Маленький человек

      …Попаданец внимательно смотрел на молодого человека, так же спокойно, деловито и заинтересованно рассуждающего об убийствах и его способах, как в его, Паши, родном мире, молодёжь так же увлечённо обсуждала новый марочный «прикид», вышедший клёвый или классный фильм (а «классный» и «клёвый» — это разные вещи, значение всё-таки различается, всё дело в нюансах) или компьютерную игру. Раньше он был в стороне ото всех и от всего, обращая внимание только в случае прямого столкновения, каким бы оно ни было, — да и жил, словно щепка какая, отнесённая бурным течением потока в сторону, где в грязной пене уже покоится другая подобная грязь, не рискуя больше быть унесённой бурным потоком. В какой-то степени он одобрял некромантию, — ведь именно благодаря ей он, скажем так, то ли родился заново, то ли остался в живых. Потому что в своём мире он каким-то образом больше не числится в живых.       Сейчас же, похоже, от потока жизни ему не отвертеться, — ни от чистого, ни от грязного. А кто, собственно, сказал ему такую глупость, что жизнь может быть грязной или чистой? Можно подумать, Жизнь моет руки, пф! А что у Неё руки могут быть грязнее, чем у мясника, когда она увлечётся, — это было известно точно. И всё живое, наполненное могучими силами, благоухающее и ароматное благодаря своей превращённой силе, произрастает из глубин и из тьмы, наполненных отнюдь не восхитительными ароматами. ***       Где-то в другом измерении Жизнь отряхнула руки, испачканные жирным чернозёмом, и поправила подол длинного пышного платья, окончательно измазав его в грязи. Жизнь вообще часто пачкает руки, — когда сажает деревья или цветы или когда хоронит кого-то. Или в крови, когда принимает новорождённую душу или новую искорку жизни, в муках пришедшую в мир. Смерть стояла в стороне с непроницаемым видом, думая, что даже если так получилось, что она оказалась у Жизни в заложниках, никто и ничто не заставит её вдобавок делать вид, что она с ней согласна. И вообще — её вынудили, да и вообще очень часто принуждают. Вот эта же модница например, которая зачем-то сначала притащила её сюда, потом заставила смотреть на то, как она мается ерундой, уделяя слишком много значения всяким, скажем так, пустякам, — а потом, судя по всему, и вовсе забыла про неё.       Смерть ещё надеялась, что Жизнь сейчас перестанет изображать из себя «бабушку-весну», которая хоть и выглядит всегда неизменно-молодо, но уже давно страдает старческим склерозом, и повернётся наконец к ней, к Смерти, и скажет ей хоть что-то. Но Жизнь по-прежнему молчала.       И Смерти стало скучно и как-то тоскливо. Тоскливее, чем на кладбищах, на которых всегда было очень много живых, и куда она в действительности почти никогда не заходила. А ещё — ей до одури захотелось выпить чашку крепкого кофе, и без разницы, если холодного.        — Вита? — позвала она. — Что делать-то будем? В смысле, чем займёмся?       Жизнь оторвалась от своего очередного занятия и подняла голову. Смерть не могла не заметить, что в какой-то момент у неё глаза напоминали пустые безжизненные глазницы, как у давно мёртвого тела. А она сама, Смерть, стала разговаривать, как она, Жизнь. Неужели они так много времени проводят вместе, что теперь стали чем-то похожи?        — Да вот, шляются там всякие-разные… — протянула Жизнь, высказавшись в несвойственной ей манере, став чем-то похожей одновременно на повелителя Безумных Дрожащих Островов и на саму Смерть — Ещё отвлекаться на каждого.        — Слушай, Вита, а ты точно не бывала в последнее время на Дрожащих Островах? — нахмурилась Есень. Она обращалась к Жизни по имени не так часто, — в основном когда её что-то беспокоило или было что-то нужно — Что-то на благослование Шео похоже, хорошо хоть, оно всегда временное. А наш друг, как известно, никогда не весёлым, не добрым не был. Хотя… с ним всегда было очень интересно поговорить. Пойду пока кофе выпью.        — Конечно, Есь, я скоро закончу, а потом и другими делами займёмся, — улыбнулась Жизнь, — я вот здесь пытаюсь вырастить из сосновой ветки банановый куст за человеческие полдня. Всегда хотелось, чтобы у нас здесь тоже бананы росли.       «Отмеченная Шеогоратом. — подумала Смерть, уходя — И поцелованная им же. И очень им любимая. Навоз ты, Шео. Сырный навоз. Сырное удобрение с добавлением протухших и гнилых рыбных палочек. И обнятая и обласканная всё тем же самым.       Смерть не особенно понимала, имеют ли какое-то отношения даэдра к ним обеим, но обязательно нашла бы ответ на этот вопрос.       Если бы хорошо подумала.       Но сейчас ей больше всего хотелось как-то отвлечься, развлечься — и сварить себе крепкого кофе, который могли выпить умирающие и который так любит Смерть.       Каким-то краем сознания Смерть была обеспокоена тем, что творится, — а ведь уже давно известно, что всегда найдётся причина и повод для беспокойства, когда начнёшь о чём-то задумываться.       В нескольких реальностях, планах и измерениях, и в том же Нирне происходили какие-то ненормальные вещи, назревали перевороты и потрясения. А Жизни, похоже, ни до чего и дела нет. Бананы она, видите ли, выращивает. ***       … Он не позволял ей выходить за пределы ограды и даже думать о возвращении своей дочери, — а она его не послушалась. Он мог приказывать ей как одному из некромантов, пришедшему к ним добровольно, — но не как матери маленькой Савелы. Которую она тоже оставила на попечительство чужих, незлых и нелюбопытных людей, — и тоже на добровольном начале. Башнаг внимательно выслушал её и сделал правильные выводы, по крайней мере, для самого себя и следуя из текущей ситуации, — и в ответ пригрозил, что как раньше запрещал уходить, так сейчас запретит ей жить, если она передумает, когда будет уже слишком поздно, и захочет уйти из ковена. Вот и всё. Очень просто.       Башнаг был одним из тех орков, которые могут сломать все стереотипы, которые в течение многих веков складывались об орочьем племени. Во-первых — он не считал себя исключительно воином или бойцом, вследствие чего считал себя исключительно терпеливым и выдержанным. Что, однако, не мешало ему проявлять физическую мощь, грубую или не очень, каждый раз, когда ему этого хотелось, или, как он сам говорил, у него просто не было другого выбора — и кулаком было намного эффективнее, понятнее и быстрее. Башнаг умел при случае стукнуть кулаком — по столу или по чьей-то физиономии, но всё-таки предпочитал не злоупотреблять этим. Для орка, разумеется. Орка прямиком из стереотипов и рассказов, основанных исключительно на них же.       И ведь надо же было, чтобы тогда, в Южном Святилище, наступили трудные времена, — и чтобы они длились так долго, и чтобы она, Селвени, пришла к нему со своей уже надоевшей просьбой именно теперь! Когда их основатель ковена был так обеспокоен, так раздражён, попросту обозлён — да и просто сильно занят.       Надо отдать ему должное, — он не сразу начал угрожать ей смертью, и вначале даже пальцем её не трогал, предпочитая просто разговаривать. Проблема заключалась всего лишь в том, что Селвени не была намерена слушать его, не говоря уже о том, чтобы прислушиваться к добрым советам орка с ужасной даже для представителя его расы внешностью и примерно такой же физической силой.        — Я тебе уже говорил, что никто из нашего ковена никто не уходит просто так, по крайней мере, пока он ещё жив. И ты не можешь сказать, что моё решение было для тебя сюрпризом. — сказал ей Башнаг, как давно примкнувшей к ним некромантке.        — И не думай попытаться меня отравить, соблазнить или сделать что-нибудь в этом роде. — сказал он ей, как женщине — В качестве женщины или очередной слабой жертвы, которая только и умеет, что умолять о пощаде, ты мне тоже не нужна, поэтому даже не пытайся. И не говори потом, что я тебя не предупредил. У меня и без тебя и жертвы, и пленники есть, и не думай, что ты хоть чем-то лучше их. Ты ведь сама за ними и ухаживаешь, потому что я тебе и приказал.       Селвени вспомнила тёмное, холодное, освещаемой только светом редких красноватых свечей подемелье, казалось, насквозь пропитавшееся запахами нечистот, пота и крови, как она ни пыталась лучше ухаживать за почти полностью неподвижными и обездвиженными пленниками, и убираться в этом месте, жутком даже для некроманта, и её передёрнуло от ужаса и животного омерзения. Нет, она ни за что не позволит ни Башнагу, ни кому бы то ни было прикоснуться к её телу, в том числе и обездвиженному! Лучше умереть. Она знала, о чём говорила.        — И ты случайно не думала, что твоей дочери будет гораздо лучше без тебя, без матери-некромантки, которая пусть и оставила её на попечении практически первых встречных, но всё-таки нормальных людей? — Башнаг умел ударить по самому больному, пусть даже и не хотел этого. Он вообще умел делать больно кому угодно, и для него это было чем-то вроде манеры поведения, как у кого-то манеры предписывают хорошее знание этикета — Не думаю, что она будет рада встретить тебя снова, и что она будет гордиться тобой, когда вырастет. А она уже сейчас не такая уж и маленькая, чтобы не понимать ничего.        — Савеле будет лучше без тебя. Ты ведь не хочешь, чтобы она потом потратила долгие годы на то, чтобы откреститься от родства с матерью-некроманткой и от всех неприятных бонусов, которые может дать девушке это неприятное и ненужное ей знакомство? — добавил он ей уже как матери.       Как женщина, Селвени была довольно сообразительной, — особенно учитывая тот факт, что у неё была дарованная даэдра её долгая жизнь эльфийки; к тому же она родилась и получила образование в Морровинде. А когда для тебя короткие сроки человеческой жизни не срок, то ты волей-неволей чему-нибудь научишься, даже если ты намеренно закрываешься от всего и упорно не хочешь ничего видеть и слышать.       Была она и хорошей некроманткой, в глубине души верящей в то, что она не делает ровным счётом ничего плохого, но за что остальные её как минимум осуждали бы. Наверное, вследствие этого она стала достаточно аккуратной и исполнительной безразличной садисткой, выполняющей требования Башнага или тех некромантов из их ковена, которые давали ей указания.       После расставания с Савелой, которое затянулось на гораздо больший срок, чем ей казалось изначально, она впала в какую-то странную прострацию, в которой ей было всё равно, кому что говорить и что делать. Словно её саму кто-то когда-то убил, проводя один из некромантских ритуалов, а потом подчинил её мёртвое тело своей воле, — а она так и осталась насовсем в каком-то странном состоянии, не напоминающем ни жизнь и ни смерть, но не мешающей другим, которые жили уверенно, вне зависимости от того, кому и чему они служили и чем занимались.       А как мать, Селвени была глупа — и не было ни единого шанса, что она понимала хоть что-то и что в будущем она станет более понятливой, вне зависимости от того, найдёт она свою Савелу или нет.       За долгие столетия она увидела и изучила слишком многое, чтобы теперь от этого отказываться, — по собственной воле или по принуждению. Как, в самом деле, отказаться от магии тому, у кого она течёт в жилах едва ли не с рождения — и кто так привык не только пользоваться магией, но и жить, что теперь не в силах отказаться ни от того, ни от другого? А некромантия сполна давала то, чего так не хватало одинокой и умной женщине, которая отлично осознавала, что ей от природы по какому-то недоразумению было не дано, и которая отлично осознавала и те ограничения, которые были даны от природы всем разумным существам, — а женщинам и в особенности.       Иногда, стараясь оставаться незамеченной, Селвени незаметно бросала быстрые взгляды на Башнага, пытаясь увидеть в нём подтверждения того, что она думала и чувствовала сама, — и её казалось, что она видит. Здоровенный и крепкий громила-орк, который был гораздо сильнее её, хрупкой женщины, во всех смыслах этого слова, испытывал те же самые желания и стремления, что и она.       Жажда силы и жажда знаний.       Желание владеть самой жизнью и смертью, чтобы хоть немного, но стать равным богам, стать, если не как аэдра и даэдра, то хотя бы как их ученики. ***       …В благородном сиротском приюте Рифтена Савелы не оказалось.        — Нет, сожалею, но Савелы здесь больше нет, — начала миловидная молодая женщина, глядя на странную эльфийку, то ли сосредоточенную, то ли грустную, и не успело сердце матери замереть, пропустив удар, как Констанция продолжила: — Она исчезла, госпожа, несколько дней назад. Похоже, она сбежала, если бы мы только знали, куда. Но когда она вернётся, мы вам обязательно сообщим. А где тебя искать? Ты ведь в Рифтене живёшь? Раньше я тебя здесь не видела.       Констанция Мишель всегда относилась к позможным усыновителям настороженно, не желая вверять судьбу сирот непонятно кому, с кем детям могло стать ещё хуже, чем им уже было в приюте, но эта странная эльфийка не ызывала у неё никаких подозрений. Более того, она почувствовала к ней какую-то странную, необъяснимую симпатию, а глядя на её грусть, — ещё и сочувствие.       «Бедная женщина… — подумала Мишель — Должно быть, на её долю выпало немало испытаний. А она ещё и хочет взять ребёнка из приюта, тем более, такого трудного, как Савела. Только я не буду рассказывать ей, как мне было тяжело с девочкой, даже Грелод Добрая с ней намучалась. Незачем мне так беспокоить эту милую заботливую женщину. Надеюсь, девочка ещё вернётся, и эта добрая госпожа вернётся в приют. Бедная Савела… Малышка ещё не поняла, что мир жесток и он принадлежит только взрослым, по праву силы.»       Селвени Нетри перед прибытием в Рифтен сняла с себя робу некроманта, надела простое льняное платье с шерстяной верхней одеждой, и сняла маленький номер в таверне «Пчела и жало», чтобы провеси там пару-тройку дней, собраться с силами и отдохнуть. Она была уверена, что Башнаг и остальные члены Ковена не заметят её отсутствия, веря, что они и её присутствия-то никогда не замечали, — и хотела собраться с мыслями. Но каждый раз, когда она выходила в город, пропахший рыбой, мёдом и запахом сточных вод, протекающих под мостом, она чувствовала, что вся собранная накануне сила, уверенность и кое-как приведённые в порядок мысли снова выпадают из её рук, рассыпаются, словно тяжёлая ноша.       Эльфийка страдала: она не умела быть одна и не привыкла к этому. Ей хотелось быть рядом хоть с кем-нибудь, и в этот момент, кажется, она была бы рада хоть Башнагу, потому что он, по сути дела, всегда всё решал за неё. И теперь, хотя она и вырвалась на свободу, она поняла, что совершенно к ней не привыкла — и что в любой момент эта свобода могла оборваться, возможно, даже вместе с её жизнью.        — Кирава, ты знаешь, где здесь можно найти себе спутника в дорогу? — обратилась она к надменной аргонианке, протирающей стойку. — У меня есть деньги, я могу заплатить. — добавила она, отлично понимая, что в городе воров это не совсем то, что нужно было говорить.        — Нет, моя госпожа, к сожалению, я не знаю никого, кто мог бы сопроводить тебя. — удивительно любезно, но в то же время печально ответила Кирава, отрываясь от своего занятия. — Если только ты не хочешь нанять всякий сброд из порта, но их я никому не посоветовала бы, тем более, тебе. — Был у нас раньше хороший маг-наёмник, Маркурио… — она бросила быстрый взгляд на пустующую у стены скамейку — Но однажды он отправился на какое-то задание с Довакином и погиб. Кажется, они отправлялись в какую-то крепость, захваченную некромантами. С тех пор он ненавидит некромантов, причём даже больше, чем раньше.        — Я тоже… ненавижу некромантов. — с трудом произнесла Селвени, представляя себе воинов-магов из Южного Святилища и в первую очередь Башнага. Одни некроманты ведь тоже могут ненавидеть других! Потому что все они прежде всего — просто люди или просто эльфы, в конце-то концов.       Несмотря на сильный голод, данмерка не стала ничего пить или есть в Рифтене, этом проклятом и проклятом городе. Почему-то ей казалось, что если она выпьет или съест здесь хоть что-нибудь, она таким образом проведёт обряд на саму себя, после чего вся её дальнейшая жизнь будет настолько тускла, мертва, пуста и бессмысленна, что даже смерть или заточение в чёрном камне душ покажется ей благословением. По крайней мере, так она перестанет быть живым трупом и перестанет чувствовать постоянную тянущую тупую боль там, где у остальных живых обычно бывает сердце.       Она сама много раз заполняла чёрные камни душ, поэтому лучше чем кто бы то ни было знала, о чём она говорит.       И иногда просто быть вечно заточённым в чёрном камне — совсем не плохая альтернатива чему бы то ни было. Селвени неоднократно лично проверяла, как себя чувствуют души, помещённые туда — и среди разнообразных эманаций высшей энергии, которой, по сути, и является каждая великая чёрная душа, было и какое-то… словно умиротворение. Словно от понимания того, что всё самое страшное уже закончилось — и наконец-то наступил полуосознанный покой, и хуже уже никогда не будет.       Ты научилась только зависти к немёртвым и жалости к самой себе, Селвени. Не из-за тебя ли Савела сбежала из сиротского приюта? Или за долгие десятилетия работы с жизнью и смерью в их извращённых проявлениях ты сама стала чем-то похожей на материал, который был для тебя не более, чем инструментом? ***       Южное Святилище встретило вернувшуюся беглянку уже ставшим непривычным холодом и морозной затхлостью. Её бывшие соратники безмолвно скользили взад и вперёд бледными тенями, и впервые за долгое время эльфийка обратила внимание, насколько те выглядели болезненно. Казалось, что какая-то невидимая сила высасывала из них жизнь по капле, оставляя каждый раз ровно столько, сколько было необходимо для того, чтобы поддерживать в этих ослабевших телах искры жизни.       Ароматом несбывшихся надежд пахнуло на выдохе нагретой стоялой водой, текущим рекой мёдом и свежей рыбой.       В пещере не пахло ничем, — хвоя замёрзших елей не источает запаха, а у самого снега собственного запаха нет. Селвени вернулась сюда вовсе не потому, что хотела снова быть рядом с Башнагом и остальными магами. которые теперь как никогда раньше были похожи на живых мертвецов или живых трэллов, — просто ей было некуда идти, и она вернулась в единственное место, которое ей удалось вспомнить. Ноги сами принесли её сюда, — а какой инстинкт вёл её? Инстинкт выживания — или инстинкт смерти?       … — Я не буду сам убивать тебя, — сказал Башнаг, отходя и придирчиво осматривая женщину, увязшую в паутине, — за меня это сделают пауки. Мне это самому делать ни к чему. И так всё свершится, и без моего участия.       Селвени молчала и смотрела на хрусткий молодой снег, впервые за всё время, проведённое здесь, казавшийся ей голубоватым. Или он всегда таким и был, просто она этого не замечала? Мелькающие, как тени, фигурки магов, казались на его фоне ещё более призначными.       Если она не успеет освободиться, — она умрёт здесь от холода, просто уснёт — и больше не проснётся. Если пауки доберутся до неё раньше, чем она успеет уснуть навсегда, — она будет медленно погружаться в бессознательное состояние, надёжно замороженная и парализованная ядом. Или же… Но это маловероятно.       Тёпло за окнами и за беспечно открытыми дверями таверны. Пахнет нагретой стоялой водой, разливаемым повсюду мёдом — и рыбой.       «Но однажды он отправился на какое-то задание с Довакином и погиб. Кажется, они отправлялись в какую-то крепость, захваченную некромантами. С тех пор он ненавидит некромантов, причём даже больше, чем раньше.»       К счастью, она успела освободиться до того, как Довакин нашёл её. Страшный, воняющим долгим перегаром, обезображенный долгим и беспробудным пьянством, он заглядывал во все углы, абсолютно не скрываясь и круша врагов боевым молотом направо и налево. Селвени успела увидеть краем глаза, как он отдыхал, сидя пямо на снегу, и щедро вливал в себя отвратительное нордское пойло, запивая его зельями восстановления запаса сил, чтобы снять усталость, вызванную непрерывной резнёй и поглощением спиртного. Вонь, казалось, стояла такая, что от неё даже окончательно мёртые и неподвижно лежащие на снегу некроманты могли бы умереть повторно.       Убедившись, что норд её не видит, данмерка осторожно попятилась в сторону незаметного обледеневшего тоннеля, ведущего наверх, к выходу из этой всеми даэдра проклятой пещеры. На свободу. Проклятие, наложенное на неё Башнагом, пройдёт ещё нескоро, — но главное, она была теперь свободна.       Есть ведь ещё и пещера Морозной мглы, как же она могла про неё забыть? Там тоже живут некроманты, как и она сама; насколько Селвени было известно, у них не было ни предводителя типа Башнага, обладающего недюжинными знаниями во всех сферах магии, но обладающего при этом менталитетом великого завоевателя. — и не было вообще никого, кто был бы за главного и отвечал бы за всех. Как-то с непривычки это казалось… странным и непривчным. Словно вместо желания найти снова кого-то, хоть плохого, хоть хорошего, эльфийка оказывалась там, где снова маячит призрак пугающей свободы, когда все растеряны и одиноки, как и она сама, и где не за кого удержаться или за кем-то спрятаться.       Адевальд был единственным из той… компании, кого она знала, и кто на полном серьёзе предлагал ей присоединиться к ним.        — Селвени, приходи к нам и оставайся, сколько захочешь. — сказал он, потупившись и глядя в пол, причём его обычно бледное лицо как-то трогательно покраснело — Мы тебя не обидим. Я… мы были бы очень рады твоему присутствию здесь. — и сбежал, покраснев, как помидор, и не зная, что сказать от внезапно нахлынувшей застенчивости.       Как бы там ни было, — всегда оставалась пещера Морозной мглы, в которой хоть и не было главного, при том, что сама Нетри наотрез отказалась быть даже его заместителем, но были те, кто поддержал бы, даже при том, что и сам отчаянно нуждался в поддержке. ***       Только открыв хорошо знакомую, но уже подзабытую дверь, некромантка из уже несуществующего ковена Башнага почувствовала, что здесь что-то не так.       Энергия, — мощная, чужеродная, витала в воздухе и, казалось, закручивалась спиралями и протуберанцами вокруг женщины, надёжно спрятавшейся в темноте около входной двери. Нетри знала, что сейчас её никто не смог бы рассмотреть, пока она пряталась у входа, настолько матерски сливаясь с сырой и затхлой промозглой темнотой, становясь её неотъемлемой частью, что даже вампир не смог бы разглядеть её, не говоря уж о том, чтобы найти чёткие границы между живым физическим телом и просто отсутствием освещения в пещере… Но для источника этой непонятной, а потому и ещё более пугающей энергии она словно была на ладони, освещённая ярими лучами безжалостного Солнца.       Внизу не было никого.       Некромантка прислушалась, путаясь нащупать источник этой чужеродной многослойной энергии, в которой, словно пучок морозной мириам в большом чане готовой похлёбки, ощущалась какая-то частичка смерти.       Поняв, что её присутствие больше не является секретом, Нетри выхватила из-за пояса первое попавшееся оружие, которое оказалось зачаровано на захват душ, и бросилась наверх, к слабому, далёком и дрожащему источнику света. Она так спешила наверх, подгоняемая уже не только страхом, но и дурным предчувствием, что даже не заметила, какого именно трэлла она сбила по дороге, ткнув в него наугад простым оружием, с которым ей никогда не удалось бы справиться с по-настоящему сильным противником.       Если бы она не спешила, заметив Адевальда, сидевшего за столом и словно спящего в какой-то неестественной позе, она бы поняла или хотя бы заподозрила, что здесь не только что-то не так, но и обнаружила бы приблизительный источник «не так». Но, к сожалению, после всего, что ей пришлось пережить в последние дни, с ней случилась обычная истерика. А женщина, не привыкшая жить чувствами до такой степени, что они притупились и потеряли чувствительность, как рубцы на коже или зажившие шрамы, хорошо и давно знакома с тёмными искусствами и вдобавок вооружённая — это не совсем тот, кто во время истерики не сможет сделать ничего впечатляющего, оставаясь или становясь в принципе безопасным.       Странная эманация энергии, витавшая повсюду и словно спустившаяся самостоятельно вниз, чтобы проверить её, Селвени, временно прекратилась, а потом ослабла и стала еле различимой.        — Даэдра тебя знает, Адевальд, кого и что ты здесь призывал. — прошептала данмерка, склоняясь над телом своего друга. — Вот придёшь в себя — я тебя обо всём распрошу, а потом убью. Сама, чтобы уж точно. Видят Боги, никогда ещё не слышала, чтобы как-то колдун смог такое! А здесь что-то совсем уж неясно. И опасностью всё это дело пахнет, просто за несколько миль опасностью несёт.       Постепенно беспокойство утихло; будучи не таким опытным целителем, Селвени тем не менее смогла оказать своему другу первую помощь, после чего, немного передохнув, приступила к той части целительства, которая была ближе к некромантии и находилась, скажем так, на границе двух ветвей магии, буквально между жизнью и смертью. И, затухая, вокруг тела незадачливого некроманта медленно истаяли потоки какой-то непривычной и несвойственой людям энергии. Словно кто-то… откачивая её, или же просто переходила кому-то — или в кого-то, как в сообщающийся сосуд.       Когда стало ясно, что опасности для жизни её бестолкового друга уже нет, вернее, она уже не столь критична, данмерка смогла отвлечься на другие мысли, на которые раньше у неё не было времени. Долгая некромантская практика научила её помимо всего прочего ещё и аккуратности, а также строгости и порядка во всём. И сейчас её мысли были направлены на этот самый неправильный предмет.       Предмет, виновный разве что в своей неправильности, сейчас лежал в кармане её потрёпанной за долгие годы мантии некроманта, и назывался, и был камнем душ. