Маленький человек

— Мне уже хуже не будет. — А вице-дедушка говорит, что пока человек жив, всегда может быть ещё хуже! — Его профессия сделала его пессимистом. — Бабушка тоже так сказала. — А он что? — Давай я не буду. Тебе это не понравится. Из кинофильма «Снежная любовь, или сон в новогоднюю ночь».

      На улице было уже темно, когда Павел наконец вернулся с работы.       Он уже давно уходил, пока было ещё темно, и возвращался тогда, когда за окнами уже давно стемнело, и даже забыл, когда у него в последний раз было свободное время или просто выходной. Он трезво оценивал и себя, и свои более чем скромные шансы на счастье и успех в жизни, поэтому его почти невозможно было разочаровать. Пока он учился в школе, он был твёрдым троечником, изредка получающим четвёрки — но зато его никогда не оставляли на второй год. Его никогда и никому не ставили в пример — но зато, считая его не особо надёжным, никого не ставили в пример ему самому. Если, конечно, такое вообще возможно, — например, напомнить, как он хорошо учился раньше, и как потом, к сожалению, он скатился до… Да до чего бы то ни было. А как, собственно, можно распинаться перед кем-то, который не факт, что слышит, — или не факт, что не только слышит, но и понимает? А если — о чудо! — и понимет, и слышит, — то всё равно реагирует далеко не так, как от него могли бы ожидать. Вернее, как ожидали бы от любого другого, нормального человека, — потому что от Пашки, как от полностью безнадёжного, не ждали вообще ничего.       Шли годы, давно закончилась серая и мутная, как сточная вода во время ливня, школьная пора, и Павел устроился на работу. Без особого, впрочем, труда, потому что он стал незаменимым тружеником на незаменимом посту. И когда он, серый и невзрачный человек, никогда и никому не бывший интересным, так быстро, спокойно и удобно устроился на не особо престижную и мало кого привлекающую должность, очевидно, жизнь всплеснула руками, обратив внимание на своего безразлично-спокойного рыбьекровного сына, удивилась тому, сколько её даров он пропустил мимо, даже не обернувшись им, уплывающим мимо него, вслед, — или же удивилась тому, как и зачем она его вобще так долго терпела, чего ради. Никогда ни Павлу не было радости от жизни, ни жизни от него, в этом они определённо нашли общий язык. От Павла, безразлично-апатичного ещё со времён далёкого детства, жизнь смертельно скучала. Самому Павлу было как-то безразлично всё и на всё — и от жизни, и от самого себя. И просто так — тоже. По диагонали, вдоль и поперёк, если бы не было настолько лень.       Но несмотря ни на что, Павел продолжал жить. Не потому, что они с жизнью были нужны друг другу, а потому, что умирать ему было не от чего.       Должно быть, Смерть, получив от Жизни такое сомнительное предложение, — забрать его к себе, — посмотрела на предлагаемый «товар» и сразу же отказалась. Впервые за всё время своего не-существования Смерть побоялась умереть от тоски, связавшись с таким скучным типом.        — Да он ещё более мёртвый и сухой, чем скелет давно истлевшего мертвеца! — всплеснула руками Смерть — Откуда, говоришь, он вообще появился?       Жизнь промолчала. Не потому, что он боялась Смерть, — Жизнь вообще мало кого и чего боится, если боится вообще, — и со Смертью знакома не понаслышке. Просто вопрос показался ей каким-то…неуместным. Если откинуть в сторону темперамент непонятного смертного, вернее, полное отсутствие темперамента как такового, мёртвым Павла не назвал бы никто. А вот что Смерть при случае любила задавать Жизни непонятные или даже неприятные вопросы — это известно уже давно. Конечно, она пробовала задавать и пугающие вопросы тоже, — но здесь у неё ничего не получилось. Жизнь, знаете ли, не из пугливых, а если её разозлить, — то она сама напугает кого угодно.       Смерть молчала тоже. О, сколько ответов крутилось у неё на языке, которые она была готова дать Жизни! Ответов колких, язвительных, осуждающих, даже презрительных или наглых, а то и обвиняюще-пошлых — вот только Жизнь ничего не спрашивала. А говорить сама с собой, да ещё и в присутствие Жизни, ей почему-то совсем не хотелось.       Ни Жизни, ни Смерти не было с ним интересно, — но Жизни не повезло больше. Она была с Павлом уже сорок пять его лет. А Смерти рядом с ним не было никогда, — и она даже понятия не имела, с какого боку к нему подходить, да и зачем вообще. Как результат, Павел остался жить. И сорок пять лет Павел оставался в мире живых, как в каком-то рандомно выбранном и случайном состоянии.       