Излом

      Было холодно. От высоты и мороза стекло иллюминатора покрылось паутиной изморози, а как только самолет пошел на снижение, стало медленно плакать крупными каплями. Облака скомкались, похожие на рваное полотенце, разрезаемое железным крылом. Внизу светящимися и мелкими, как бисер, огоньками показалась Москва. Такая далекая и одновременно родная, разраставшаяся с каждой минутой и приобретавшая знакомые черты.       Она вздохнула, откинулась назад, щелкнула пряжкой ремня. Затем подперла рукой щеку, закрывая костяшками губы, и стала ловить глазами острые концы сталинских высоток. Одна, вторая, третья…вон пролетел шпиль Спасской башни, а вон в рассветной дали Останкино, которое она, будучи ребенком сороковых, еще не застала…Пресня, Неглинка, Никитская…зеленый ковер мохнатых русских елей…И самолет, изрядно тряхнувшись и загудев, покатился по асфальту. Она прижалась спиной к темно-синему, как паста для ручек, креслу, закрыла глаза, ощущая, как машина отъезжают с посадочной полосы на стоянку. Было тихо и ужасно холодно.       —Фройляйн Виртшафт, я рад сообщить, что мы прибыли. — помощник в отглаженном костюме как всегда появился из ниоткуда, держа в руках ее кожаный портфель. —Вам нехорошо?       —Нет…нет, право, просто устала. — равнодушно ответила она, поднялась и, взяв свою вещь, вышла на трап.       Громадный застекленный кирпич Домодедово стоял таким же, каким она запомнила его в свой последний приезд. Белая надпись: «МОСКВА», хвосты самолетов «Аэрофлот», серенькие автобусы, запах бензина и горячий ветер. До лазурных дверей аэропорта за ней следовали помощники, но после сами собой откланялись и удалились, как только заметили стоявшую у входа женщину. Медно-рыжие, как вечный огонь, волосы, двубортный китель МВД, фуражка с кокардой, которая не полагается обычным служащим. Но ведь она была не обычный служащий, она— столица.       —Господи, как ж давно ты не приезжала, девочка моя! — Москва разом обняла ее, прижала к себе и бросилась целовать. Не по-женски твердые руки гладили жесткие остриженные волосы и впалые щеки. — А я все хожу, думаю, понимаешь, ну где там наша Герда? Телеграмму прислать-прислала, а не приехала…Так, может, совсем все уже у тебя…       —Ах, работы, работы теперь у нас с Германом много… Только вот сегодня… к вам вырвалась, тётя Марина, — сказала ГДР по-русски, но с четкой немецкой «р» с непривычки вновь говорить на втором языке. — ну, ну! Вы меня задушите!       —Ой, как же ты исхудала, милая моя, я прямо не могу…— Москва взяла ее лицо в свои ладони, оглядывая строгим и нежным материнским взглядом. — Ну, ты права, не будем здесь. Ваня, поехали, — она кивнула водителю черной и блестящей, как рояль, «Волги» и, пропустив Герду на заднее сиденье, сама села впереди. «Волга» зарычала мотором, заскрипела колесами и выехала на Рублёво-Успенское шоссе.       За стеклом проносились зеленые, начинавшие желтеть ясени, косые березы, пихты. Столбы связи расставленными спичками шли вдоль дороги. Утреннее небо, подернутое желтоватой пеленой, как будто топленое молоко, разливалось над крышей автомобиля. Кое-где росли круглые, лохматые кусты, лежала, примятая ветром, сухая трава, как с колхозных плакатов. Марина вынула коробку сигарет «Прима», щелкнула свинцовой зажигалкой с гербом Союза, закурила.       —Будешь? — она показала ей край коробки, но Герда помотала головой.       —Нет. Михаил Николаевич не разрешает. Кстати, как он?       Москва вздохнула, отворачиваясь к лобовому стеклу и делая длинную затяжку.       —Ну как тебе сказать…Нервничает сильно. И из-за этого все время либо ходит понурый так, что ничего сказать ему нельзя, даже что-то хорошее, либо орет на всех, что мы предатели идеи и вообще ничерта в коммунизме не понимаем…Н-да, — она выдохнула с толикой накопившейся злобы.       —А меня он примет сегодня? — неуверенно спросила ГДР, складывая руки на груди. — Ему, должно быть, не до этого сейчас. Может, вообще ничего слушать не станет.       —Тебя, милая, он всегда послушает, — Москва усмехнулась, глядя на ее изумрудные глаза в зеркале над сиденьем. — Ты же его «Гердочка». Он тебя не посмеет прогнать, как бы хреново ему ни было.       —Я должна с ним сегодня поговорить…— Герда откинулась головой на спинку сиденья.— У меня больше не будет такого шанса, я знаю.       —Отчего вдруг?       —Мало ли, что еще может в наше время случиться, Марина Ефремовна. Вы ведь сами понимаете. — она ответила чужому отражению серьезным взглядом. Москва нервно поднесла фильтр к губам, зажав его между указательным и средним пальцем.       —Вот только не говори мне, что ты надумала умирать, — железно, словно приказ, отчеканила она. — Мне одного больного воплощения хватает с лихвой, а тут еще ты себя и других в тоску вгоняешь. Черт возьми, ну что с вами всеми такое? Ведь не первый раз жизнь в морду бьет, а вы даже ответить ей не хотите, только разводите ментальное болото, мол, плохо все и будет только хуже. Если только так полагать, то все действительно хуже и станет. Но надо же как-то действовать, а не только полагать, — Москва повернулась к ней лицом. — Извини меня, Герда, что я так цинично, но по-другому я не могу, ты же знаешь.       —Я и решила действовать, Марина Ефремовна…— ГДР вздохнула, прикрыв глаза. — Все к этому шло все предыдущие годы и вот, я пытаюсь довести это дело до конца. Я сознательно выхожу из игры и исключительно по своему желанию. — она произнесла это не менее твердо, поймав взгляд усталых русских глаз. — Не думайте, что во мне говорят Герман или США. Я долго не могла смириться и понять, что нужно мне и моему государству. И наконец приняла самостоятельное решение.       Москва замолчала, длинно затянулась и пожала плечами.       —Ну кто знает, может, вам двоим и вправду так нужно…Уж лучше так, чем войной. Я этих войн уж…сполна навидалась. Да и ваши немцы тоже. Время нас всех рассудит, как говорится. Я бы на твоем месте по-другому поступила, но все-таки я от тебя не могу отказаться, Герда. Впрочем… Тут уже вопрос вне моих полномочий. Все теперь зависит от Михаила.       —А он может воспротивиться?       —Мм, вряд ли, он же понимает, что в мире происходит. Но я не могу быть в нем сейчас уверена.       —Mein Gott, ну и век... — Герда прижалась виском к стеклу. — ни в чем уверенным нельзя быть.       —Уверенным надо быть прежде всего в себе, — Москва стряхнула пепел в приоткрытое окно. — И в вещах, которые уж точно изменениям не подлежат. В любви, в дружбе, в добре, справедливости. Кто бы что ни говорил о том, что ее не существует, я в нее все-таки верю. Может, меня за восемь веков жизни уже просто маразм хватил, но, по-моему, это именно так.       Герда улыбнулась, прикрыв глаза, и покачала головой.       —Я вас за это и люблю, тётя Марина.       Мягкий свет проникал в кабинет сквозь огромные окна и растекался по ковру, прячась в его золотых узорах. За стеклом массивных дубовых шкафов хранились тяжелые папки, дела, договоры, стоял гипсовый бюст Владимира Ильича, пара черно-белых фотографий, какие-то старые, пожелтевшие от времени книги; в самом углу, освещенный солнцем, стоял бронзовый советский солдат, водружая такой же бронзовый флаг на крышу рейхстага, в котором помещались часы. Советы сидел за столом, просматривая отчеты под бутылочно-зеленой библиотечной лампой. Справа лежала планшетка с карандашами и ручками и футляр для очков; слева находился черный телефон еще с годов индустриализации, рядом с ним— кроваво-алое советское знамя, мирно опустившееся вниз.       Раздался приглушенный звонок. Советы поправил сползающие очки и, не отвлекаясь от чтения, взял трубку.       —Товарищ Советский Союз слушает.       —Миша, здравствуй, у тебя есть свободный час сейчас? — раздался строгий голос Москвы. Он нахмурился.       —Смотря что от меня требуется.       —Герда приехала.       Советы тут же отбросил отчет, вытянувшись в лице.       —Что ж ты сразу не сказала? Быстро ко мне ее. Если меня будут спрашивать, говори, что занят.       —Так точно, товарищ Советский Союз. — усмехнувшись, закончила Марина.       Михаил бросил трубку, поднялся, собрал сегодняшние бумаги в папку и убрал ее в ящик стола. От неожиданности и отчасти неловкости встречи пальцы слегка подрагивали, а в груди разлилась неприятная вязкая слабость. Он подошел к стеклянной дверце шкафа, расправил пиджак, ворот рубашки, затянул галстук и глубоко вздохнул. А ведь он уже сам и думать-забыл про эту чертову телеграмму, отправленную перед Днем Победы. Разговор будет не из легких— Михаил это прекрасно понимал — но все-таки был внутри маленький, хилый огонек радости из-за того, что Герда вообще приехала к нему. Может быть, в последний раз, но все же приехала.       