. –Дело нашли? –Нашли, как же. Вот, полистай, – Евстигнеев сурово протянул ему бежевую папку, изрядно потрепанную от времени. Видимо, ее доставали много раз, раз корешок уже начал рваться, а страницы так пожелтели. Номер “3345” все так же был выведен косым почерком на обложке. В углу друг на друге наводились печати разных учреждений. Михаил задумчиво рассматривал папку, полистал несколько страниц. На первой все еще оставалась та черно-белая фотография худого мужчины со впалыми щеками и безжизненным взглядом. В профиль можно было разглядеть, что неподалеку от глаза у него тоже был неровный шрам. –Ты связался с лагерным управлением? –Пришлось поискать номер, но у меня получилось. К несчастью, ты опоздал, Миша. Он уж давно умер. Слова рефреном прозвучали над головой. Советы на секунду замер. А чего он ожидал? Факт этот не был излишне шокирующим или неизвестным, скорей, даже наоборот, обыденным, но почему-то внутри еще была глупая надежда, что все наоборот. Будто в подтверждение услышанного, он пробежался по тексту, наскоро записанном разными людьми. Куча сведений о поведении, поступках, фразах, внешнем виде и сдаче нормы труда за день резко обрывались в самом конце короткой заметкой: “Без вести пропал – 23.02.1988 г.” Михаил скептично поднял глаза. –Ты до конца-то дело читал? –Нет, – честно признался министр, разводя руками. – И, по правде сказать, не собираюсь, Миша. Начальник лагеря сказал, что на радарах эта сволочь больше не появлялась, значит, либо он залег на дно и там издох, либо по дороге из заведения, которое ныне развалилось. –Интересно, по какой же причине… Заведение-то вроде государственное. – Михаил укоризненно нахмурился. –По многим, – коротко заметил мужчина, забирая пальто и шляпу с вешалки шкафа. – Я не собираюсь в этом разбираться сейчас. Он свою участь в любом случае уже получил. А у нас есть дела и поважней, я думаю, ты это знаешь не хуже меня. Союз вздохнул с некой горечью и толикой стыда. И что ему в голову взбрело сейчас? Что тот, кого еще в сорок шестом отправили на долгую и мучительную смерть, мог выжить за эти сорок четыре года? Или что он будет прямо в восторге от вида бывшего врага? Союз тут же мысленно поправил – просто врага. Бывшие бывают только партнеры. Это он на опыте уяснил. –Ну, с меня все? – Евстигнеев, уже одетый и с дипломатом под мышкой, стоял над душой. Надменно и сухо глядел на него взглядом, ясно сообщающим его желание задерживаться на работе. Почему-то захотелось отвернуться. Но сил на это не было. –Да… – прозвучало излишне неуверенно. Он тут же поправил себя, сделав более серьезный тембр. – Извини за это. Стоило подумать. Михаил поднялся, закрыл дело, но задержал его в руках. Что-то в этой стершейся старой обложке не давало ему покоя, не хотело от себя отпускать. Может, общее прошлое или простой интерес, он точно не понимал, но чувствовал, что что-то в этой истории не так. –Да ладно уж. Но больше такие просьбы попрошу не повторять. Я каждый раз по пустякам метаться не готов, – министр равнодушно пожал плечами и протянул руку за бумагами. – Давай мне. Советы, словно впав в апатию, поначалу не ответил, но вскоре повернулся к нему и произнес: –Слушай, дай мне это в личное пользование. –Что?! – Евстигнеев дернулся назад. –Миша, я за эти документы не то, что постом, жизнью отвечаю. Это не просто справка, в конце концов, это историческое наследие… –Я это историческое наследие создал, если ты не забыл. – Михаил поднялся с кресла, выпрямившись во весь рост, словно распушившийся зверь. – И вполне имею право на использование в собственных целях. Или это тонкий намек на то, что вы мне не доверяете, товарищ Евстигнеев? Мужчина смутился, хотя в серых глазах еще метались искры. –И если его действительно уже нет, то это дело уже никому не нужно. Соглашение о неразглашении все еще в силе. Я не хочу, чтобы эти протоколы через пару лет обнародовали. – Советы говорил ровно, четко и безразлично, и именно это всегда производило на людей какое-то психологическое воздействие. Министр нервно поправил сползший галстук. – Это приказ, Анатолий Яковлевич, а не просьба. Я, помнится, еще имею высшую власть в этой стране. Евстигнеев тяжело вздохнул, махнул рукой и стал рыться в ящиках шкафа, оставив дипломат рядом. Среди гор однотипных кожаных папок, скоросшивателей и документов он отыскал пустые формуляры, которые предъявил ему. –Все идет под запись, учти. Пользоваться, я думаю, можешь не ограничено, но лучше потом верни в исторический отдел, а то они могут… Сам понимаешь, скандал поднять, – он сложил руки на груди, напряженно сводя брови. –Не беспокойся, мне ненадолго. – Михаил взял черную ручку из подставки, прошелся глазами по строкам и в указанных местах вывел свое привычное “М.