Излом

      Июнь пробежался между встречами, съездами, ссорами, зашторил небо серыми облаками и скончался, толком не начавшись. На Москву спустился июль, тягучий, как дневной сон. Теперь, когда все недомолвки были решены и было нечего больше скрывать, стало легче, как будто с рук и ног сняли чугунные кандалы. Или, по крайней мере, ослабили их, чтобы не так сильно впивались в кожу и напоминали о том, насколько жестко он зажат в эти строгие рамки рутины.   После того, как они наконец признались другу, прошлая жизнь начала казаться Михаилу каким-то нелепым фарсом. Они оба взрослые мужчины, прекрасно видели и понимали все эти двусмысленные взгляды, вздохи, прикосновения, слова, и все равно, стоило только сблизиться, что-то отталкивало их с Винсентом друг от друга, словно атомы ядерного распада. Они оба все видели, но ни один не хотел признавать явного намека со стороны другого, уверяя себя, что ему просто показалось и что все совсем не так. Ведь признаться в чувствах значит решиться на непоправимое, и никто не может наверняка знать, успех его поджидает или ядовитый нож неудачи. Однако люди слишком часто склонны делать из простых вещей сложные, особенно из тех, с которыми никогда еще не встречались.         Любить мужчину оказалось гораздо проще, чем Михаил себе думал. Каждый день, будь то будний, праздничный или выходной, не обходился без мыслей о немце, о том, где он сейчас, что делает, о чем помышляет. Это одновременно вдохновляло и отвлекало, и Михаил не знал, как справляться с этим дурацким чувством, которое отдаленно напоминало юношескую влюбленность с примесью горькой взрослой привязанности. Каждый вечер он неизменно стоял под окнами первого Краснокурсантского проезда и, хотя знал, что Винсент всегда дома в это время, высматривал горящее окно, как бы проверяя– ждет он его или нет. Винсент ждал. И иногда мельтешил серым силуэтом в охристом керосиновом свете. Все происходило по немому сценарию, который они друг другу не озвучили, но исподволь вместе придумали. Михаил взбегал по лестнице, уже не стучался– входил, как к себе домой, раздевался, начинал разговор о своем. Немец бледно улыбался, наливал желанному гостю чай, себе– кофе, много слушал и мало говорил. По еще одному негласному обычаю он садился на подоконник, закуривал, зажав сигарету между тощих, как у скелета, фаланг. И когда отвечал, то с точностью взвешивал каждое свое слово и мысль и оттого казался человеком, который знал суть абсолютно всех вещей в мире.         Они редко целовались, в основном, когда Михаил сам тянулся к нему и собственнически прижимал к себе. Им этого было не нужно. Винсент только гладил его по плечам, брал за руку или осторожно, как будто боясь спугнуть, перебирал в пальцах поседевшие волосы. Михаил знал, что тот наверняка хочет большего, но точно так же понимал, что немец никогда ему об этом не скажет– такова его скрытная натура, теперь полностью лежащая в чужих руках. Он только не переставал удивляться, почему же Винсент, жестокий и черствый в середине века, смог стать таким чутким и нежным в настоящем.       "Любовь,"– коротко подсказывал внутренний голос, несмотря на все протесты разума. – любовь всего-навсего оживила его. Так же, как и тебя. Вот и вся тайна".       Любовь...Та ли это любовь, о которой пишут романы и которой посвящают фильмы? Быть может, ее вовсе не существует– ведь не смог же он полюбить ни одну женщину настолько сильно, чтобы захотеть быть с ней всю свою многовековую жизнь? А может, любовь– это просто химия, обман, дурманящий разум и разливающий приятную негу по телу? Михаил не знал. Жизненный опыт стыдливо молчал, не зная, что ему ответить или подсказать.         Разве любовь может быть такой? – спрашивал он себя, петляя в московских улицах, как мышь в лабиринте, – спокойной, ничего не требующей взамен, не тянущей в серый, однообразный быт...