Излом

      Утро нашло серое, смятое, как грязная рубашка. Михаил перевернулся с одного бока на другой, почувствовав боль в висках, поморщился. Продрать глаза оказалось тяжелее, чем обычно. Странно, он ведь даже не пил вчера… Впрочем, вернулся черт знает когда, ворочался, не в силах уснуть.       Над ним нависал бледно-желтый потолок, из-за занавесок сочился мутный февральский свет. Где-то шумела вода – Эвелина уже проснулась. Он поднялся и сел на кровати, ссутулившись, скрестил руки в замок. Внутри что-то болело, неприятной слабостью отдаваясь в груди. Михаил бегло глянул на часы: полдесятого утра. А чувство, что прошло всего часа четыре.       Где-то в ящике кухни должен был быть аспирин. Он его пачками покупал за один раз, чтобы потом не бегать, когда понадобится. А нужен был он часто. Михаил, вздохнув, поднялся, но по пути на кухню все-таки покосился на приоткрытую на маленькую щелку дверь ванной. У Эвелины была странная привычка никогда от него не запираться, и в первые месяцы их совместной жизни это даже нравилось. Сейчас тоже, но гораздо реже. Плеск воды смолк, послышался шелест ванной шторки.       Аспирин нашелся, но далеко не с первой попытки. Он хлопал ящиками деревянного гарнитура, попутно чертыхаясь себе под нос, пока наконец не поймал рукой нужную потрепанную коробочку. Бросил на ладонь сразу две таблетки и щедро запил водой.       Под окном уже метались люди, хотя на календаре был выходной. Михаил подошел к подоконнику и оперся на него обеими руками. Плечи расправил с трудом, в лопатках отдалась неприятная боль. А Москва все так же жила и куда-то торопилась, не переставая ни на секунду. А он на ее фоне словно застывший каменный постамент с вытянутой рукой, аки Владимир Ильич. Только в гораздо более изношенном состоянии. Советы провел рукой по небритому лицу, потер переносицу. Стало на толику легче.       Он вернулся в спальню, намереваясь нормально одеться, но остановился на входе, завидев ее у туалетного столика. С черных волос все еще стекали капельки воды на полуобнаженную, прикрытую белым халатом грудь. Эвелина расчесывала их, аккуратно придерживая одной тонкой ладонью, а второй проходясь пластмассовой расческой. Его она заметила не сразу, только после того, как подняла уставшие, не накрашенные глаза.       Он подошел к ней размеренно, мягко положил ладони на плечи. Она промолчала, видно, мучимая легким похмельем или чем-то еще. Михаил провел руками дальше, прижимаясь телом к ее затылку. На мгновение показалось, что она дрогнула, но совсем быстро пришла в себя.       Эвелина поднялась, не отрываясь от него, и захватила его губы своими. Бледные руки переползли в смятые русые волосы. Его широкие рабочие ладони не переставали гладить ее тело, все больше приближая к себе за талию и поясницу. Кровать заскрипела, стоило им опуститься. Михаил целовал больше механически, чем действительно из страсти, спешно сдергивая с нее ремешок халата. Эвелина учащенно вздымала грудь, иногда бархатно постанывая на ухо. Знала, что ему нравится и как. Алыми ногтями сжимала его плечи, томно глядя из-под дрожащих ресниц, иногда ввязывая в недолгий поцелуй. Он, словно куда-то торопясь, почти сразу участил темп, собственнически придерживая ее за бедра и иногда проводя по ним теплой рукой. Тело переполняли ощущения и гормоны, с помощью которых хотя бы на какой-то период можно было просто не думать, что всегда было особенно сложно.       Михаил провел сухими губами по ее плечам и уткнулся в шею, сделав последний толчок. По телу прошелся нервный импульс, заставивший неровно выдохнуть, едва не простонать. Эвелина что-то промычала ему, погладив щеку, и откинулась на подушках. Он встал, шатаясь, и стал шарить в ящике тумбы в поисках салфеток. Она села на кровати, обняв себя руками, и ему вновь показалось, что в голубых глазах застыли тени слез.       В ванной вскоре снова зашумел кран; Михаил лег на кровать, надев сверху домашние брюки и рубашку, сложил руки на груди. Женщины после секса всегда плачут. По крайней мере, несчастные женщины точно. Ей было тридцать семь или тридцать восемь, точную цифру он упустил, ему – почти сто. И этот разрыв во времени никогда еще не ощущался так сильно.

