«И увидел я новое Небо и новую Землю, ибо прежнее Небо и прежняя Земля миновали, и моря уже нет.»
Откр. 21:1
Павел очнулся, медленно повернул голову, не открывая глаза.
Должно быть, при падении он сильно ударился головой, потому что под закрытыми веками забегали ярко-оранжевые двухцветные зайчики. Странно, но боли не было. Потрогал рукой голову — вроде всё цело и на месте; правда, чувствительность на руке какая-то странная, словно через плотную перчатку, а так — ничего. И ещё — вроде бы что-то на голове.
Странно, очень странно.
За всю свою не сказать, чтобы короткую жизнь, у Павла никогда не случалось ничего такого, что было бы ему непонятно. Он без проблем накончил школу, — но не сказать, чтбы при этом с какими-то успехами, причём такими, о которым стоило бы говорить, хоть ему самому, хоть другим. И безо всяких там выходок на выпускном балу, — потому что он попросту не пришёл на этот бал. Глупости, да и незачем: зачем тратить лишнее время на тех людей, для которых он был даже не изгоем, а просто пустым местом. По той же самой причине он не приходил на на одну весёлую пирушку во время учёбы после школы, а потом — на все корпоративы.
Он и представить себе не мог, что вместе с этими ни к чему не обязывающми и ничего не значащими вечеринками, выпивками, обжиманиями по углам и поздними раставаниями перед рассветом он тоже пропускал жизнь мимо себя. Вернее, Жизнь. И жизнь не стерпела такой расточительности: наверное, она сказала самой себе что-то вроде «я у себя одна» — или «я себя не на помойке нашла». И — то ли затаила обиду, то ли затаилась сама, решив потом взять реванш.
У Павла были смутные подозрения, что там, где он был до этого, он умер. Память услужливо подсказала, что умер он отнюдь не как герой, потому что никогда не жил им, — и никто не держал его за руку, пока он умирал. И не только потому, что дело происходило где-то на улице, — но и не было у него ни одно
доверенного лица для такого простого, но очень важного дела.
Стало тоскливо.
Стало одиноко и досадно.
Казалось, что ставшее за сорок пять лет привычным одиночество, приросшее к нему, как вторая кожа, потрескалось, словно обветрилось, и с неприятным зудом стало местами слезать.
И душа Павла наконец предстала обнажённой. А оттого беззащитой, открытой и ранимой. А ещё — готовой идти на контакт с тем, что её теперь окружало, пусть даже и недобровольный.
«Кажется, я так привык быть пустым местом, что просто стал им». — промелькнула мысль. Отчего-то стало неприятно. Странно. Это — первое чувство за очень долгое время. А чего, собственно, дёргаться, если ты — просто маленький человек, незаметный, но не факт, что незаменимый, винтик или болтик в одной огромной слаженной машине? Давным-давно он, Павел, ещё пытался как-то вызвать чьи-то эмоции, чью-то реакцию на то, что он делал, — но получил только то, что его поставили на место. Он был ещё совсем маленьким, поэтому на него прикрикнули. Кажется, ещё замахнулись; не всерьёз, правда, но откуда маленькому Павлу, тогда ещё Паше, или Павлуше, было об этом знать? Ещё — пригрозили отшлёпать. Ещё пару-тройку раз он пытался как-то заявить о себе миру, сказать, что он живой, — но его одёргивали и высмеивали, хорошо хоть, отшлёпать уже не угрожали. Вместо этого угрожали только побить или избить.
Предполагалось, что он — мужчина, он правильно поймёт и разберётся. Со всем и со всеми.
А Павел, хоть и был мужчиной, не разобрался. И, кажется, даже не понял. Или — понял, но не то и не так. Он всё всегда делал неправильно. Даже теперь вот, попал в вымышленный мир ввиде скелета. Умереть не смог по-нормальному. Замечательно.
И Павел затаился. На всю свою оставшуюся жизнь. И жизнь не стала настаивать, прошла мимо, как воспитательнца в детском саду во время тихого часа. Не хочешь спать — не спи, но не мешай другим. И зачем тебя замечать, если ты послушался грубого окрика, и теперь никому не мешаешь? Кто бы мог тогда подумать, что из всей группы только он один так проникнется этими словами, так запомнит их на всю жизнь! «Не мешай другим», говорите? А он и не мешал.
Он больше не мешал.