Любовь всегда открывает в человеке новые стороны души, но разве может она умиротворять, дарить надежду и ощущение, что жизнь не так мрачна, как порою кажется?         И Михаил бы рапортовал решительное комсомольское "да!", если бы не было одного горького "но". Если бы не было Эвелины.         Михаил с легкостью мог сказать, что никогда не любил Наталью– она дала ему пятнадцать лет размеренной, застойной семейной жизни, но не дала чувств, не дала страсти, не дала огня. А Эвелина дала все и сразу. Красивая, как Марлен Дитрих, и своенравная, как Мегера – она была той женщиной, о которой многие мужчины могли лишь мечтать. Затерянная в холодной Эстонии, она будто бы ждала именно его и никого больше. Потому что никто другой не сумел разглядеть по-настоящему ее красоту и изящество, ее талант завораживать слегка низким голосом и малахитовыми глазами. Ее нежные белые руки, белые груди, белая, как свежая полоска снега, спина, по которой стекали чернила волнистых волос... Все это он когда-то любил, казалось, больше своей жизни, но все это в один момент опостыло ему до тошноты.         Она ненавидела его– Михаил знал. Но ненавидя, втайне питала надежду, что он вернется к ней, что полюбит так же горячо и искренне, как когда-то десять лет назад. Вот только он был уже далеко не тем Советским Союзом, да и она не была той девочкой-журналисткой в красном пиджаке. Время неумолимо прошлось по ним обоим тяжелым прессом, но эта мысль о том, что он не смог дать ей той жизни, которую пообещал, резала сердце, как тонкая, заточенная булавка под ногтем.         Вечера летом выдавались длинные, тянувшиеся будто бы до самой полуночи. Янтарный свет сквозь зеленую акварель листвы заливал маленькую, синюю кухню. Часы над столом тихо отстукивали марш, за окном шелестели ясени и клёны. Над турецким чаем нитью клубился пар, а в коричневой глади отражалась старый, металлический каркас люстры. Михаил сидел, прижавшись грудью к спинке стула и сложив на нее руки. Немец был совсем рядом и, видимо, поняв его раздумья, старался не мешать и лишь осторожно хрустел страницами «Фауста». Косые солнечные лучи падали на его сухое, вытянувшееся лицо, и пропадали в складках морщин.       —Какой же я все-таки трус…— разорвал тишину Михаил, тяжело вздохнув.       Винсент приподнял взгляд.       —Что?       —Я говорю, что я трус. — решительно повторил он и, поднявшись, подошел к окну.— Даже не говорю, а утверждаю.       —И с чего вдруг такие выводы? — немец уже не удивился, скорей, просто привык предугадывать чужие мысли, но из вежливости не говорить о них.       —Да потому что вместо того, чтобы свои проблемы решать, я просто убегаю от них, как крыса с корабля, — Михаил оперся ладонями о подоконник. — черт возьми, ну что со мной стало?.. Ну вот вроде же и есть люди, с кем поговорить, все для жизни есть, а все равно на душе так хреново, что даже кажется, будто и сил что-то исправить нет. Только и остается, что приходить к тебе только за тем, чтобы спрятаться от самого себя.       —Нет, Миша, уж извини меня, но это не трусость, — Винсент отложил книгу. — По-моему, ты просто не находишь в остальном мире того, что успокоило бы твою душу и дало какую-никакую надежду, поэтому тебя так тянет ко мне. И это вполне нормально.       —Это слабость и малодушие, Винсент, — Михаил глянул на него искоса. — искать в других какого-то успокоения для самого себя. Этим занимаются только люди, у которых внутреннего стержня нет.       —Хочешь сказать, что и у тебя его нет?       —У меня он есть, да только ощущение, что он так же, как и я, уже заржавел и сгнил, — он сложил руки на груди, всматриваясь в сине-серую даль над эшелоном пятиэтажных хрущевок. — А я его пытаюсь залатать какими-то…разговорами да мыслями. Как будто подорожник к перелому прикладываю.       —Тьфу ты, вот распинаешься перед тобой полгода, приводишь в порядок, а ты опять за старое, — немец поднялся и встал рядом, взяв в руки пачку сигарет. — что же по-твоему, человек совсем должен без других обходиться, когда ему тяжело?       —Нет, — Михаил помолчал, не моргая. — Конечно, нет. Но я рядом с тобой, понимаешь, забываюсь, и так спокойно мне становится, будто и ничего другого в мире нет, кроме нас. Я, может быть, и хотел бы так жить, но я не могу. Я ведь страна, — он посмотрел ему в глаза, но взгляд был направлен будто бы сквозь собеседника. — я должен что-то делать, кем-то командовать, но… Но с каждым днем все сильнее понимаю, что я больше ничего не могу. И не хочу.       Винсент нерешительно постучал пальцами по картонной крышке, потом все-таки вынул сигарету, зажал фильтр зубами. Михаил передал ему спички. Немец закрыл глаза и затянулся.       —Когда ты говоришь, что тебе ничего не хочется, — начал он низким, врачебным голосом. — чего тебе хочется на самом деле?       Михаил в задумчивости свел брови и стал блуждать глазами по комнате в отражении. За стеклом неприятно завыл ветер, закружив опавшие листья.       —Даже не знаю, как на это ответить…— он пожал плечами. — Пожалуй, хочется мне только одного— быть вот так с тобой. Но я понимаю, что это сейчас невозможно. Только меня от этого меньше к тебе не тянет. Даже наоборот.       —Потому что ты слишком устал находиться в этой серой рутине, которой себя окружил, — немец флегматично затянулся. — А я— это что-то из нее выходящее, что-то другое, новое и, если позволишь, родное.       —А ты— это наше общее прошлое, — Михаил вздохнул. — мое прошлое, в котором я был действительно кому-то нужен, в котором я был намного более уверенным и сильным, чем сейчас. — он опустил взгляд и выдержал паузу. — Старею я, должно быть…Или просто хирею.       —Так ты считаешь, что раньше ты был лучше, чем ныне? — Винсент стряхнул обгоревший пепел в банку из-под консервов.       —Мне, знаешь, иногда кажется, что я сорок лет назад и я сейчас— это две разных личности. Он не знает меня, я не знаю его. И мы друг другу совсем чужие люди. — он нервно кашлянул. — Он если б посмотрел на меня, точно бы сказал: «Неужели это я? Этот дохлый старик? Не верю!». А я бы не стал его переубеждать. Потому что он был бы прав.       Немец покрутил в пальцах сигарету, сделал короткую затяжку и вдруг усмехнулся. Белый дым парусом взметнулся к облезлому потолку. Стрелки часов сошлись на цифре восемь.       —Знаешь, в чем твоя проблема? Тебе кажется, что быть слабым— это что-то плохое, унизительное.         Михаил повернул голову и посмотрел на него с непониманием. Винсент сделал пару шагов вперед, изредка поднося фильтр к тонким, как марля, губам.       —Свет и тьма имеют смысл только во взаимосвязи друг с другом. Такова система, по которой работает наш мир. Ни то, ни другое само по себе не может существовать. И не является чем-то плохим или хорошим. Так же и слабость, и сила отдельно друг от друга не живут. Нет ни одного человека или воплощения, которое было бы стойким всю жизнь и никогда бы не прогибалось под тяжестью трудностей. То, что тебе необходимы понимание и забота, то, что ты боишься и не знаешь, что делать, то, что ты стареешь и уже не можешь быть прежним, не делает тебя плохим. Это необходимое условие, чтобы ты мог быть сильным.       Он кончил и остановился посреди кухни, вбирая никотин поглубже в легкие. Михаил развернулся, прижался поясницей к тому же месту и растеряно посмотрел на немца. Но что-то в этой растерянности уже было не то.       —Но кому нужно такое слабохарактерное воплощение? Или бесхребетная личность?       —Во-первых, уж поверь, ни тем, ни другим ты не являешься, — Винсент размеренно зашагал по комнате, держа спину прямо, словно был на военном параде. — Во-вторых, как я уже сказал, признание своих слабостей— это ключ к тому, чтобы обрести силу. Через отнекивание и самобичевание, уж извини, не получиться. Я не говорю, что тебе нужно просто ничего с собой не делать и жить в лени и праздности. Я говорю только, что тебе нужно принять, что быть слабым— это так же нормально, как быть уверенным и стойким. И этого не нужно стыдиться. Ведь не хочешь же ты обругать машину за то, что она не может ездить без бензина? Хотя…ты у меня все же не машина.       Немец подошел к нему совсем близко и боязливо, словно в первый раз, коснулся губами его щетины. Михаил ничего не ответил, даже не взглянул. Только напряженно сжал руками некрепкий подоконник и закусил щеку изнутри.       —Я ведь даже сам привык к тому, что я машина, — тихо признался он. — Не имеющая права на отдых, на страх, на усталость и безыдейность. Я должен был быть таким для моего народа— и я таким был. Но, знаешь, после твоих слов впервые в жизни задумался: а такой ли я на самом деле? Или…       —Или тебе просто очень хочется думать, что ты всемогущ. — продолжил за него Винсент. — Потому что есть этот идиотский страх, что если это не так, то все вокруг от тебя отвернуться.       —И все-таки ты, сволочь, лучше всех меня понимаешь…— Михаил горько усмехнулся. — Черт возьми…Ну ведь я тебя уничтожил, я разбил твое государство, твою идеологию, я отправил тебя в лагеря почти что на полвека, и ты все равно после всего этого мне помогаешь, — он обернулся к нему, сократив расстояние между их лицами до неприличного минимума. — почему? Ну зачем это тебе, Винсент?       —Я говорил тебе и, должно быть, повторю еще не раз. Потому что я люблю тебя. И хочу, чтобы ты был если не счастливым, то хотя бы в порядке.       —Но ведь это тебе совершенно не выгодно.       —А тебе невыгодно каждый месяц отстегивать мне немалую сумму, но ведь ты это делаешь. — немец затушил окурок, с силой вдавив его в жестяное дно.       —Я всегда был альтруистом. У меня такая идеология, уж извини. Но ты-то другое дело. Хотя, учитывая, сколько лет прошло с того момента, как я тебя знал…       —Ну наконец-то в правильном направлении мыслишь, — Винсент все-таки вынул вторую сигарету и, не церемонясь, подкурил. — я уж начал думать, что ты меня совсем не слушаешь.       —Я слушаю, но понять то, о чем ты говоришь, не сразу получается, — Михаил расслаблено повел плечами. — Тьфу ты, черт, никогда не любил философию. В военном училище всегда прогуливал. А теперь вот сижу, вникаю. Из чистого уважения к тебе, между прочим.       —Только ли уважения? — немец глянул на него из-за плеча.       —Ну ладно, ладно, любви. Будь она неладна.       Винсент мягко улыбнулся, и вокруг носа у него разошлись полукружья морщин. Закатный свет полосой лег на его арийское лицо, подсветив густо замазанный шрам на переносице и седые корни волос.       —Знаешь, я…Долго не хотел тебе рассказывать, но думаю, все-таки придется, — вдруг произнес он, садясь на стул и опираясь локтем о его деревянную перекладину. — А твой чай уж, кажется, совсем остыл.       —Ну и тем лучше, все равно жара на улице, — Михаил махнул рукой и сел с ним рядом. — о чем ты там хотел рассказать?       —Весь этот наш разговор вспорол во мне старую рану. И раз уж зашла речь о слабостях… Наверное, стоит мне рассказать об одной моей, — Винсент щедро выдохнул дыма и уперся взглядом в окно. — Когда-то я очень сильно… Привязался к одному человеку. Не могу сказать, что полюбил, — я в то время никого не мог любить, кроме себя, — но привязался жуть как.       —К жене? — наивно спросил Михаил.       —Что? Ха-ха, Nein, nein, natürlich nicht, — он засмеялся, но больше с оттенком боли, нежели радости. — Я и знать ее никогда не знал. И в принципе с женщинами больше двух ночей мне всегда было скучно. Нет, это была не женщина.       