Но как ни крути, мужчина всё равно был живым и принадлежал к миру живых. Его сердце билось, и он обладал почти той же самой чувствительностью, что и все остальные люди на Земле, с которыми он, казалось бы, никак не был связан.       А Смерть, между тем, решилась.       Раз уж Жизнь не собирается никак начинать, продолжать или поддерживать разговор — значит, она возьмётся за дело сама. Смерть, — она, знаете ли, в принципе самостоятельная и решительная, и не всегда хочет ждать, особено если можно и не ждать. И как-то хихикать, кокетничать, говорить загадками или смущаться она не собираеся.        — Ты, я вижу, не только даёшь жизнь некрофилам, но и сама из их числа. — сказала ни к селу ни к городу Смерть, беря чашку кофе и садясь с ногами в старое кресло.       Кофе был без сливок, молока и сахара, — всё как можно более минималистично, это успели бы даже те, кто скоро умрёт, что выпить, что приготовить — но зато очень крепкий, и с осенними нотами цикория. В конце-концов, никто не был обязан умирать, не попробовав или не выпив хорошего крепкого кофе, — и Смерть не чувствовала себя виноватой в том, что люди, как правило, не задумывались о таком праве. Не только сварить, по своему вкусу, но и не торопясь, с наслаждением, выпить — обязательное предсмертное право всех умирающих. Звучит, правда, вполне нелепо, — но Смерть не такая уж и гурманка, с неограниченным запасом времени и весьма специфичным чувствовм юмора. И у неё очень редко бывают собеседники.       От старого кресла пахло засохшими цветами и сеном: в свободное время, которое у Смерти всё-таки было, она любила косить траву, а потом сушить её и набивать ей подушки, матрасы, одеяла и тюфяки. В засохших травах, которые не успели расцвести, и раньше времени увядших цветах она всегда находила некоторую прелесть — и не только она.       Смерть была сентиментальной и помимо крепкого кофе любила приятные луговые запахи, — не зря же она всегда была рядом с Жизнью и многому у неё научилась.       Жизнь поправила растрепавшиеся волосы и села в кресло.       Одета она была по настроению — в длинное платье из зелёного и голубого цветов. На зелёном были яркие маки и полевые цветы, на голубом — белые облака. Жизнь вообще очень любила август месяц, с его рябиновыми гроздями и звездопадом, с астрами и первыми заморозками.        — Ну да, я вообще неразборчивая, — ответила Жизнь, — наверное, именно из-за этого говорят, что я прекрасна. Сейчас, например, я очень красиво одета, — мне самой очень нравится. А те, кто говорит, что любят меня, на самом деле не любят тебя, и думают именно об этом. Сказать «я люблю жизнь» вместо того, чтобы сказать «я боюсь смерти» — это ещё суметь надо. А что там у тебя страшного-то? Ну, тёмный коридор, ну, свет в конце тоннеля…чего там бояться? Тем более, что ни света, ни тонеля, ни коридора не боится уже никто, кто туда попал: страшно только живым. А чего некрофилы-то? Это из-за того, что я не отталкиваю тех, кто за меня цепляется?        — Не совсем… — задумчиво протянула Смерть — Есть, конечно, в нашем мире мого тех, или того, кто и не живой, и не мёртвый, как камни, например, вода, или ветер… Но вот живущие люди из их числа, в которых жизнь как-то не особенно чувствуется — это даже как-то оскорбительно. Так и хочется взять их костлявыми руками за горло и посмотреть им в глаза…       Как Смерть ни пыталась показаться страшной, у неё ничего не получилось. Она была похожа скорее на какую-то драматичесую актрису, которая грустно и раздосадованно говорит о том, что раньше у неё было так много прекрасных юных поклонников, а теперь их уже нет. А юные поклонники просто состарились, — и теперь именно они, старички, приходят по-прежнему на её концерты, только она их не видит и по-прежнему высматривает среди них ещё тех, молодых, которых больше нет и никогда не будет. Да и руки у Смерти не были костлявыми. Вполне себе красивые женские руки, — узкие, с музыкальными пальцами и розовыми, аккуратно подстриженными ногтями.       Смерть была заботливой, кроткой, терпеливой и доброй. Она всегда готовила загодя, предупреждала и утешала, как могла. Смерь любила конец лета и всю осень, она хотела носить женское имя Есения. Скромное и какое-то аккуратное женское имя, подходящее скромной маленькой работнице, заботливой девушке, — не красавице, но миловидной, неброской и неяркой, как сама осень. И имя у неё тоже переводится, как Осень.       Печальных рук сухие кисти       на горизонт роняет Осень.       И сердце сбрасывает листья.       