Сначала он надеялся, что его будут хвалить. Или просто похвалят.
А его просто не заметили.
А чего, в самом деле, его было замечать — если ругать было не за что?
Почему-то из глубины души поднялась обида. Терпкая, горькая, она поднималась неумело, срывая ногти о края окаменевшей души, падала, разбивая коленки и расквашивая нос о дно, заваленное всяким мусором, нанесённым за долгие сорок пять лет, и плакала горькими слезами, от которых болели глаза и щипало в носу.
Удивление, досада на самого себя из-за прожитой жизни, обида, — вот были новые и какие-то непривычные чувства Павла после его пробуждения.
— Кажется, он ещё никогда в жизни не был таким живым, каким стал после смерти… — задумчиво протянула Жизнь. — А ещё говорят, что это я даю жизнь всему сущему, которое любит меня и славит… Ну-ну.
Напомнить тебе всех тех, кто так торопится, что выходит от тебя самым коротким путём — в окно, а не более длинным, но привычным, в дверь? — поинтересовалась Смерть — Или кто пьёт яд за своё здоровье, чтобы восславить тебя? Или кто доверяет мне посидеть с их детьми, чтобы ты их никогда не нашла, м-м? Ты ведь кого угодно обидишь, — и взрослого, и ребёнка, не так ли, прекрасная ты наша?
Голос Смерти источал такой яд, что, казалось, он был сильнее всех возможных ядов на Земле, собранных вместе.
Смерть разговаривала с Жизнью, нецеремонясь, и обличала всю её, на взгляд Смерти, недостатки, прегрешения и пороки.
А Жизнь только теребила подол своего красивого платья и молчала.
Кстати, принт на её платье изменился, — теперь там был изображён крупным планом собор. А вокруг него как-то провоцирующе-нагло и пронзительно, словно в последний раз, ярко, до иневы, голубело небо. Голубели и глаза молодой жнщины, внимательно всматривающиеся куда-то.
Жизнь занималась одновременно всем, как она это уже давно привыкла с момента Сотворения Времён. Одной рукой она задумчиво перебирала свою толстую тяжёлую косу цвета августовской пшеницы, и вспоминала все ассоциации, которые приходли ей на ум от звучания её собственного тайного имени.
Сначала не было ничего, — а потом заструилось, зажурчало, потекло молоко, проступая тёплым и белоснежным вокруг ротика младенца, сосущего материнскую грудь, появилось холодным белым в большом ведре, в кружке, стоящей на столе, и в куске кисло-сладкого горчичного хлеба, который вместе с холодным свежим молоком. уже подёрнутым заманчивой плёнкой жира, вполне само по себе могло сойти за лакомство.
Наполнялись и наливались тёмным светом гроздья оливок, и текло зеленоватое оливковое масло. Пахло нагретыми ягодами, горячей молодой кожей и ветром из пустыни.
Кажется, Жизнь была не особо-то рада видеть то, что предстало перед её глазами в какой-то огромной пещере. Причём там не было ничего такого уж страшного,
чего она в жизни не видела, о чём ей ещё слышать не доводилось. Даже её августовское платье с цветами и синим небом, казалось, поблекло перед тем, как изменить свой узор. Может, она откровенно скучала здесь, в другой реальности и другом измерении, — хотя, как ни крути, в Скайриме тоже живых полно, так какая ей должна быть разница от того, что она посетит его, пусть даже ненадолго? А может, ей просто было неприятно видеть то, во что превратился её ещё не так давно бывший живым подопечный, умерев и попав в другую реальность, другое измерение и в другой мир?
Смерть молчала и смотрела на оживлённого Павла, вернее, на то (го), в… кого он превратился после смерти в своём мире. Очень простой, банальной и прозаичной смерти, кстати. Мужчина не умер совсем один, потому что рядом с нм были две сущности, которые держали его за руку и повторяли, что больно не будет, что он не один, что всё будет хорошо, что его никто не оставит, и что с ним ничего плохого не случится… Если бы они только знали, что ничего этого умирающий уже не слышал, — а этих слов ему так не хватало при его земной жизни.
На Смерти было платье с красивым принтом, — облетающий осенний лес с низким пасмурным, уже несколько дней подряд плачущим небом. По грустному, еле сдерживающему слёзы небу грустным клином тянулись журавли. Смерть всё ещё не оставляла надежды на то, что однажды её всё-таки назовут по имени —
Есень. Есень, незаметная, кроткая и миловидная сестра милосердия, держащая за руку безнадёжных больных и умирающих.