Михаил кашлянул, едва не подавившись чаем.       —Чем больше узнаю из твоей биографии, тем больше у меня разрушается моя картина мира… Ой, какая мерзость, я надеюсь, вы с ним хотя бы не…?       —А ты что, ревнуешь? — немец загадочно приподнял брови.       —К давно помершему человеку? Да, естественно, Винсент!       —Ну, было у нас с ним пару раз, не стану скрывать, — он усмехнулся, наблюдая за тем, как Михаила передернуло от одного упоминания. — но я привязался далеко не из-за этого. — Винсент поднялся и все-таки по привычке подошел к окну, которое, казалось, всегда помогало лучше размышлять. — Его звали Вернер. Доктор Рихард Вернер. И там, на Verdener Fleischwolf, он спас мне жизнь.       —Из-под огня вытащил?       —Нет, он только успел спасти мою ногу от… Amputation, — безразлично ответил немец. — Я, правда, остался хромым, но все-таки на своих двоих. И, по крайней мере, живым. Если б не его врачебный талант, я бы так и лежал трупом еще в 1916 году. Жизнь иногда бывает очень жестокой штукой, когда связывает людей друг с другом с помощью таких ужасных событий. Но все-таки бывшие сослуживцы— самые надежные товарищи из всех, какие могут быть.       —Согласен. — Михаил сдержанно кивнул, вспоминая всех тех, с кем поневоле сдружился в сороковые годы.       —Рихард почти сразу понял, что я воплощение, по моей торопливой регенерации. До сих пор помню его слова: «Люди с такими ранами не то, что не выживают, они умирают мгновенно». Он долго от меня допытывался, кто я и откуда, — Винсент длинно затянулся, и при воспоминаниях о далеком начале ХХ века взгляд его сделался стеклянным. — ну я разве мог так просто рассказать? Впрочем, он мне сразу поверил на слово, потому что в молодости на отца я был очень похож, в отличие от Генриха. Меня удивило тогда другое. То, что, узнав, кто я, он от меня не отвернулся. Все-таки ему всегда отчего-то меня было жаль…Не знаю, право, почему— я тогда был достаточно жестоким, а потом и вовсе развил в себе садистские наклонности.       Рыжая с золотом полоса горизонта растянулась за домами. Внизу небо горело малиновым, а вверху уже был виден темный занавес ночи. Ветер проскользнул между сухих веток, сквозь оконные рамы и заставил прозрачные занавески встрепенуться.       —У него, как у настоящего врача, было большое человеколюбие. И он, так тонко чувствуя мою выжженную душу, видимо, хотел меня перевоспитать. Хотя это, конечно, больше свойственно женщинам, которые любят всяких подонков. Я, впрочем, был не лучше. И даже тогда не мог себе объяснить, ну отчего же умный, профессионально циничный Рихард полюбил именно меня? Ведь не был же он дураком и прекрасно знал, с кем имеет дело. — он выдохнул. — Черт бы побрал эту его доброту и альтруизм. В 1918, когда война кончилась и мне некуда было идти, я приехал именно к нему в Мюнхен. Думаю, даже если бы он не дал мне адреса, я все равно бы пошел только к нему одному— слишком сильно он меня понимал. Уж не знаю, из-за своей специальности, или из-за войны, или из-за всего вместе. Я понимал, что не был влюблен в него, но позволял ему себя любить просто потому, что его я не мог ненавидеть.       —А он этого не замечал?       —Чего?       —Ну, что ты… Взаимности ему явно не оказываешь.       —Да конечно, замечал. Но вряд ли он мог меня тогда оставить. Во-первых, стране тяжело было, во-вторых, нас уже слишком многое связывало. Я жаловался ему на жизнь, на своего недоумка-брата, на политику, на гребанных англичан. Он мою ненависть никогда не разделял, но всегда меня слушал. И иногда возражал. — что-то в лице Винсента ожесточилось, огрубело, будто бы на нем снова появилась маска диктатора. — После моего выступления в 1923 мы сильно поссорились. Сколько раз он пытался меня отговорить от нацизма, и все разы проваливались. Меня тогда ничего не могло остановить, но я так думаю, он не хотел так просто сдаваться. После того, как меня посадили, мы не виделись очень долго. Лет восемнадцать, наверное. И вот, в первые годы войны я случайно встретил его в Konzentrationslager.       