***

      На столе снова скопилась приличная стопка документов, которые нельзя было разобрать за два жалких выходных, но можно было попытаться. Он часами сидел в кабинете, словно в норе, иногда выбираясь, чтобы поесть какой-нибудь гадости; прилавки нынче пустые, даже необходимых товаров нет, приходится брать из запасов. Бумажная волокита никогда не была приятным делом, но канцеляритные фразы и одни и те же обороты помогали забыться лучше любого наркотика. Или ему только так казалось?       Среди этой стопки сама собой, будто волшебным образом, появилась та же серая папка, которую он так и не открыл за все время. Михаил остановился, поверх очков разглядывая пожелтевшую обложку. Та каким-то образом манила к себе, будто была чем-то спасительно новым в его однообразном мире. Отчет о деятельности компартии он все же отодвинул, начав листать давно исписанные страницы. Сведения о работе, сведения о поведении, здоровье, особенностях… А за ним хорошо так следили одно время. Ровно до начала перестройки, судя по всему – подпись руководящего лагерем сменилась именно тогда. Записи стали гораздо более мелочными и сухими, будто делались из-под палки в последнюю очередь. Если верить написанному, бежать Рейх пытался три раза, но все попытки упорно пресекались. Почему же на четвертый так легко получилось?       В самом конце, на еще свежем листе бумаги был отчет о ликвидации лагеря и переводе заключенных в другой. Однако ничего больше короткой заметки о побеге не сообщало, не было ни свидетельств, ни причин. Михаил в подозрении свел брови, остановив взгляд на этой фразе, но тут же отвернулся. А может, он действительно зря излишне беспокоится? В конце концов, сильных вспышек активности нацистских организаций пока не имелось, да и его бы обнаружили при их облаве. Значит, как сказал Евстигнеев, он правда или сдох или залег на дно. Если его не убили сами управляющие, конечно.       Папка вместе с историческим наследием вновь отправилась в ящик стола, захороненная под толщей лишних бумаг. В марте должен был быть третий съезд народных депутатов СССР, в июле – XXVIII съезд КПСС. Работы было невпроворот. Под конец вечера у него ужасно ныла кисть и снова трещала голова.       В понедельник выдался облегченный день: заявлений для рассмотрения выдалось меньше, чем обычно, видимо, низшие чины перевели на себя. Михаил успел сделать свою установленную “норму труда” и тихо порадовался этому. Впервые за столько дней можно было не спешить и не брать лишнего на дом. Он поставил финальную подпись в документе, одним движением сгреб всю стопку, постучал по столу и убрал в соответствующую обложку. На циферблате черная часовая стрелка застряла между семью и восемью. Серый свет похмельного солнца пробивался в длинный кабинет, заливая широкие деревянные шкафы и портреты вождей.       Михаил встал, хрустнув суставами, но его прервал четко отдававшийся стук в дверь.       –Войдите.       –Миша, здравствуй. Можно к тебе сейчас? – в дверь с обеспокоенным взглядом протиснулась Москва в служебных погонах и немного неаккуратной прической, видно, тоже уставшая за день.       –Марина, тьфу, ну чего ж ты жмешься! – Советы по-доброму раскинул руки и указал ладонью на кресло рядом. Москва со вздохом приблизилась, но так и не села. – Что такое?       –Слушай, у нас снова экспертиза какая-то приехала? – она сложила руки на груди, расправив плечи. На них мелким блеском отдавались потертые звезды. – Из бухгалтерии взяли дело Нацистской Германии, говорят, по твоему приказу, а мне ничего не сообщали. У нас сейчас, конечно, тот еще беспредел, но это уже крайность.       