«Мне говорили: — Ты не болен.
Все это бред. Тебе приснилось.
Я тоже что-то говорил им.
И лето жатвою сменилось.»
Ты уже не болен, у тебя началась новая жизнь. Тебя больше никто не обидит просто за то, что ты есть, -и ты больше не один. Пусть даже пока тебе твоё окружение не нравится. При жизни ты был так мал и так слаб, что из тебя после перерождения не удалось сделать кого-то по-настоящему могущественного. Но время ещё есть; тебя нового так быстро не сломаешь и так легко не обидишь. Тебя больше так легко не согнёшь. Ты так небрежно относился к своему телу в прошлой, земной, жизни, что теперь твоё тело будет так умеренно и настолько видоизменено, что поначалу немногие назовут его телом. Но теперь у тебя будет несравнимо больше времени, чем тогда, и ты сам сможешь изменить себя, если захочешь. Больше никто не будет ограничивать тебя, — а твои эмоции больше не будут подавляться никем.
Слякотный и промозглый серый год твоей жизни прошёл, и жатва завершена.
И ты вырос, подобно зерну, на новой почве. Благодатной она будет или нет? Это решать тебе.
«И время хлеба миновало.
И снова небо
прояснилось.»*
А тебе ведь и правда легче дышать? Ты чувствуешь, какой здесь воздух? Да, я знаю, ты вовсе не обязан дышать, но в отличие от многих других, ты знаешь и помнишь, что это. Вдохни же! Вдохни своей изменившейся грудью этот новый воздух, потому что ты знаешь и помнишь, каково это — дышать.
Знание — вот что отделяет тебя ото всех остальных. Поделись же им с ними, и они примут тебя, как равного.
Знание отличает тебя от них, радуйся же тому, что ты — больше не невидимая часть серой массы, не человек-невидимка, да и вообще больше не человек.
Знание — это сила. Покажи же им силу, откройся им! Они готовы принять тебя и встретить, и они признают твоё превосходство перед ними.
А солнце лижет мои руки
и говорит: — Тебе приснилось.
Тебе больше ничего не снится. Пора просыпаться.
Просыпайся!
Ты проспал свою жизнь — не проспи же свою смерть! Это твой шанс. Твой шанс стать по-настоящему живым.
— Вставай же! Вставай, тебе говорю! — незнакомый молодой голос. Мужской.
«
Мёртвые слышат всё, только они не будут больше ни с кем разговаривать. И не будут никому подчиняться. Разве что…» — ядовитой змеёй в густой траве медленно промелькнула мысль.
Павел медленно встал и открыл глаза.
Отчего-то покачиваясь.
Мстительным, злопамятным, обиженным, непонимающим, задающим себе вопросы, одиноким, желающим признания и уважения — вот каким появился Павел в этом новом мире. А также непонимающим, почему он может теперь спокойно обходиться без воздуха.
В пещере, вернее, в одной из её комнат, было светло из-за множества горящих свечей.
Отчего-то совсем не обрадовал тот факт, что он стоял посреди начерченной на полу огромной пентаграммы. Пентаграмма вышла на славу: конечно, раньше Павел не разбирался в таких вещах и уж, конечно, не рисовал их… Но что-то подсказывало ему, что эта сделана именно что на совесть… Другое дело, какая вообще совесть могла быть у того мужчины, скорее, молодого парня, который стоял напротив него. И что-то подсказывало ему, что была она совсем небольшая, эта совесть. Ну, ему, Павлу, в любом случае до неё дела нет. Стоп. Или всё-таки есть?
Павел посмотрел на свои руки; он с самого начала чувствовал что-то странное, словно глубокую заморозку во всех мышцах, которая, однако, не мешала ему свободно двигаться. Больно не было, — но ощущения всё равно были… не из приятных, скажем так. Не то, чтобы при жизни он был таким уж чувственным и уделял много внимания тому, чтобы окружить себя вещами и прочими безделушками, приятными наощупь, — но обладать чувствительностью для него всё-таки было нормой.