Михаил побледнел и посмотрел на него с напряженным удивлением. Немец ответил безразличным спокойствием.       —За что я всегда ценил Рихарда, так это за его честность. И когда в 1933 я дорвался до власти, он себе не изменил и не стал поддерживать то, от чего так старательно пытался меня предостеречь. За это его позднее и арестовали. Должно быть, и убили бы, если б я вовремя не оказался рядом.       —Теперь уж ты спас его жизнь?       —Именно, — Винсент быстро поднес сигарету к губам, вдохнул и, закрыв глаза, поднял голову к небу. — Я забрал его оттуда и приказал ему уезжать. Не проваливать, а именно уезжать, пока не сделалось слишком поздно. Мне было плевать на миллионы жизней Вермахта, на миллионы жертв среди моих граждан, но на Рихарда— нет. Я не успокоился бы, пока он не оказался вне опасности. Вряд ли во мне говорила любовь, скорей, банальное чувство долга. Ведь рядом с ним я все еще считал себя солдатом.       —Почему ты не позволил ему остаться в Германии? Под твоей протекцией. — Михаил поднялся и встал рядом с ним.       —Потому что он не мог жить в той Германии, которую построил я. Рихард был не из молчаливых— он бы ни за что не стал просто отсиживаться, пока вокруг так легко гибнут люди. В его досье было написано, что он принимал у себя евреев. И кого-то укрывал. — Винсент бросил второй окурок на то же место и взглянул в собственное бледное отражение.   —Уезжай. Я прошу тебя, просто уезжай и не возвращайся. Я обеспечу тебе полную безопасность и тишину, об этом можешь не беспокоится. —Знаешь, по-моему, тебе гораздо проще было бы меня убить. —Я не хочу этого делать и, думаю, ты сам прекрасно понимаешь, почему. —Нет, не понимаю, Винсент. Ведь, по-твоему, я враг, и мне полагается только такая участь. Или все-таки в этом деле личное играет над общественным, да, мой фюрер? —Не называй меня так, пожалуйста. Я же знаю, что это не в твоем характере. —И все-таки я в тебе не узнаю того человека, с которым меня когда-то свела война. —Я не человек, Доктор. И об этом вы тоже прекрасно знаете.         Немец нервно провел ладонью по лицу и тяжело выдохнул.       —И все-таки он уехал?       —С моей помощью— да. Больше я его никогда не видел. — Винсент опустил руки и сложил их за спиной. Солнце окончательно скрылось, и город потонул в океане наступающей ночи. Чувствуя полумрак, охвативший комнату, он слегка выкрутил керосинку, чтобы не думать об окружающей едкой темноте, так напоминавшей сейчас темноту барака.       —Но ты вспоминал о нем? — Михаил вильнул в сторону, чтобы не мешать ему возиться с лампой.       —Конечно, вспоминал. Особенно в сорок пятом году. Когда мне уже не на что было надеется. Я не знал, где он тогда был и кем— гестапо таких сведений не предоставляло. Но отчего-то мне хотелось верить, что он все еще живет в Швейцарии, куда я его посылал. Только о двух вещах я в тот год искренне сожалел: о том, что не смогу увидеть дочь, и о том, что не смогу поговорить с ним.       Винсент приложился затылком к холодному стеклу, вновь подняв взгляд к потолку.   «Доктор, вы мне нужны…»— нет, глупо. «Доктор, мы должны встретиться…»— нет, слишком прямолинейно. «Доктор…пожалуйста…»— нет, слабо, очень слабо, почти умоляюще. Так нельзя писать. Нельзя писать…Но как же ему написать? Как ему сказать, чтобы выдержать дистанцию? «Доктор Вернер, я требую…»— да что ты от него будешь требовать? Он тебе не подчиненный. «Доктор, мне нужно увидеться с вами…»— а вот ему это вовсе не нужно. Он встает, отбрасывает перо, рвет бумагу и бросает остатки в камин. «Рихард…— рука сама собой замирает. — я знаю, ты меня ненавидишь…» Нет, слишком глупо. Слишком искренне.       