Из коридора дважды постучали. Советы крикнул громовое: «Войдите», и ГДР тенью проскользнула в комнату, плотно затворив дверь. Худая и бледная, как водная гладь, она стояла в своем темно-синем пальто и держала в лайковой перчатке изношенный портфель. По-мужски остриженные волосы обрамляли точенные скулы; с губ совсем сошла кровь, оставив на них только розоватый отсвет. Сейчас, устав от жизни и от политики, внешне она очень походила на отца.       —Ну здравствуй, девочка моя, — больше с отеческой, нежели с дипломатической интонацией начал Михаил, вздохнув. — Я уже и не думал, что ты приедешь.       —Я была очень занята с Германом, — так же по-русски, нисколько не запинаясь, ответила она и прошла вперед. — И с внутренними проблемами… Члены СЕПГ никак не хотели меня отпускать к вам.       Михаил вернулся к столу, кивнув ей на кожаное кресло рядом. Герда без лишних стеснений села, сложив ногу на ногу.       —Как там у тебя дела, расскажи хоть? — отстраненно спросил Советы, откладывая очки в футляр и опираясь одним локтем на стол.       —Дядя Миша, я вас очень ценю, вы это знаете… — не ответив, начала ГДР. — Так что, давайте уж сразу к делу. Я благодарна вам за все, что вы сделали для меня и моего народа после войны. Но…боюсь, что сейчас настают совсем другие времена, где старым порядкам не будет места. Думаю, вы это и сами понимаете.       —Понимаю. — сдержанно кивнул он, не отводя от нее взгляда.       —Вы долгое время были для меня авторитетом, примером, наставником. Не только в политике, все больше даже в жизни. Но я не могу больше считать своего брата врагом, а моих людей, которые хотят лучшей жизни, чем сейчас— предателями. — Герда, распрямив плечи, глядела ему в глаза. Михаил сам всегда учил ее этому. — Полгода назад рухнула Стена в Берлине. СЕПГ и мои остальные органы все больше ветшают и теряют власть. Немцы, теперь как единый народ, слушать их больше не хотят. И мне все же кажется, что я, как воплощение этого народа, должна к нему прислушаться. Советы тяжко вздохнул и потер рукой переносицу.       —Герда, ты понимаешь, к чему это приведет?       —Понимаю, Михаил Николаевич. И именно поэтому мы с Германом все обсудили, — спокойно продолжила она. — В августе мы подписываем договор об объединении. Я слагаю свои полномочия, и отныне Германия будет только одна.       —Ну то есть будет только ФРГ. — ровно произнес Советы, скрестив руки на груди. — Потому что он, естественно, тебе рассказал, что социализму в мире не место, что когда все решается деньгами, то жизнь становится проще, лучше. Особенно для тех, кто полвека с помощью этих же денег пытается подвинуть всех неугодных.       —Вы сами-то уже верите в то, что говорите, Михаил Николаевич? — снисходительно спросила ГДР. — Или только пытаетесь ругать тех, кто вам не подчиняется?       —Я просто не понимаю, отчего ты согласилась на такое опрометчивый решение, — продолжил Михаил. — Ведь вы же могли договориться, чтобы все было поровну: твои законы и его законы, твои деньги и его деньги, твои принципы не мешают его капиталистическим. Но нет, ты сама сказала: «Я слагаю полномочия», а значит, просто отказываешься от руководства, чтобы он был единственным воплощением. Это же нечестно. Столько лет ты прекрасно управляла государством, а тут вдруг…       —Двух воплощений одной страны не бывает, — твердо ответила Герда. — К тому же…Те условия, которые прописаны в договоре, были поставлены мне как факт. Западные державы не согласятся признать единую Германию, если я не отрекусь от престола. А кому нужна такая страна-изгой? Простите, дядя Миша, но вместо грез о коммунизме я все-таки выберу такой жесткий шаг, потому что ни моя политика, ни моя экономика в одиночку уже не справляется.       Советы поднялся, подошел к окну, сложив руки за спиной. Лицо его сделалось неподвижным и мрачным, как у гранитного памятника, на переносице появилась напряженная складка.       —И для чего же ты пришла ко мне теперь? Просто поставить перед фактом? Я же знаю, что никакие мои слова тебя уже не остановят. — больше с горечью, чем с реальным укором произнес он. — Социализм нынче вышел из моды. Всем подавай свободу, демократию, либерализм…Черт возьми, ну неужели мы настолько глупы, что никак не можем построить общество, в котором всем всего будет хватать?       —Люди никогда не смогут между собой договориться, — Герда встала с кресла, но не решилась к нему подойти. — Да и воплощения тоже. Мы ведь не так далеко ушли от людей и их пороков.       —А должны были. — Михаил оглянулся на нее вполоборота. — Мы ведь сильнее, умнее, в чем-то даже лучше. Мы должны были быть гуманнее человечества, должны были донести до него, что убивать, грабить, завидовать, травить друг друга— это все ничтожные, мелочные вещи, и гораздо лучше было бы объединиться, забыв про классы и национальности.       —Вы говорите очень утопические вещи. — ГДР приулыбнулась.       —Я говорю о том, во что я когда-то верил. — вздохнул Советы.       —А сейчас?       —Что «сейчас»?       —Во что вы сейчас верите?       В кабинете повисла тишина. Только тикали старые часы в бронзовом рейхстаге, шелестел ветер под окном. В утреннем, почти прожекторном свете лицо Михаила очерчивалось штриховкой морщин и многолетних шрамов. Он не смотрел на нее, а лишь глядел куда-то в голубую даль, будто она могла подсказать ему ответы на все неразрешимые вопросы. Герда не выдержала— почти что подбежала к нему и обняла сзади за плечи, потираясь щекой о чужой пиджак.       Пару секунд она молча прижималась к нему и трепетно гладила, как последнюю надежду, но вскоре полушепотом заговорила:       —Простите меня. Простите, что я не оправдала ваших ожиданий, что так и не стала сильным государством. Но все-таки сейчас я сделала то, чему вы меня всегда учили— сказала правду. Я могу врать себе, могу врать людям, даже Герману могу, но не вам.       —Не извиняйся, девочка. — Советы убрал ее ладони, но лишь для того, чтобы развернуться и самому заключить в широкие, как Евразия, объятия. Герда обвила его руками за шею, привстав на каблуках. Михаил посмеялся и погладил ее по голове, словно ребенка. — Ничего ты не была обязана оправдывать. Все же ты права: я утопист. И не самый лучший пример, если сам не смог стать сильным государством.       —Я не могла не приехать к вам, дядя Миша…— зашептала она, утыкаясь носом в его воротник. — Как бы ни был мне дорог мой брат, я вас с ним одинаково люблю. И не могу кого-то просто бросить. Я должна была вам все сказать лично.             —Мое воспитание. — усмехнулся Советы, взяв ее руки в свои. — В этом ты правильно поступила. Я все же просто старый дурак, который держится за свои ветхие принципы... — он помолчал, сжимая ее крохотные ладони. — Если это полностью твое решение, а не кого-либо другого, я не стану тебе перечить, пускай и хотел бы для тебя иной судьбы. Но у меня сейчас нет никаких ресурсов для того, чтобы снова строить между вами стену. У меня к тебе есть только одна последняя просьба, Гердочка, — он посмотрел ей прямо в глаза, и эти изумрудные радужки как в первый раз напомнили ему давно ушедшего Генриха. И от этого сердце сильнее сдавило тоской. — скажи мне, ты надолго в Москве?       —Уже вечером в четыре часа улетаю. А что? — удивилась ГДР.       —Поезжай сейчас со мной, прошу тебя. — трепетно произнес Михаил, потянув ее за собой к выходу.       —Что? Куда?       —Не задавай вопросов, ты все равно мне не поверишь, пока сама не увидишь. Просто поезжай со мной, если ты мне доверяешь.       —Вы что, мне ультиматум ставите?       —Нет. Я просто прошу тебя, как близкого человека. Поверь, это больше нужно тебе, чем мне.       —Это что, государственная тайна? — она изогнула бровь в недоверии, и оттого стала немного походить уже на Винсента. — Опять какой-то секретный архив? Или документ?       —Можно и так это назвать, — уклончиво ответил Советы. — Поедем, Герда. Времени у нас мало.       Герда вздохнула, помолчала с минуту, упираясь взглядом то в ковер под ногами, то в таинственно молчавший бюст Ленина. Но вскоре пожала плечами и, взяв рабочий портфель, решительно направилась к двери.       —Забыл еще кое-что тебе сказать, — начал Михаил, когда они сели в его «Жигули», стоявшие во дворе МИДа. — Пожалуйста, никому и ничего не рассказывай о том, что сейчас увидишь.       —Заявление о неразглашении подписать? — усмехнулась ГДР.       —Ага, и в учетном журнале расписаться.       