Вместо обычных рук с неизящными и грубыми кистями и толстыми пальцами с грязным ногтями с заусенцами он увидел то, к чему совершенно не был готов. Узкое запястье, тонкие и длинные пальцы, — само по себе это бы ещё куда не шло, но вот почему у него теперь были руки скелета? Самого обычного, вроде того, какой был у него когда-то в классе биологии? Да, так оно и было: кожи не было, мышц — тоже, а вместо этого он видел гладкую выбеленную кость, которая, тем не менее, в каком-то роде была его новой живой рукой, и даже что-то могла чувствовать. Правда, с большой натяжкой. Ну, очень большой.
Ну, умники, ну, шутники…
Это кем же вообще нужно быть, чтобы дойти до такого? Кто посмел — и, главное, как? Неужели все эти богатые декорации, геморрой с перенесением его, Павла, заурядной сущности в другой мир и правда стоило того? А чего «того», собственно? И вот что теперь делать прикажете? Что делать, я вам говорю! Вы не имели права!
Следующие несколько минут Павел создавал в уме сложнейшие языковые конструкции, полностью или хотя бы очень приблизительно объясняющие, как именно называются те, кто решил устроить ему весёлое посмертие в Скайриме, да ещё и в «теле» скелета, — а также от чьего союза и в результате каких ошибок, в том числе и допущенных в личной жизни, те появились на свет. Потому что от нормальных родителей такие шутники не могли родиться тоже.
Получалось забористо.
Получалось
сказано с душой продумано со всей возможной в такой ситуации яростью и праведным негодованием.
Павео обязательно покраснел бы, или хотя бы раскраснелся, если бы, конечно, не был скелетом.
Всё это время он на самом деле просто стоял на одном месте в центре пентаграммы, которая сама по себе, будучи целым произведением искуства, совершенно не радовала его, — слега покачиваясь, словно язычок пламени на свечах от сквозняка, и безразлично глядя на некроманта пустыми глазницами. Призыватель по-прежнему стоял напротив пентаграммы, слегка подавшись назад и сжав кулаки, словно для драки. Краем глазницы глаза Павел отметил, что у незнакомца на поясе висел какой-то меч, или кинжал; интересно, почему он не схватил своё оружие, что, решил с призванным скелетом кулаками драться — или он просто испугался того (или то, это как посмотреть), что у него получилось? Но в любом случае, слишком-то уж провоцировать призывателя не стоит. Неизвестно, можно ли убить секелета — и не факт, что у него был бы шанс заново воскреснуть. А он ведь — какая ирония! — только-только родился и начал жить. Умирать, даже будучи скелетом, ему совсем не хотелось. Пусть даже и от рук или от меча «папочки».
Уже поняв, в кого (или во что? нет, всё-таки в кого!) он превратился, мужчина медленно поднял обе руки, внимательно ощупал голову. Как и следовало ожидать, кости с неприятным звуком царапнули по гладкому скелету. Казалось, что звук разлетелся по всей пещере, — но нет, незнакомец в тёмно-синей мантии, стоявший напротив него, похоже, ничего не услышал. И он совершенно точно не притворялся, что ничего не слышал, — потому что звук, услышанный и произведённый Павлом, был более чем громким и отвратительным.
На тугоухость призывателя свалить ничего не получилось бы, потому что это был не старик, а молодой мужчина, который для пущей важности решил принять суровый вид. Интересно, кого он хотел пугать таким видом? Призванного скелета, у которого вроде как в идеале не должно быть никаких чувств и эмоций? Других некромантов? Почему-то последнее предположение показалось Павлу более чем логичным. Мало ли, какие у них там отношения в… ковене, может, этот мальчишка тоже изгой, похуже того, каким когда-то был сам Павел. Но это неточно.
«Кажется, я теперь слышу звуки гораздо лучше, чем все остальные. Или это потому, что я свой собственный череп так пытался найти? Кому сказать, никто не поверит…»
— Это… Ты — мой трэлл и теперь ты должен мне подчиняться! — пафосно воскликнул незнакомец, стоявший по другую сторону от пентаграммы и совершенно не желающий приближаться к своему творению.
Если бы Павел мог, он бы обязательно хихикнул. Однако теперь, когда он был скелетом, он не был уверен, что у него это получится, — к тому же он не был уверен, что колдун, зачем-то и как-то поднявшй его, вернее, какой-то непонятно откуда взявшийся чужой скелет, оценит его чувство юмора. И весёлые скелеты вряд ли относятся к чему-то сильно распространённому даже в этом мире. Поэтому попаданец промолчал, — уже потому, что не был уверен, что сможет разговаривать, мстительно утешая себя мыслишкой, что череп скелета из-за отсутствия губ всегда кажется улыбающимся, если что. Во все тридцать два зуба; если, конечно, у этого скелета с душой Павла они имелись.