Когда-то, давным-давно, это были руки Смерти, задержавшейся на Земле ради одного человека. Она думала, что он опомнится, испугается, бросит её и уйдёт, — но человек удивил её, да так, что она осталась удивлённой на несколько столетий, и не было никакой уверенности, что когда-нибудь это удивлёние, окостеневшее в оторопь, пройдёт. Чувство от удара обухом по голове — вот что чувствовала временами Смерть. Примерно раз в полвека, и в основном перед катастрофами мирового масштаба, — примерно как у людей болят перед переменой погоды старые шрамы и раны.       Тот человек умирал долго, — почти всю свою долгую человеческую жизнь, показавшуюся даже самой Смерти долгой. А пока он умирал, он не терял времени даром: выучил язык звёзд, стал близким другом короля, принял участие в нескольких походах и в паре-тройке дворцовых переворотах, а потом не успел. Отвлёкся. Забылся. Засмотрелся на осень. Устал. Присел на засохший старый пенёк, держась за то место, где у обычных смертных находится сердце. Правда, не всегда, но в большинстве случаев. И где оно, как правило, бьётся, — но, опять-таки, не у всех и не всегда. Смерть — она, знаете ли, не врач и не священник, она не проверяет, бьётся у кого-то сердце или нет.       Мне говорили: — Ты не болен.       Все это бред. Тебе приснилось.       Да, Смерть помнила, — так хорошо, словно это было ещё в прошлом веке, — что ему и правда говорили что-то подобное. Только не стихами, — и почему-то с фальшивым смехом и нецензурными словечками. Наверное, чтобы воспринималось легче, думала она. А сколько ему там потом жить оставалось? И когда он, собственно, умер-то?       И время хлеба миновало.       И снова небо       прояснилось.        — Есть там у нас один… — начала Жизнь, отрывая Смерть от её вспоминаний и размышлений. За высоким стрельчатым окном темнело. — Почему бы не поговорить о нём…       Пространство между двумя неподвижно сидящими фигурами засветилось бледно-голубоватым светом, похожим на дымку; по получившемуся прямоугольному проёму прошли волны, формирающие выпуклую поверхность, и в середине, словно паря в воздухе, появилась маленькая прямоугольная книжка. Книга светилась ярко-голубым светом и казалось, что нечитаемая надпись на ней слегка шевелилась. Ни Жизнь, ни Смерть не взяли её в руки, — они могли прочесть её содержание и так, даже не прикасаясь к ней.        — А мне всегда казалось, что с тобой лучше, чем со мной… — задумчиво протянула Жизнь — Ты ничего не требуешь, ничего не просишь, для тебя не нужно выкладываться — ни по-полной, ни по-частичной, и ты всегда быстро отстаёшь… А оно вот как.        — Ну, я быстро отстаю, как только получу своё, — довольно улыбнулась Смерть — и, в отличие от тебя, у меня нет привычки мучать кого-то многие десятилетия напролёт.        — Обижаешь, — шутливо возмутилась Жизнь, — они сами хотят, я никого жить не заставляю.        — А я никого умирать не заставляю, — продолжила Смерть, — и всё равно, умирают все, любо-дорого посмотреть. И далеко не все меня боятся. Или умирать бояться. Кто-то из тех ребят что-то говорил…дай подумать… Они ещё так красиво одевались, и красивый макияж у них был, или что-то другое, но тоже очень красивое, и сами были красивыми…       Смерть, как ни крути, обладала утончённым чувством прекрасного. Жаль только, память её подводила, — да и кто смог бы запомнить абсолютно всех и всё, кто прошёл мимо за миллиарды земных — и не только — лет?        — А что эти парни говорили-то? — заинтересованно спрсила Жизнь — Може, мы вместе вспомним, кто это? Мы и так уже много про них знаем: сначала они родились, потом жили, а потом умерли. Думаю, нам теперь несложно будет понять, кто это такие!        — Жить их не заставляют, умирать тоже… — задумчиво протянула Жизнь, рассматривая страный предмет, напоминающий маленькую книжку — И ведь живут и умирают как-то сами. Одинокие и никому не нужные.        -Это они от безысходности. — тоном знатока протянула Смерть. Она была старше всего, даже самой Земли, поэтому она хорошо знала, что говорит. Жизнь была только чуть-чуть моложе её, но две сотрудницы-соперницы-подруги предпочитали не задумываться о таких мелочах. — Небыли-нежили, а потом — здрасьте-пожалста! — появились на свет. И всё, теперь уже никуда не денешься, не уйдёшь.       — Те ребята говорили, что тот, кто любит жизнь, умирает с позором. А ещё — что каждый воин должен знать, что он уже давным-давно умер. Странное заявление, как по мне.        — По мне тоже. Хотя, кто мы такие, чтобы их судить? Если бы мы сами пожили, да вкусили бы всех даров жизни, — от самых прекрасных до самых сомнительых и ядовитых, — может, и не то ещё сказали бы.        — Да не может, а точно.        — И как же ты только догадалась, а?        — Да я вообще очень умная.       Со стороны Жизнь и Смерть, будучи не при деле, были похожи на двух женщин приятной наружности, которые любили кофе и цветы, а сейчас рассматривали одну и ту же книгу. Не воспетые писателями и поэтами, не изображённые лучшими художниками всех эпох, они выглядели более чем банально. И были тоже банальными. Хотя, если подумать, изображение Смерти ввиде скелета, замотанное в чёрную ткань, за несколько прошедших столетий во что-то чарующее и восхитительное не превратилось. Изображение Жизни, если её как-то изображают — тоже.       — Жизнь — боль, так ведь говорится? — съязвила Смерть. Она только что сделала себе новую чашечку кофе, — такую, какую, по её представлениям, можно было выпить не только перед смертью, но и между двумя последними вздохами.        — Да ну тебя. — отмахнулась Жизнь. — И заканчивай уже со своим кофе. Дурацким. Давай лучше посмотрим, кто там у нас…       Две красивые женские головы склонились над тем, что внешне напоминало маленькую книгу в твёрдом переплёте и голубоватой дымке. Внезапно от «книги» отделилось что-то, напоминающее голубой пульсирующий сгусток. Вокруг него образовалась полупрозрачная панель, покрытая мелькающми цифрами.        — Так, посмотрим, кто же это такой… Ага… Павел Андреевич Кравцов, где учился…хотя это уже неинтересно… Чуть не умер при рождении, потом чуть не утонул, чуть не утопился, пару раз отравился… То умирает, то не умирает, то живёт, то не живёт… Аж тошнить начинает, как от качки, от всего его существования. Собственно, если он сейчас умрёт, невелика потеря.        — Как и от любого другого человека, в принципе.        — Ну да. А почему бы, собственно, и не он? Можно его немножко переселить, большой беды не будет, а всё равно интересно. Слишком уж много безразличных людей на Земле, в этом измерении.       — А там, куда мы его отправим, такое вряд ли получится. Другая почва, другая жизнь, другое всё… Там так не отсидишься. А хорошо ты всё-таки придумала! Мне даже понравилось.        — Молчи уж, «старуха с косой». И ничего я не придумала, это уже давно существует. Никогда бы не подумала, что здесь может быть что-то хоть немножко приятное.       А где-то там, на Земле, в том мире, котрый люди обычо называют «миром живых», один обычный человек с обычной внешностью, ничем не примечательный, наклонился, то ли чтобы унять головокружение, то ли просто потому, что показалось, будто что-то острое и холодное задело шею, — и упал, сам того не заметив.       Обладательницы двух очаровательных головок смотрели на того, кто медленно, словно в водную глубину, погружался в физическое умирание, исчезновение. Ему не было страшно или больно, ему не было непривычно, потому что в момент умирания включились защитные функции организма. А наш организм способен защитить нас от очень многого, — в том числе и от самого себя. Только мы об этом, как правило, не догадываемся, — и не задумываемся. Наш организм как-то не особо привык слышать и получать от нас благодарность, да ему это и не нужно.        — Так, сейчас у него уже остановилось сердце, его ещё можно спасти, но никто этого делать не будет. Всё хорошо, сейчас всё будет хорошо… — и плавно и медленно, укачиваемый на волнах междумирья умрающий почувствовал, как его уже теряющего очертания тела коснулось что-то тёплое и мягкое, излучающее такой яркий свет, что он был виден одновремено отовсюду, давая ощущение защищённости — Так, что здесь у нас? Это называют Мундус, Нирн, провинция Скайрим. А что? Мне нравится, хорошо так…       И правда, было очень хорошо: нежная кожа на вечно юном лице покрылась лёгким румянцем от свежего ветра, почувствовался аромат свежей зелени, настолько сильный, что захотелось вдохнуть полной грудью и дышать полной грудью, до чёрных мушек в глазах и до головокружения.       У входа в пещеру свежо, из-за густой кроны деревьев виднеется небо. По вечернему небу плывут косматые облака.       Если бы кто-то сказал Жизни и Смерти, что у них есть чувство юмора, они бы очень удивились. На самом деле они вобще ни о чём таком не думали.       Ну…разве что просто работали вместе, помогая и мешая друг другу. Но кем вообще нужно быть, чтобы воскресить окончательно и бесповоротно мёртвый скелет?!       Некромантом, вот кем.       Тоже мне, любители чудес, творцы прекрасного. Любители нетрадиционного решения традиционных проблем. Нет, кто же вас вообще на такое надоумил…