Н.Абросимов”. В самом низу оставил дату – “12.02.1990”. Евстигнеев еще раз перепроверил, поставил печать с блеклым серпом и молотом, убрал бумаги в свой же чемодан. –Вот, теперь все? –Теперь все. Свободен. – Союз убрал папку под пальто, стараясь ее не выронить, и поднял отяжелевший взгляд на него. – Об этом ни слова вне этого здания. Иначе я тебе устрою отпуск на дальнем Востоке. –Так точно, товарищ Советский Союз. – мужчина по-партийному поднял грубую ладонь к виску. – Хорошего вам вечера. Михаил вышел и зашагал по коридору, освещенному библиотечными лампами. Администрация и чиновники, фатально обнаглевшие, уже стали привычным зрелищем. А ведь когда-то его по-настоящему уважали. Ну, или сильно боялись. Он стал старше, циничнее, холоднее, может быть, слабее. А ребята с плакатов и мозаик все так же весело смотрели и улыбались, все так же несли советское знамя, приставляли ладонь к виску, отдавая честь, рвали майские цветы и верили в светлое коммунистическое будущее. Он остановился, посмотрел в эти неживые, нарисованные глаза, но не знал, как сказать им, что будущего больше нет. Что будет дальше – Михаил не знал, как бы не делал вид, что все нормально. Перестройка себя не оправдала, его страна разваливалась на части, а он сам уже не больше, чем музейный экспонат. Что-то внутри боролось и не хотело становиться за пыльные витрины, хотело жить и продолжать бороться. Но словно огонь тающей свечки, это чувство свободы постепенно ослабевало, уменьшалось, таяло… Он вышел из здания, быстро зашагал по гранитной улице. На землю совсем спустились сумерки, фонари зажглись, как маленькие маяки в темном океане. Все реже ему встречались машины, только бегающие люди. Молодежь, несмотря на суровые времена, гуляла по скверам, смеясь, забавляясь. В метро уже не хотелось спускаться. Домой идти не хотелось тоже – там только телевизор и пустота. Да к тому же, Эвелина вряд ли будет его ждать. Союз поудобней уложил папку под верхней одеждой, опустил руки в карманы и пошел, куда глаза глядят. В окнах домов горел манящий свет. Силуэты мужчин и женщин сновали туда-сюда, оживленно переговариваясь. Москва никогда не спит – это он уяснил уже давно, но почему-то именно сейчас этот факт больно резал по старой ране. Он поднял воротник, чтобы тот сильней закрывал лицо, но шарфом прикрываться уже не стал. Только чуть затянул его, чтобы было теплей. Подул неприятный ветер; под ребрами заколол старый шрам от пули. Союз шел быстро, делая вид, что у него тоже есть много дел, хотя на самом деле ему просто некуда идти. Друзья либо умерли, либо по житейскому обыкновению завели семьи, им было не до него. Само воплощение Москвы, то бишь Марина Ефремовна, хоть и старый друг, но тоже устает в администрации, навещать без повода не хотелось. Жена его давно не ждет и не понимает. Была, конечно, когда-то одна, которая могла смягчить его терзания… Но и она теперь далеко от него, на берегах Каспийского моря строит новую жизнь. Ленинский проспект горел мелкими огнями. Сигналы машин, рев моторов, быстрые голоса и скрип серого снега перемешивались в один гул. Он слышал людей вокруг, но не понимал, о чем они говорят. Просто чувствовал внутри, что не хочет сейчас оставаться один, поэтому идет в толпе, даже не боясь, что его узнают, начнут шарахаться или крыть матом. Плевать. Главное – чувствовать себя среди своего народа, из которого он и был сделан. Вопрос, был ли он ему теперь нужен, уже совсем другой. Проспект кажется длинным, но он удивительно быстро выходит к площади Гагарина. И чуть было не попадает на дорогу, зазевавшись. Н-да, надо быть чуть внимательнее, учитывая, что и зрение уже начинало подводить. Союз встал несколько в стороне, осмотрелся, щурясь от слепящего света. По железному монументу расплывались разноцветные блики. Прохожие сновали прям перед его носом, не особо задумываясь, и это начинало раздражать, как и промозглая погода. Ночью всегда холоднее. Светофор мигает, загорается зеленый. Союз даже по сторонам не смотрит, быстро перебираясь на другую сторону. Его походка и действия остаются хаотичны, как бы не хотел он доказать обратного. Он привык вставлять расписанный план не только в политику, но и в жизнь, но его бренная прогулка была чем-то, что было за гранью планов и стратегий. Однако тем, что ему сейчас необходимо, несмотря на обстоятельства. Будто где-то в городе скрывался ответ на его насущные вопросы, новый смысл жизни, что