Получалось всё интереснее и интереснее.
Павел, никогда раньше при жизни не задумывающийся о своей внешности, теперь хочет быть вполне привлекательным и симпатичным скелетом. Правда, как выглядят непривлекательные, несимпатичные, да и просто некрасивые скелеты, он понятия не имел, — но чувствовал, что он к ним не имеет никакого отношения.
«Смотри-ка, только-только умер и попал в другой мир в виде живого скелета — а уже хочет стать красавцем, твою мать! А я что? А я вообще ничего, почему бы мне в кои-то веки не стать красивым?» — за время, проведённое внутри пентаграммы, Павел прямо-таки «рос над собой». Интересно только, где будут проходить его пятнадцать суток — и сколько они будут длиться.
«А… почему бы, собственно, и нет?» — спросил он сам себя. И отрицательный ответ на вопрос найти не удалось. Собственно, поскольку Павел разговаривал сам с собой, поспорить с единственным за многие годы собеседником ему почти никогда не удавалось, потому что в конце концов он всегда соглашался сам с собой. Уже хоть что-то.
«Дожили. Я теперь мало того, что оживший, вернее, воскрешённый скелет, так ещё и красивым быть хочу. Кому сказать — не поверят. Ну да, скелеты ведь не могут разговаривать. (
А ещё — скелеты не могут стоять и думать, ты забыл? — спросил внутренний голос. — А ты сейчас стоишь и прямо-таки гамму чувств у себя обнаруживаешь, и ничего. Новая скелетная форма тебе совсем не мешает).
— Подойди ко мне, трэлл! — выкрикнул мужчина, стоявший напротив пентаграммы.
Громкий звук неприятно
ударил по ушам раздался внутри черепа; если бы Павел мог, он бы обязательно поморщился, — но теперь, при полном отсутствии лицевых мышц, да и при отсутствии вобще всех мышц, он мог только безразлично взирать на своего призывателя пустыми глазницами. А ещё — надеяться, что этот взгляд можно при желании и необходимой подготовке сделать хоть капельу более разумным.
«Надо будет обязательно запомнить. У меня сохранлась кое-какая чувствительность; непонятно, правда, за счём чего она может существовать, потому что плоти у меня
на скелете больше нет, но чувство такое, будто меня новокаином обкололи, и заморозка не проходит.
Значит, я не смогу чувствовать боль; меня, что, хотят отправить с кем-то сражаться? Чувствую, что сейчас я мало на что буду годен, разве что прибить кролика смогу, да и то не факт. Я очень хорошо слышу; значит, я должен в принципе слышать всё, что угодно, даже на дольших расстояниях. Неизвестно, правда, смогу ли я различать источники звуков и понимать, что близко, а что далеко. Что-то мне подсказывает, что Скайрим в Нирне
мир фэнтези — не то место, где кто-то будет нянчиться с призванными скелетами. Значит, надо будет как-то справляться самому.
Но слишком долго оставаться в одиночестве ему не пришлось.
— Следуй за мной! — немного истерично выкрикнул некромант, делая шаг назад. Павел хотел было сделать вид, что он здесь вообще ни при чём
и что у него уши звложило, но вместо этого обнаружил, что он идёт навстречу своему призывателю. Со стороны это, наверное, могло показаться забавным, — или любящий отец учит ходить своего ребёнка, или же недотёпа-некромант отступает при виде своего «детища».
Павла же в данный момент интересовало совсем другое. Подчинение воли, или чего там ещё, что вообще может быть у скелетов; хорошо это было или плохо — Павел пока не знал. Ну, возможно, на первых порах и хорошо будет, — быть привязанным к кому-то, так он точно не останется в этом мире один. А потом… А потом видно будет, решил он. И ещё раз порадовался, что теперь, когда у него нет лица в прямом смысле этого слова, ничто не сможет выдать ни его мысли, ни эмоции, ни намерения. Если, конечно, он не попытается напасть на мальчишку, — но это и так будет чень хорошо заметно, и не факт, что ему это сойдёт с его костлявых рук. А значит — будем смотреть, наблюдать и ждать. Ситуация сейчас, скажем, не из тех, когда можно позволять себе капризничать и выбирать только самое лучшее. А вот что это самое «лучшее» у Павла обязательно будет, — он почему-то не сомневался. Боги, кем, вернее, чем, он стал? Хитрым, рассчётливым, коварным, амбициозным скелетом? Дожили. Докатились так, что дальше некуда.