По спине прошелся неприятный холодок. Первая мысль – Евстигнеев. Черт плешивый. Сказали же – никому, так нет, проговорился!       Михаил нервно выдохнул и заметался глазами по комнате, постукивая пальцами по столу. Марине врать было бесполезно, слишком хорошо и давно она его знала, но и правду сказать было невозможно, потому что и правды-то не было. Союз и сам себе не мог ответить на поставленный вопрос, не то, что ей. Но Москва всегда отличалась своей прямолинейностью и четкостью решений, и нужно было быстро придумать хотя бы оправдание.       –А как ты вообще об этом узнала? – он подпер щеку ладонью.       –От секретаря. Сказала, мол, в пятницу чуть ли не ночью Михаил Николаевич приходил, вон, документы брал. – женщина пожала плечами. – Я и подумала, что опять исследование какое-то.       Нет, значит, не Евстигнеев. Повезло падле.       –Да нет…никакого исследования. – Союз вновь вздохнул, упершись взглядом в стенку одного из шкафов. – Я взял в…личных целях.       Москва скептически подняла бровь.       –В каких личных?       –Нужно было для своего спокойствия проверить, жив он или нет. – Михаил продолжал избегать ее взгляда, потому что знал, что если столкнется с ним, то катастрофы не избежать. – Не придавай этому особого значения. Просто на волну нашей преступности он вполне мог повлиять, и я решил проверить.       Он старался говорить размеренно и спокойно, своим натренированным сухим тоном, но, как и ожидалось, Москва не поверила. И почему за столько лет он вдруг разучился строить стены между собой и другими людьми? Раньше это получалось даже вполне натурально, а сейчас от этого навыка осталась одна хроническая усталость. Или это просто она так умело разгадывала все его маски?       Марина Ефремовна села прямо напротив него, оперлась локтем о стол и тяжело заглянула в его карие, словно коньяк, глаза.       –Закурить у тебя будет?       Михаил вынул из сумки пачку, протянул ей вместе с железной зажигалкой. Москва не по-женски твердо вытянула одну сигарету и быстро подожгла, щелкнув крышкой. Сделала длинную затяжку, прикрыв обрамленные морщинами глаза, медленно выдохнула. Витиеватая дымка змеей струилась между ними. Союз поднялся и открыл окно на проветривание: последние дни было мерзко и холодно до дрожи, выходить курить на парапет было неприятно. В кабинете запах табака полностью не выветривался, но почти никто, входя к нему, не жаловался. В нынешнее время редко кто не прикладывался к табаку или хотя бы к бутылке по вечерам.       –Давай рассказывай, что у тебя опять. – твердо наконец произнесла она с решимостью командира. – Жена терроризирует? Или дети?       –Жизнь, Марина. – Михаил оперся ладонями о подоконник с облупившейся краской.       –Ну, эта тварь над нами всеми измывается, – Москва снова затянулась сухими губами. – Менее общие формулировки подбирай. Я же, в конце концов, не чужой человек, Миш.       Он одним движением подвинул к ней пепельницу и вернулся на место, поясницей прижавшись к краю. Часы насмешливо тикали в суетной тишине. Советы прошелся по помещению взглядом, снова будто ища спасения, но оно никак не желало найтись.       –Хочешь правды? И сам не знаю, честно. – он отошел от окна, почувствовав, что в спину неприятно дует, и зашагал по кабинету. – Вся эта затея с либерализацией и гласностью мне изначально не нравилась, а сейчас она и вовсе разгорелась в космических масштабах. И если раньше я хотя бы мог это исправить, то сейчас я все больше чувствую, что… – Михаил замолк, сжимая ладони. Слова застревали в горле, объяснения выходили смятыми, больше похожими на дешевые оправдания. – Что я теряю власть. И из-за этого может пострадать очень много людей. Слишком много.       –Я сама не в восторге от преобразований, но, согласись, брежневский застой – тоже не лучшая картина. Нам ведь нужно куда-то двигаться.       –Угу, либо в канаву, либо в вытрезвитель. – язвит он, складывая руки на груди. – Я просто не понимаю, зачем здесь теперь я, если решения принимают и без моего мнения.       –Представительные функции никто не отменял, все-таки, – Марина Ефремовна повернулась, сложив ногу на ногу. – Если мы тебя спишем в утиль, так страна совсем на дно скатится.       –А она не уже? – Советы грустно усмехнулся. – Ты когда колбасу последний раз на полках видела? Или хотя бы масло сливочное.       Москва вздохнула и не ответила. Он тоже выдержал молчание, продолжая сжимать между пальцами рукава служебного пиджака, будто чью-то глотку. Захотелось полоснуть себя по запястью, но при ней это делать было стыдно. Сразу чувствовалась вся его слабость, которую он так старательно пытался спрятать.       –Ты все же не ответил, для чего тебе нужны были документы Рейха. – она стряхнула пепел и вновь затянулась. За окном зашумел промозглый ветер с зимним оттенком. – Я что-то не могу увязать в голове, как связана наша политика и его преступления. Не думаю, что он особо сильно повлиял, как ты говоришь. У нас сейчас другие направления.       Михаил остановился и замер. Внутри смешалось чувство стыда, непонимания и странной злости на самого себя, что он вообще это затеял, раз слухи так быстро расползлись. Он поднял взгляд с пола, намереваясь глянуть на Москву, но задержался на одной давнишней фотографии, стоявшей на полке.       Черно-белый, пожелтевший по краям Берлин, лежащий в развалинах. Белое солнце и безоблачное мирное небо. Здание рейхстага, исчерченное молниями трещин, подбитый немецкий орел и сгоревший символ. На крыше ярким лоскутом вьется советское знамя. На переднем плане совсем еще молодой мужчина с бинтовой заплатой на щеке улыбался. Одной рукой он придерживал фуражку с серпом и молотом, а другой – женщину в такой же форме. Ее растрепанные волосы развивались в моменте, уголки рта были растянуты почти до ушей, обнажая зубы, даже несмотря на видимые морщины и круги под глазами. И в глазах обоих стояло такое великое счастье, перемешанное со слезами, что оно казалось нереальным.       Михаил скрипнул дверцей и взял фотографию в руки. Марина Ефремовна с заметным интересом проследила за ним взглядом.       –Мне просто вспомнился он сам и…тот день, понимаешь. – голос едва ли не дрогнул. –Захотелось снова почувствовать, что я действительно живой, а не просто притворяюсь таким. Что я что-то еще могу… – Советы замолк, подбирая слова, чтобы лучше выразиться. Он смотрел в глаза себе прошлому, но не мог узнать в нем себя настоящего. Слишком много времени минуло и слишком многое навалилось на плечи так, что невозможно было удержать. Москва напряженно слушала.       –Знаешь, мне иногда безумно хочется обратно.       –Куда обратно? – она насторожилась, с непониманием смотря на него. Михаил печально улыбнулся.       –В сороковые.       Марина Ефремовна дернулась.       –Господи, зачем? В этот ад опять? – она значительно побледнела, последний раз затянулась и оставила в пепельнице погнувшийся жалкий окурок. Затем поднялась и мигом оказалась рядом, с ощутимой печалью и трепетной заботой. – Это надо помнить, безусловно… но заново бы я это никогда не пережила.       –А я бы хотел. – Союз поставил фото на прежнее место, все еще не спуская с него взгляд. – Было тяжело, но я хотя бы был нужен. По-настоящему, а не на бумагах.       –Миша…       Неловкой рукой она приобняла его.       –Не говори так, пожалуйста. Ну не нужен ты этой шайке у власти, это ясно как день, не спорю. Но ты о нас-то подумал?       –О ком “о нас”? О тебе и Ленинграде? – почти безразлично переспросил Советы.       –О нас с Виктором, о детях, о Герде, о наших людях в конце концов! – всплеснула свободной рукой Москва. – Откуда только в тебе эта ипохондрия?       –Я этим людям нужен как зайцу – барабан. И детям примерно в такой же степени. – он вздохнул с ноткой раздражения.       –Это только ты так думаешь. – она покачала головой и вдруг коснулась теплой шершавой ладонью его щеки, разворачивая к себе. Изумрудные глаза смотрели как никогда уверенно, но при этом по-матерински сочувствующе. – Я-то знаю, что это не так.       –Марина…       –Где тот Советский Союз, которого я знала всю жизнь? – Москва тяжело вздохнула, ласково спустившись с щеки на плечо. Солнце за окном медленно клонилось к Москве-реке, обдавая воплощение столицы мягким растекающимся светом, в котором виднелись ее редко поседевшие виски и складки в уголках рта и глаз. Подкрашенные брови были сдвинуты к печальным глазам, а плечи опущены вниз.       Сейчас она напоминала совсем не столицу и не высшее должностное лицо, а простую женщину, которую храбрые красноармейцы с плакатов защищают от врагов. И что-то в ее измученном лице напомнило Михаилу давно утерянный портрет собственной матери, который до сих пор больно отзывался в сердце.       –Кто говорил: “Деникину Москву не сдал, думаете, немцам сдамся?!”, а? Кто меня заверял, клялся, что мы отобьем Ленинград? Что Виктор не погибнет, что мы с ним снова будем вместе? Кто со мной дал от ворот поворот Гудериану в сорок первом? – Марина Ефремовна продолжала говорить почти полушепотом, будто успокаивая ребенка. – Кто шел на толпы белых с красным знаменем и не боялся лечь под пулей? Кто вел народ в этой борьбе? Неужто кто-то другой так мог, кроме тебя?       Михаил не отвечал, лишь стеклянно и безжизненно смотря перед собой, как смотрят потерявшие память.       –Неужели тебя могли так сильно подбить не пули и не война, а просто очередной кризис? – Москва спросила без особой надежды. Он вдруг убрал ее руку и отошел обратно к столу.       –Это уже не просто кризис, Марина. Это начало конца, – Советы сложил бумаги в стопку, отделил несколько и запихнул в сумку, почти не обращая на нее внимания. Было ощущение, что все происходит в каком-то странном пьяном сне или полудреме. – Меня пока не задвинули, но, судя по всему, уже намереваются. И я не знаю, что с этим делать.       –И откуда в тебе этот пессимизм…       –Это реализм. – он пожал плечами.– Когда реальность уже настолько хреновая, что в депрессию впадают даже циники, пессимизм даже представлять не хочется.       –И все-таки… – Марина Ефремовна вновь мягко погладила его по спине, подойдя. – Мы что-нибудь придумаем.       –Думаешь? – Михаил встретился с ней глазами.       –Обещаю, Миша. Просто не делай глупостей раньше времени.       –Да, для этого у нас Верховный Совет СССР существует. – он закатил глаза. Москва любя толкнула его локтем.       –Контрреволюционные разговоры ведете, товарищ.       –Да у нас нынче о чем речь не зайдет, так все контра. Теперь разрешили же, вон, развелось мерзости. – Союз вынул из шкафа пальто и полосатый шарф. Послышался тонкий резкий звон – с воротника упал жестяной значок, едва не скатившись под стол. –Владимир Ильич, ну вы-то куда, в конце концов!       –От тебя тоже отвернулся. – Москва усмехнулась, пока он, сев на колени, отыскал упавшую вещь. – Позоришь компартию.       –Н-да, один лишь дедушка Ленин хороший был вождь… – со вздохом ответил Михаил, отряхиваясь. Красное жестяное знамя с профилем отца революции вновь оказалось на месте, у сердца. – А все другие враги и такие му…       –Миша!       –Что? Я в чем-то не прав? – Советы завязал шарф и тоже усмехнулся.       –Товарищ Советский Союз, – Марина Ефремовна добавила серьезности тону и сложила руки на поясе. – Вы, в конце концов, сами эту систему построили.       –Чтоб ее к чертям собачьим развалили… – Советы надрывно вздохнул, взял портфель и направился к двери, кивнув столице.       –Советский Союз мертв, Марина. – он сказал это спокойно, словно какой-то разумеющийся факт, когда они вышли в коридор. – А вместе с ним и я. Но спасибо тебе за заботу. Давай, до завтра. – он протянул широкую ладонь. Москва по обыкновенному с силой пожала ее.       –Еще свидимся, Миша. Не унывай слишком сильно.       –Это совет?       –Это приказ, товарищ СССР.       К выходу он спустился уже один. И снова сумерки, и снова огни города, и снова люди вокруг, которых он не знал и не понимал, но из которых неизменно состоял. Он остановился на пороге, вдохнув в прокуренные легкие вечерний воздух, глянул в зашторенное грязное небо, будто ища ответа. Но ватная прослойка облаков его не давала и не могла дать, ведь содержался он не в небе, а глубоко внутри.       У магазинов снова толпились очереди, по улице шастали мутные лица в подержанных шубах и китайских куртках. То и дело слышалось гудение машин и их нетерпеливые сигналы. Михаил сильней закрыл лицо шарфом, избегая чужих взглядов. В метро в прошлый раз на него все равно неодобрительно косились, как бы он не старался скрыться. Пару раз он слышал за спиной мерзкие перешептывания, которые иногда перерастали в смелые возгласы, но до крайностей пока не доходило, хотя Москва предупреждала, что некоторые люди совсем выжили из ума, поэтому способны на многое. Общественное мнение – не самая объективная вещь, но оно, тем не менее, било по самооценке.       Михаил прошел к машине, забросил портфель на сидение рядом, сел за руль. Ключ зажигания из-за отсутствия света вставить получилось не с первого раза. Мотор с хрипом зарычал, словно раненный зверь. На лобовом стекле отражались мелкие капли дождя и его сосредоточенное, уставшее лицо. Союз откинулся назад, вжавшись затылком в кожаное сидение, ладонями сжал руль, пока машина прогревалась. На пару секунд прикрыл глаза, чувствуя, как в висках отдавалась ритмичная боль, так и не прекращавшаяся.       Наполовину подняв веки, он взглянул в зеркало в салоне и вновь не смог поверить, что он сейчас и тот мужчина с фотографии – один и тот же человек. Ну, если быть точнее, сущность. Тело вроде было то же, правда, постаревшее. Да вот только душа внутренне сломалась, но когда и почему конкретно – Михаил не мог понять. Странный парадокс получился.       Перед глазами будто специально нарисовался образ арийца, который никак не выходил из головы. Расправленные плечи, неестественная осанка, надменный взгляд, так и горевший гордостью, потому что он оказался прав. Да, будь Рейх здесь, точно бы над ним посмеялся. Внутри вдруг загорелась искра ненависти, выросшая из отчаяния.       