За окном проехала машина, затарахтев паршивым двигателем. По окну разошелся белый отсвет от фар. Керосинка слабо горела, словно лампадка, освещающая исчерченные морщинами лица. Где-то в отдалении залаял пёс, заговорили люди. Из щели форточки пахнуло свежей ночью.       —Человек не может…не должен довольствоваться в жизни только тем, что делает для самого себя. — шероховатым баритоном продолжил Винсент и трепетно сжал ладонь Михаила. — Главным образом я все-таки хочу помочь тебе именно потому, что люблю тебя. И помогая тебе, я пытаюсь придать моей жизни какой-то смысл.       Михаил, казалось, дрогнул губами, заслышав эти слова. Но стоило только поймать взгляд немца, как неуверенность ушла сама собой, словно рассыпавшийся песок. Он неловко высвободил свою ладонь, но только для того, чтобы приобнять его за плечи— за талию все-таки было слишком вульгарно. Немец облегченно вздохнул и ткнулся носом ему в ворот рубашки.       —Знаешь, Винсент, а все-таки я трус…— полушепотом произнес Михаил, поглаживая его рукой. — Но не потому, что не могу принять свою слабость, как ты говоришь, а потому что до сих пор не могу признаться моей жене, что по-настоящему люблю тебя.       —И самому себе. — хмыкнул Винсент.       —Ладно бы только себе, но ей…Нет, я должен ей сказать. Я и так принес ей слишком много горя.  

***

      Медовый свет люстры мягко растекался по спальне, отражаясь от европейской мебели. За окном блестела отражением фонарей Москва-река, мчались машины. По телевизору шел какой-то старый фильм пятидесятых годов. Эвелина сидела у туалетного столика и выбирала шпильки из черных, как морская глубина, волос, и ее белые ловкие пальцы сновали туда-сюда. Сегодня на работе она была в темно-коричневой, как кофе, водолазке и бежевых брюках клеш, которые еще не успела снять. Михаилу повезло— он выхватил ее не спящей и не слишком усталой для разговора, какой она была очень редко.       —Ну? — равнодушно спросила Эвелина, увидев в зеркале, что муж стоит в проходе.— Чего застыл? Что-то нужно?       —Поговорить надо. — серьезно начал Михаил, проходя дальше. Она подняла подведенные карандашом брови.       —Надо же…Ну давай, говори, раз собрался. — Эвелина откинулась на спинку стула, изучая его взглядом.       Он тяжело посмотрел ей в глаза, выдохнул, выпрямился и продолжил:       —Лина, я полагаю, ты и сама видишь, что наши отношения зашли в кризис.       —В кризис…— она невесело усмехнулась. — Н-да, понимаю. И что же?       —И то, что выход из этого кризиса может быть только один— разрыв. — Михаил продекламировал эту фразу, словно доклад для съезда партии. — Проще говоря, я хочу сказать, что…       —Что ты нашел себе другую бабу. — с легкостью бросила Эвелина, после чего встала и сложила руки на поясе, как всегда делала, пытаясь скрыть дрожь. — Конечно, конечно, с одной надоело— женился на второй, на третьей, на пятой…Какая разница! Ты же у нас Советский Союз, ты же все можешь, — она не плакала и кричала, голос ее оставался металлически холодным, будто все этой ей было уже не ново. — можешь и жениться вовсе, так, помотать и бросить— кто с тебя спрашивать будет? Ты же воплощение.       —Я и договорить не успел, а ты уже все себе придумала. — с раздражением ответил Михаил.       —А ты как будто что-то другое собирался сказать! — она развела руками. — Миша, я уже не такая дурочка, какой была десять лет назад. Женщины всегда видят, когда мужчины изменяют, просто чаще всего умалчивают. И это твое признание, уж извини, нужно было только тебе, чтобы не чувствовать себя подонком. А я это все уже давно знала.       —И все-таки в одном ты оказалась не права.       —В чем же?       —Я полюбил не женщину. Я полюбил мужчину.       Михаил произнес это без капли страха или надменности, просто как сухой факт, который она также должна была знать. Эвелина дернула плечом, распахнула глаза и неловко опустила руки. Зеленые радужки горели непониманием и чем-то похожим на ненависть.       —Что?.. — ей не хватило воздуха на крик, и она только прошептала это слово.       —Я полюбил мужчину. Искренне и по-настоящему. — повторил Михаил.       —Скажи, что ты пошутил, Господи, скажи, что пошутил…— она обняла себя руками, и в это мгновение ему стало ее невыносимо жаль.       —Увы, но нет. Это именно то, что я так давно хотел тебе сказать. — с партийной интонацией проговорил Михаил.       Эвелина опустила взгляд, задрожала губами и вдруг разразилась хриплым хохотом. —Господи, я, конечно…догадывалась, что ты извращенец, но чтоб настолько! — она словно и не смеялась, я стояла в приступе кашля, который мешал ей говорить. — Мужика он полюбил! Ой, Господи, какой же абсурд, вышла замуж за педераста! Ты хоть башкой-то своей подумал, когда этим занялся?! — огрызнулась она, подходя к нему почти вплотную. — Ты подумал, что будет, если об этом узнают, а? Ты же не какой-то там сантехник или торгаш, ты воплощение! Тебя же вся страна знает! И все тебя за это не то, что засмеять, расстрелять будут готовы! А как будет жена этого гомосексуалиста-СССР жить с таким позором ты тоже не подумал! А знаешь, почему? Потому что на всех ты, Миша, кроме себя, плевать хотел!       —Лина, я никогда не хотел для тебя такой участи. — холодно ответил Михаил. — И поверь, о моих личных связях никто никогда кроме тебя не узнает. По крайней мере, я об этом позабочусь.       —А мне для чего такая великая честь-то? — она сверкнула взглядом. — Что, в глаза бывшей жене врать стыдно после всего того, что ты мне раньше врал?       —Лина, я просто хотел быть с тобой честен. Потому что ты мне не чужой человек. И намеренно больно я тебе никогда не хотел делать.       —Да, конечно, не хотел…— Эвелина закрыла рот ладонью и вновь рассмеялась, отходя назад. — ты меня только смешил все время, ох как смешил…Хотя, право, когда ты переспал с этой девочкой-артисткой и она рыдала у нас в гостиной у меня на коленях, умоляя простить ее, мне было смешнее. По крайней мере, это еще можно было простить…Другие женщины, наверное, простили бы. Но не я. Я уж, извини меня, устала.       Она спешно вышла в коридор. Он догнал ее, не желая отступать.       —Лина, ну пожалуйста, послушай меня…       —Я тебя уж десять лет слушала, — почти шепотом ответила Эвелина, не вложив ни единой эмоции в голос. — пускай теперь этим твой дружок занимается.       —И куда ты собралась?       —А какая тебе теперь разница? — не расчесываясь и не смотря в зеркало, она обулась, накинула на плечи кремовое пальто и взяла рабочую сумочку. — Куда угодно пойду, лишь бы подальше от тебя. Я ведь тебя любила, Миша, — она посмотрела ему в глаза, нисколько не страшась его грозного вида. — и верила, что ты любишь меня. Но одной верой столько лет не проживешь. Я устала быть сильной. Для тебя, для этого мира, для самой себя…— она затихла и отвернулась. — сильной ради любви, которой и вовсе нет, потому что тот, кому я отдала жизнь, все время смотрит на других. Михаил хотел взять ее ладонь своей, но Эвелина увернулась и быстро распахнула дверь. —Все-таки хорошо, что у нас с тобой нет детей. Хотя бы в чем-то мне жизни повезло...Мама была права. Ты ведь не человек. Ничего человеческого у нас с тобой и не получилось.       Она быстро застучала каблуками по ступенькам, не оглядываясь и ничего больше не говоря. Растрепанная, уставшая, убитая. Он хотел было кинуться за ней, но вовремя себя остановил. Эвелина была права— сейчас он был ей вовсе не нужен.