Повинуясь силе призывателя, скелет удивительно легко и грациозно для самого себя, -а заодно и для некроманта, — дошёл какой-то вальсирующей походкой до выхода.
Открыл дверь. Выглянул наружу.
Загляделся пустыми глазницами, у которых вдобавок мало того, что было замечательное зрение, но и более широкий, нежели у обычных живых людей, обзор, на окружающую его красоту.
Замер.
Похоже, «папочка» думал, что для скелета это нормально, — просто стоять и
невидящепялиться в одну точку. Ничего, потом мы с ним обо всём поговорим, но это потом, сначала надо будет научиться говорить, — и убедиться, что «папочка» достоин доверия. Не тот отец, что воскресил, а тот отец, что второй жизни научил. Оно должно быть как-то так.
А вокруг расстилалась восхтительная красота.
Где-то впереди вздымались крутые горы, поросшие такой ярко-зелёной сочной зеленью, что Павлу показалось, что он чувствует её аромат, и он снова непроизвольно вздохнул полной грудью. Как и следовало ожидать, голые рёбра приподнялись и тут же грустно опустились. Павел и сам не понял, удалось ему вздохнуть или нет, но он решил усовершенствовать этот процесс в будущем. В ближайшем будущем, — потому что другого, вполне возможно, может и не быть.
Вершины горы скрывались в нетронутом снеге, а ещё выше клубились облака. Интересно, каким оттуда может казаться мир? Наверное, тоже очень красивым. Хорошо бы однажды попасть туда, посомтреть всё лично. Жаль, фотоапаратов здесь нет, их ещё не придумали, да и потом они вряд ли появятся здесь, — но посмотреть-то ему, с его новым…хм…
телом было бы гораздо удобнее, чем при жизни — и с предыдущим. Не мёрзнет, не устаёт, не хочет спать, есть и пить, — и к тому же вряд ли на таких всоких вершинах найдётся хоть одна живая душа, к тому же имеющая что-то против любознательных и разгулвающих повсюду скелетов.
Ещё один шаг вперёд.
Павел отметил, что если при ходьбе делать меньше усилий, чем он это делал тогда, когда был ещё в своём мире и был живым, дело будет идти гораздо легче. Ходить он теперь каким-то образом может всё равно, — а вот если не слишком сильно напрягаться (подумать только, у скелета, оказывается, что-то напрягаться может!), то не будет этой дурацкой пританцовывающей походки, словно он направляется к какой-то скелетонше с намерением пригласить её на вальс.
Солнце, оказывается, его не сжигало, и это было несомненно приятным бонусом. Очень полезным и очень приятным. Не факт, что мальчишка в мантии, слишком широкой для его тощей фигуры, будет так уж его беречь, отправляя куда-то только по ночам или под укрытием, поэтому тот факт, что солнечный свет не причиняет вреда его костям, будет для него только плюсом. А вот в том, что его будут куда-то отправлять, Павел почему-то не сомневался. Вряд ли этот колдун настолько одинок, что решил вокресить скелет — или всё-таки скелета! — только для того, чтобы тот скрашивал его одиночество и составлял ему компанию.
Павел не сдержался и тихо фыркнул.
Почему-то у него были определённые сомнения насчёт того, что скелет в принципе может быть таким уж хорошим компаньоном и любимым другом. А если и та… То до какой же степени этот мужик должен был чувствовать себя одиноким — ли быть им?
Прямо за дверью, — если, конечно, что-то вроде тонкой пластинки скалы, поднимающейся и опускающейся и мастерски замаскированной под обычную скалу, которая и была снаружи пещеры, могло быть обычной дверью, — был разбит сад. Причём, судя по всему, разбит он был в самом прямом смысле слова; культурные растения перемежались с сорными травами, которые чувствовали себя там, как у себя дома, какие-то кустарники росли там, где раньше, судя по всему, стояла какая-то каменная скамейка и вроде как была пропавшая без вести тропинка, и по периметру сад был покрыт какими-то деревьями, которые вряд ли были посажены изначально самим садовником. И какие-то вьющиеся растения поднимались вверх по скале, оплетая уже скрытые под зелёной живой масой опоры и переплетаясь между собой. Похоже, садовником здесь была сама суровая скайримская природа, которая щедро давала жизнь всему, что сможет доказать, что достойно этой самой жизни, — причём с радостью, готовностью к борьбе и в любых условиях.