Союз посмотрел прямо в эти глаза с животной яростью и сам себе прошипел:       –Да пошел ты нахрен…       Уверенной рукой переключил передачу, крутанул руль, выехал на трассу и втопил газ. Плевать, на все плевать. На этот мир, который решил над ним посмеяться, на этот народ, которому он больше не нужен, на чиновников, для которых он – чистая формальность, на Эвелину, которая его ненавидит, на все… Внутри сгустком скопилась пустота, которая сковывала сердце и сдерживала все эмоции. Нет ничего, кроме дороги впереди, нет никаких забот и переживаний, он ничего не чувствует, он сам – машина, его невозможно ранить. И даже если он сейчас влетит на всех порах в подбитую Волгу впереди, ему ничего не будет. А вот все они подавятся своим сарказмом и наконец поймут, насколько сильно он был им нужен при жизни. Они поймут, что без воплощения жить нельзя, что он много лет был тем связующим звеном между людьми, потому что он состоял из характеров и повадок, из их менталитета, из их чувств. Только тогда они это поймут, когда его не станет.       Забывшись в мыслях, Михаил упустил поворот на Котельническую. Выругался, вздохнул и поехал в объезд. Гнев сменился привычной усталостью, и сил на размышления больше не было.       Он наспех припарковался, взял портфель под мышку и вернулся в квартиру. Из спальни горел приглушенный свет и доносились чьи-то деревянные голоса. Кажется, Эвелина опять смотрела какой-то западный фильм на кассете. Никогда они ему не нравились, все больше раздражали, по сравнению с отечественными, но прерывать ее сейчас не хотелось. Пускай смотрит что угодно, лишь бы не доставала.       Михаил разделся, в ванной плеснул в лицо водой и тяжело провел ладонями по щетинистым щекам. Бриться последние дни было так же сложно, как таскать кирпичи в гору. Он пригладил волосы назад и глубоко вдохнул, держась за край умывальника. Он так совсем на зэка будет походить, если это продлиться. Впрочем, кому уже какое дело. Михаил включил слабый свет на кухне и открыл нижний ящик, где хранилось спиртное, несмотря на антиалкогольную компанию. Первой в поле зрения бросилась полупрозрачная длинная бутылка. Водка?.. Он усмехнулся. Нет, здесь нужно минимум виски.       Михаил взял бутылку пошире, налил граненый стакан и тут же сделал пару жадных глотков. Горло неприятно жгло и болело, но жизнь была горче любого алкоголя. Он нашарил рукой кусок черного хлеба, закусил и вместе с бутылкой сел за стол с липкой клеенкой. Глотнул еще, почувствовал, как легкий мандраж пробежался по телу и как покалывает все изнутри.       –Ты что, опять бухаешь? – помещение разрезал тихий возглас, будто у Эвелины и вовсе не было сил говорить сегодня. В ее тоне все больше звучало безразличие, нежели реальное желание задеть. – Сегодня понедельник, а не пятница, Миша.       –Тебе какое дело? – Михаил подпер щеку кулаком, даже не поднимая взгляда, уловил только ее красный застиранный халат. Она прошлась к раковине с пустой кружкой, открыла кран, ополоснула ее легкими движениями.       –Мне – никакого. Только не говори утром, когда с унитазом будешь обниматься, что я тебя не предупреждала. – Эвелина звякнула кружкой, поставила ее на сушилку.       –Предупредил бы меня кто, что у меня такая жизнь будет… – он вздохнул и запил тяжесть очередной стопкой.       –Сам заявление в ЗАГСе подписал. Никто под дулом автомата тебя не заставлял.       Он не ответил, чувствуя, как руки начинают дрожать. Эвелина, к счастью, исчезла так же быстро, как и появилась, оставив его одного. Михаил положил голову на скрещенные руки, всматриваясь в неровный силуэт бутылки. На войне за ним каждый день шлейфом следовала смерть и опасность, но все было намного проще. На войне были свои и были враги, которых надо было уничтожить любой ценой.       Жизнь – тоже война, но другая. Здесь так не поймешь, кто свой, а кто предатель. Слишком много полутонов и нюансов, которые надо учитывать и которые не всегда так сразу можно распознать.       Он закрыл глаза и уткнулся носом в рукав рубашки. Думать не хотелось. Хотелось просто спать и ничего не видеть.