мог бы дать ему свет. Михаил немного сбавляет шаг: в боку предательски закололо. Не молод он уже так бегать, как бы этого сейчас не хотелось. Он свернул на узкую Пушкинскую набережную. Никого не было. Только голые тополя и ясени сиротливо стояли в темноте. Михаил глубже вдохнул сырой запах реки, и с плеч будто спала тяжесть. Тут торопиться уже не так сильно хотелось. Он прошелся до середины в молчаливой задумчивости, затем остановился, глянул вверх над собой. За шинелью облаков прятался кончик месяца. “Нелетная погода”– вспомнилось с войны. Союз отошел с дороги, прислонился к одному дереву, вновь достал сигареты. Чертовски захотелось снова закурить и забыться. Он стал шарить по карманам в поисках спичек и вдруг заметил в отражении реки… буквы? Он пригляделся, потом вдруг понял, что это был плакат. “45 лет Великой Победе!” – гласила надпись на здании, а рядом – солдат с ребенком на руках. Союз даже застыл на мгновение. Сорок пять лет? И как он не обратил на это внимания! Между сухих губ зажата сигарета, жадное пламя спички на секунду озаряет его морщинистое лицо и сжирает бумагу с табаком. Он затягивается, смотрит на плавающие силуэты кораблей и домов. В синих волнах вновь вырисовывается ариец, словно выныривает из глубины. Союз помнил его тяжелый взгляд, помнил острые скулы и прилизанные волосы. Идеально выглаженная форма и начищенная фуражка. Помнил его таким, каким он был много лет назад, в 1939 году. Помнил и застывшее в глазах безразличие в сорок шестом, в самую последнюю их встречу. Когда он дрожащими пальцами держал пистолет, прямо наводил на голову немца, думая убить, и все-таки не выстрелил. Вопрос, почему так произошло, мучил его до сих пор. Побоялся крови? Да нет, подобные вещи после сталинских репрессий давно перестали страшить его. Или просто… не смог? Черт знает, что у него тогда было в голове. Что-то тяжелое и необъяснимое на словах, но цепко берущее когтями за сердце. Может быть, какая-то слабая человечность, может, просто малодушие или же осознание бессмысленности этого убийства после того, как враг был окончательно разгромлен. И теперь только боль под ребрами и шрам с левой стороны теперь служили напоминанием. Союз сделал длинную затяжку, откинувшись назад. Глаза еще раз прошлись по плакату. И что бы было в самом деле, если бы он забрал его оттуда? Может, это и лучше, что все сложилось именно так? Они, в конце концов, враги. Вряд ли Рейх бы так переживал, остался ли он жить или гнил под землей, если бы все вышло наоборот. Силуэт в воде снова пристально смотрел на него и протягивал руку в белой перчатке. Он горько усмехнулся, хотя глаза слезились. Этот чертов психолог оказался прав в сорок шестом. И, пожалуй, действительно был единственным, кто мог бы его понять и помочь. Михаил оглянулся, проверяя, нарушает ли кто-нибудь его покой. К счастью, вокруг гулял лишь северный ветер. Он чуть сдернул рукав свитера с рубашкой. На руке уже почти зажили несколько свежих порезов. Так как пепельницы не оказалось рядом, прижег окурок об запястье. Поморщился и тут же усмехнулся. Боль есть… Значит, еще живой. Маленький островок обгоревшей кожи начал медленно затягиваться. Плевать. Должно быть, завтра его уже не будет, как и утренних порезов. Он не человек, у воплощений даже самые тяжелые травмы быстро заживают, не говоря уже о бытовых. Он направился домой и уже больше ни о чем не думал. В груди оставалась не развязанный узел собственных проблем, который все сильней затягивался, давя на сердце. Добрался до парка культуры, снова спустился в метро, доехал до Таганской по кольцевой линии. Глухо хлопнула дверь в квартиру. Часы показывали полпервого ночи. Эвелина уже спала. Михаил тихо смыл одеколон с шеи, умылся, разделся. Дело Рейха забросил в стол в кабинете, не особо задумываясь. В зеркале спальни отражались его сутулые плечи и жилистый торс с несколькими шрамами. Белые плечи и длинные ноги, неприкрытые одеялом, заливал пробивавшийся лунный свет. По подушке распластались волны черных волос. Из-за спины виднелась аккуратная грудь. Он чувствовал усталость, но сон не шел, поэтому просто лег рядом. Эвелина больше всего нравилась спящей, когда она не язвила, не причитала и не стреляла в него острым сарказмом. А была просто красивой царевной, заколдованной в царстве Морфея. Михаил просунул свою руку на ее талию, собственнически прижал к себе, уткнулся носом в волосы, чувствуя слабый запах духов. Он знал, что она это чувствует, но никогда не посмеет противиться. А ему просто нужно было чувствовать тело рядом, чтобы тешить себя мечтой, что он не одинок.