«Надеюсь, он не собирается использовать меня для садовых работ, — подумал Павел, — потому что садовник из меня такой себе. И, к тому же, мне здесь нравится и так, как сейчас. Ничего я здесь менять не буду. Может, это вообще моё первое…личное пространство, вот.»
Уже привчной походкой Павел сделал несколько шагов вперёд, отметив про себя, что его колдун вовсе не против того, тобы его «подопечный» вот так разгуливал по внутреннему саду, иначе он бы почувствовал что-то вроде «сигнала», приказывающегго ему делать что-то. Или же наоборот, не делать. Почувствовал же он такой «сигнал» тогда, в комнате, когда его помимо его воли прямо-таки «вытянуло» из этой пентаграммы! А что, интересно, с ней будет потом? Неужели мальчишка-колдун будет отмывать её просто водой и тряпкой?
Впереди, за волшебно-красивым садиком, огороженным простым диким камнем, приятно нагретом Солнцем, поднималось высокое дерево, судя по всему, какое-то хвойное. Оно четко вырисовывалось на фоне кучевых белоснежных облаков, и ветки наклонялись таким образом, что рисовали силуэт былинного коня, пришедшего к водопою. Под ногами Павла рос, склонив голову к холодному ручейку, какой-то красно-оранжевый цветок, напоминающий плывущего лебедя.
Желая испробовать новое положение, попаданец
в чужое тело осторожно присел, стараясь не завалиться ни вперёд, ни назад, н в стороны, — а то вряд ли воскресивший его некромант бросится тут же поднимать его, — и брежно прикоснулся к нему кончиками пальцев. Так, чувствительность вроде была, сквозь «заморозку», несильная, но всё-таки хоть такая. Не факт, что в Скайриме есть так уж много чувствительныхи чувственных скелетов, так что надо будет привыкать. Если у него больше нет привычной для людей чувствительности, — значит, ему адо будет взамен развивать другие способности и другие органы чувств.
Приняв без труда вертикальное положение, продвигаясь вперёд и разглядывая то, что его окружало, Павел не видел, что некромант неподвижно застыл у него за спиной и шароко раскрытыми глазами смотрел на скелет, буквально «созданный» им. Он, что, боялся его?!
— Первый уровень! — потрясённо прошептал некромант, потрясая в воздухе какой-то неизвестной фигнёй — У него ведь был только первый уровень, я уверен! Неужели он забирает у меня всю жизненную силу?! Он ведь убьёт меня!
Надо было действовать быстро.
Он был совсем один, и никто не пришёл бы ему на помощь, поэтому и рассчитывать было не на кого.
Рука мгновенно сжала увеистую дубину, непонятно как оказавшуюся рядом. Должно быть, кто-то раньше использовал её, чтобы подпирать дверь во время погожх деньков, чтобы в пещере не пахло…пещерой, в которой живут пара-тройка десятков троллей вместе с десятком саблезубых медведей. Замкнутое и непроветриваемое, а также не знающее солнечного света пространство действовало угнетающе прежде всего на самих некромантов, вынужденных жить там круглый год, с риском для здоровья, а если помедлить и не принять никакие меры, — то и для жизни. И тогда уже вся надежда только друг на друга и на самих себя, — и на те зелья, которые им удастся сварить, при учёте тех ингредиентов, которые можно найти в более или менее шаговой доступности. Некромантов не будет лечить никто.
Призванный трэлл по-прежнему стоял на одном месте и не двигался.
Можно было подумать, что он на что-то смотрит, если бы парень не знал, что это всего лишь очередная нежить, которую он пробовал поднимать для овладевания школой колдовства.
Скелет даже не заметил, когда колдун подошёл к нему совсем близко, скрывая, тем не менее, нервную дрожь, равно как и то, что он сжал покрепче дубину, прежде чем замахнуться изо всех сил.
Призванную нежить необязательно изгонять какими-то специальными заклинанями. А слабых скелетов, особенно таких, как этот, можно окончательно упокоть и простым ударом дубины.
«Ну почему же у меня всё не то получается, а?»