Он переключил передачу, сдал назад и осторожно выехал на полосу. Четверг, девять утра. На их счастье, машин было не так много, и Михаил не стеснялся посильней газовать, маневрируя на поворотах. Под мостами блестела, как рыбья чешуя, река, а по ней, треугольниками разрезая воду, ходили судна. Мелькали желтые церкви из восемнадцатого столетия, ампирные громады, дома с полуподвалами, в окнах которых стояли цветы. Он пронесся по Большому Устьинскому мосту, съехал на Подгорную набережную, потом на Николоямскую улицу и затем на до боли знакомое шоссе Энтузиастов. На перекрестке с Красноказарменной улицы пришлось резко затормозить— светофор некстати загорелся красным, и если бы Михаил из принципа не пристегивал ремень, то налетел грудью на лобовое стекло.       —Mein Gott, wohin eilen Sie so schnell?! — от неожиданности крикнула Герда по-немецки, дернувшись вперед. — Вы же нас…так убьете!       Но Советы не ответил ей. Пускай до ее отъезда оставалось еще четыре часа, что-то внутри подсказывало, что сейчас, когда Герда единственный раз за год прилетела в Москву, на счету была каждая минута времени. Михаил знал, что должен был отвезти ее к Винсенту, пусть даже она вряд ли вспомнит отца, зато он отлично помнит ее. И наконец сможет увидеть не с фотографии сорок седьмого года. Много ли еще нужно для счастья?       Красный, желтый, зеленый. Советы надавил на газ, свернув у Краснокурсантской площади. Побитая жизнью, ставшая родной хрущевка с деревянной грядой забора и отцветшей сиренью. «Жигули» ловко пристали с левого краю от нужного подъезда; Михаил вышел первым и, не тратя ни минуты, повел Герду за собой по длинной потрескавшейся лестнице между болотно-зеленых стен. Она морщилась от строительной пыли и грязи под ногами, едва поспевая за ним и цепляясь за облезлые перила, пока они, наконец, не достигли самого последнего этажа.       —Вы мне все-таки объясните, что происходит, или продолжите отмалчиваться?! — запыхавшись, бросила ГДР, но в ответ получила лишь неопределенное:       —Сейчас ты сама увидишь.       —Да что? Что, черт возьми, я здесь увижу?! — развела руками она, но вдруг замолкла, стоило из-за двери показаться незнакомцу с вытянутым, сухим лицом.       —Миша, чего ты так…— Винсент с недоверием высунулся в проем, глядя в первую очередь на Михаила, а потом уже на нежданную гостью. — Это кто еще с тобой?       —Что, свою породу уже не узнаешь? — Советы засмеялся, переводя взгляд с Винсента на Герду и обратно.— Дай зайти хоть, она с дороги к тебе устала. Немец отступил в глубину квартиры, пропуская их с лестничной клетки за порог.       —Михаил Николаевич, я не понимаю, кто этот человек? — шепнула ему ГДР, упираясь спиной в закрытую дверь.       —Посмотри на него внимательней. — спокойно продолжил Советы, кивая в строну Винсента, который, вытянувшись в лице и распахнув глаза, застыл на месте. — Ну что, узнал наконец-то?       —Meine Güte…— руки его затряслись, взгляд стал скорбным, как у апостолов на древних иконах, а морщины под глазами выделились сильней. Не решаясь подойти, он только стоял и безотрывно смотрел на Герду, ломая пальцы.       Винсент узнал ее, стоило только подойти ближе, несмотря на темную прихожую и долгую разлуку. Но вот Герда, как и предполагал Советы, слабо помнила отца и едва ли могла сейчас найти его черты в этом исхудалом, измученном старике, который с такой любовью хранил ее портрет у себя на полке.       —Я…я не понимаю, — она металась глазами то к Винсенту, то к Михаилу, прося у него хоть малейшей помощи. — Что вы устроили? Зачем вы меня сюда привели? Зачем было так гнать по дороге? Черт, да объясните же вы мне!       —Gerda, mein süßes Mädchen... — почти шепотом произнес немец, но ГДР услышала его и ощутила, как по спине сбежала волна мурашек. Этот голос. Эта интонация. Эти слова.       —Was? Wie haben Sie mich genannt? — она обернулась к Советам. — Это что, какая-то шутка?       —Нет, милая моя. Все абсолютно серьезно, — ответил он ей и слегка подвинул от двери. — Это твой отец.       —Nein, nein, Михаил Николаевич, это нелепая шутка! Этого…это не может быть, он же умер сорок пять лет назад! — она побледнела и обняла себя руками.       —Я тоже так думал, — Михаил осторожно подтолкнул ее вперед. — Но поверь мне, это правда. Он чудом остался жить и очень скучал по тебе.       Герда напряженно сжала рукава пальто; грудь ее учащенно вздымалась, а взгляд был устремлен лишь в одну точку— в чужое, но такое знакомое сквозь время лицо.       —Gerda, Tochter, wie du dich verändert hast...Wie froh bin ich, dass du hier bist…— губы немца изогнула горькая улыбка, и он сделал неуверенный шаг к своему счастью, протянув руки. Она замерла, поднеся ладони ко рту, замолчала, глотая подступившие слезы, а затем бросилась обнимать отца.       —Vater! Vater, mein Gott, ich glaube nicht, Vater, bist du das? — Герда прижималась к его груди и длинной шее, задыхаясь от эмоций.       —Ich, ich, das bin ich wirklich...Aber ich bin überhaupt nicht das, was ich vorher war. — Винсент гладил ее черные, как у самого, волосы, целовал все, до чего мог дотянуться: лоб, щеки, нос, губы. — Mein Mädchen, wie schuldig ich dir bin. Ich bin dir sehr schuldig, ich weiß.       Михаил, не зная, куда себя деть, стыдливо встал в стороне, слушая немецкую речь.       —Папа, как? Как это возможно, почему ты здесь? — Герда положила голову ему на плечо, пряча стекающую по щеке слезу. Он поцеловал ее висок и размеренно ответил:       —Видимо, чтобы встретиться с тобой, моя дорогая.       —Ты мне снился…— она нервно засмеялась, утыкаясь носом в его рубашку. — Все детство снился. Сидел у моей кровати и тихо гладил. А потом будто…исчез, растворился. И много лет я тебя совсем не видела. Как много лет я думала, что ты мертв, а ты…Скажи мне только, ты изменился? — Герда вдруг встрепенулась и серьезно поглядела ему в глаза. На обеих ее щеках блестела влага.       —Да. Да, изменился…И очень сильно. — Винсент прижал ее голову к себе и с заиканием усмехнулся. — Я никого больше не ненавижу, кроме себя самого. И мне ни-че-го не нужно. Я тебя больше не дам в обиду, моя милая…— он зажмурился, сжал зубы и заплакал, как плачут мужчины всего несколько раз в своей жизни. — Я тебя ни-ког-да больше не дам в обиду, тебе никогда не будет за меня стыдно.       —Папа!       Ноги ее затряслись и подкосились, не выдержав. Немец, не выпуская дочь из своих рук, опустился на пол, чтобы ее не уронить.       —Как же много я о тебе думал…Как мечтал.       —Папа, я…Если б я только знала. — Герда утерла слезы рукавом пальто, но вдруг снова захрипела, плача. — Как же ты тут живешь? Совсем один? Вот в этой каморке?       —Я не совсем один, — Винсент улыбнулся, поднял взгляд на Михаила и кивнул ему, чтобы тот подошел. — меня тут кое-кто навещает.       —Ах, вот почему!.. — она обернулась и вновь закрыла ладонью губы. — Но…Михаил Николаевич, почему вы ему помогаете? Как вы вообще его нашли?       —Это долгая история, девочка. — Советы, чувствуя себя своим, присел рядом, совершенно не боясь запачкать рабочие брюки. — Очень долгая.       —Теперь мы с Михаилом вместе, — без капли стыда добавил немец. — И мне, пожалуй, больше никто и не нужен в жизни. Ну, кроме тебя, конечно.       —Как?! Вы двое вместе? — Герда с не меньшим удивлением посмотрела на отца.       —Мы любим друг друга, — Винсент провел рукой по ее плечу и, утерев глаза, незаметно посмотрел на смутившегося Михаила. — Я, конечно, не сразу полюбил этого советского балбеса, сначала вовсе из-за денег. Но потом он, черт, очаровал меня.       —А вот об этом можно было бы и умолчать! — Михаил отвернул краснеющее лицо.       —А ты что, хочешь, чтобы я дочери опять сказки плел про свою личную жизнь? — немец вдруг засмеялся таким чистым и искренним смехом, какой не прорывался у него уже много лет. Слезы все еще текли у него из глаз, подкрашенные волосы растрепались и лежали в неуклюжем беспорядке. — Господи, а я ведь и представить не мог, что это когда-нибудь случиться! Миша, ты знаешь, на кого сейчас похож? — Советы смерил его суровым взглядом. — На знамя Красной Армии, ей-богу, один в один!       —Я тебе щас такое знамя дам, мало не покажется!       Михаил с силой толкнул немца за плечи, пока Герда неловко отпрыгнула в сторону, и навис над ним, держа за воротник. Однако Винсент оказался проворнее: он взял его лицо в свои руки и приподнялся, ввязывая в долгий поцелуй. Советы глухо рычал, кусая его губы, но вскоре отстранился, тяжело дыша. Немец продолжал, усмехаясь, смотреть ему прямо в глаза с максимально самодовольным видом.       —Знаешь, нам точно надо это потом повторить…— прошипел он, проводя рукой по чужой груди.       —Ты сдурел что ли, у меня и без того уже колени болят от твоего катания по полу!       —Ты сам начал! А, впрочем, ты мне таким разгоряченным даже больше нравишься…— Винсент поднялся к его уху с хитрой улыбкой и прошептал по-русски, надеясь, что Герда их не поймет. — Сексуально выглядишь.       —Тьфу, дурак! — Михаил быстро встал, отряхивая себя и костюм от пыли.       На этот раз хохотом разразилась уже Герда.       —Ты бы хоть предупредил, что у меня такие гости будут, я бы прибрался, — Винсент поднялся, расправляя мятую одежду, и подал руку дочери. — И купил бы чего-нибудь.       —Советского пломбира? — с усмешкой спросила она, вставая с пола.       —А тебе… нравится пломбир? — немного запоздало спросил немец.       —Да…— смутившись, ответила Герда. — Я…когда в Москве маленькой жила, мне дядя Миша всегда по праздникам покупал. А иногда просто так.       —Ну, что ж, пломбира у меня нет, да и…Угостить особо нечем. Только чаю выпить можно. Ох, господи, ты бы знала, как я счастлив, доченька! — он вновь коснулся губами ее лба. — Ну, давай сядем где-нибудь только, ты ведь устала, я вижу…Я тебя хочу послушать.       —От чая я бы не отказалась…И от рассказа тоже. — она широко-широко улыбнулась, так, что морщинки выступили у самых краев глаз.       —А мне чай полагается в качестве моральной компенсации, — подал голос Михаил, рассматривая стрелку на брюках. — Тьху ты, паразит…Ну теперь желательно еще и утюг!       —Ты у меня прямо как второй ребенок, Мишенька, — покачал головой Винсент. — Давай сними пока штаны, чтоб еще не испортить, я тебе сейчас вешалку дам…       —Да ты что, хочешь, чтоб я перед девушкой в портках сидел?! — Советы покраснел пуще прежнего. — Я, конечно, еще мужчина привлекательный, но явно не для ее возраста.       —Ой, дурень, а попросить у меня запасные ты не догадался! — он всплеснул руками, словно был в браке с Михаилом уже лет тридцать. — Иди, возьми из шкафа и сменную пару, и вешалку, все равно пока ты дома сидишь, рабочие брюки тебе не нужны. Думаю, Герда не обидится, что ты будешь в таком виде.       Герда снова засмеялась, как девочка, и сняла с плеч пальто.       —Тебе нужен сахар, милая? — Винсент обернулся к дочери, держа в руках маленький стеклянный цилиндр. — Нет? Ну, может быть, корицы хочешь? Я тут через третьих лиц достал…Или что-нибудь другое?       —Папа, не суетись, сядь за стол! — притворно серьезно сказала Герда. Как и отец, она более любила кофе, а потому попросила налить себе чашку, как только заметила турку на огне.       Михаил медитативно размешивал чай. Из приоткрытой форточки в кухню лился теплый, летний запах.       —Мне все же интересно, как у тебя дела за эти сорок пять лет. — немец сел по середине стола, отпил глоток кофе и, по привычке зажав сигарету между зубов, закурил.       —Дела…да как дела, — она пожала плечами. — Если вкратце, то после того, как тебя свергли, меня долгое время воспитывал Михаил Николаевич с Москвой. Они заменили мне родителей. Потом мы с Германом правили по разные стороны… В шестьдесят первом построили стену посреди Берлина…       —Для чего это? — серьезно спросил Винсент. Советы, сделав жадный глоток, ответил за нее:       —Это мой генсек предложил. Из ГДР…Ну то есть, от Герды к Герману много народу ушло через свободную границу, он и сказал, мол, давайте прямо стену поставим, чтоб никто не шаландался.       —Прямо посреди города?       —Ой, был бы ты на моем месте, ты бы меня понял. — фыркнул Михаил, закидывая ногу в серых штанах на другую. — Это, конечно, вне политической ситуации выглядит смешно. Но вот тогда мне было не смешно, мне было скорее страшно.       —А теперь этой стены уже полгода как нет…— продолжила Герда, поднеся чашку к губам. — У меня вскоре начались серьезные проблемы с экономикой…Да и у всех социалистических стран, я думаю.       —Социалистических стран?! — теперь Винсент сразу уставился на Михаила.       —Ну что ты на меня так смотришь? — вымученно спросил Советы. — Да, социалистических. Я после войны взял под контроль всю Восточную Европу, чтоб этот звезданутый в солнечных очках до моих границ руки не протянул. А теперь из всех настоящих социалистов только я один остался. И то ненадолго.       —Так это ты ей привил социализм?       —А ты думал, я из нее либерала вырастил? Или консерватора? Это вон у ФРГ там христианские демократы сидят, у моей девочки только адекватные социалисты!       —Да уж куда адекватней…— Винсент провел ладонью по лицу, вздыхая и смеясь.       —Нет, а что тебе не нравится? Ты ж у нас вроде бы от своего этого отказался, нет?       —Отказался-отказался…Просто очень сложно теперь свою дочь социалистской представить— он с нежностью взглянул на нее. — И все же я вижу, что-то с тобой не так, дорогая. Ты выглядишь нездорово.       —Нервы что-то шалят, — отмахнулась Герда. — сплю плохо. Только и всего.       —Марина Ефремовна тебе уже лекцию прочитала? — отпив чаю, спросил Михаил.       —Как же без этого? — Герда смущенно улыбнулась.       За таким легким, но пламенным разговором день незаметно перетек в вечер. Удлинились тени, порыжели узкие полосы света из окон, дети скопились на площадке во дворе. Втроем они говорили обо всем на свете, начиная от переустройства мира и заканчивая написанными за полвека романами. Герда звонко смеялась, держа в тонких, полупрозрачных пальцах эмалированную кружку, Михаил ворчал и иногда переругивался с немцем острыми фразами, а Винсент только глядел на обоих, как глядят лишь на самых близких и любимых людей, и слушал. Стрелка на часах втихую подкралась к половине третьего. Советы вызвался довезти Герду до аэропорта и отправил собираться.       —Ты не представляешь, как я счастлив, Миша, — восторженно признался ему немец, стоя совсем рядом, в паре неприличных сантиметров. — Я ведь думал, помру и не увижу ее больше никогда, а тут такой подарок…Нет, ну ты меня точно до инфаркта доведешь своими потрясениями!       —Так, я не понял, ты куда это помирать собрался, старый пень? — Михаил сложил руки на поясе. — Властью, данной мне Конституцией Советского Союза, я тебя не то, что прошу, я тебе раньше установленного срока уходить вообще запрещаю. С кем мне без тебя разговаривать о жизни? С Америкой, что ли?       —Как я все-таки тебя люблю, Миша…— ничего более не добавляя, Винсент накрыл его губы своими, властно притянув за воротник. Советы осторожно прикусил самый краешек его рта и, слегка отстранившись, провел носом по щеке. Немец положил руку ему на плечо и, как бы невзначай, соскользнул вниз, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки. —Уронишь меня еще раз?       —Черт возьми, Винсент! — Верховный главнокомандующий Красной Армией вновь оправдал свое звание.       —Что? — нисколько не колеблясь, спросил немец.       —Тьфу на тебя, зараза! — только и ответил Михаил и молнией метнулся в прихожую. Герда наскоро поцеловала отца в обе щеки и задумчиво спустилась по лестнице, не сказав ни слова. Только когда они вновь оказались в машине, и Михаил, хлопнув дверь, стал поворачивать ключ зажигания, она одними губами прошептала:       —Спасибо вам…за это.       —Пустяки, милая, — Советы пожал плечами и, сдав назад, немного помедлил, будто о чем-то размышляя. — Герда, скажи мне, а ты…Ты разве его не ненавидишь?       —Отца? — туманно спросила ГДР, искоса глядя на него. — Честно вам сказать, я сама не знаю. Я не хочу оправдывать его…Да, пожалуй, и не буду. Его преступлениям нет никакого оправдания. Он отравил нам с братом всю оставшуюся жизнь, но…Но что-то внутри меня хотело, чтобы он был рядом, — она обняла себя руками. — Я видела его не только, как диктатора, я видела его почти как человека. И до сих пор помню его нежные прикосновения и слова ко мне…— Герда усмехнулась. — К брату он был очень строг. Никогда его не хвалил, не делал поблажек. Я же была его любимицей. Не знаю, право, насколько он мог любить тогда, но я чувствовала, что хотя бы для меня он старался быть…хорошим.       Михаил выехал на дорогу, думая, как лучше проехать к аэропорту, и закусил щеку изнутри.       —А как вы его полюбили? Вы же его ненавидели, кажется, больше всех остальных стран в мире. — тихо спросила она, вглядываясь в чужое серьезное лицо. Советы пожал плечами.       —Я никогда не стану прощать его за все сделанное. За весь тот ужас, что я видел своими глазами. Но мне, понимаешь, хочется верить, что… Он действительно изменился, что ли, — Михаил вздохнул. — я люблю его не за то, что было в тридцатых и сороковых годах. В одном, девочка моя, ты оказалась права: Третий Рейх умер в сорок пятом году. А вот Винсент Шнайдер воскрес в настоящем, как совершенно новый человек. И люблю я именно его, Винсента. А не кого-либо другого. Ты...— он неловко замолчал, подбирая слова.— Ты только, пожалуйста, не подумай, что я из "этих", которые...сама понимаешь, с мужиками спят. Я не такой. Просто...вот так у нас случилось.       ГДР мягко засмеялась.       —Я никогда бы и не подумала такое про вас, дядь Миша. Да и что вы мужчин можете любить.       —Я бы сам, милая, про себя такое не подумал бы полгода назад. — он усмехнулся ей в ответ, сбавил скорость и спокойно повел машину в Домодедово.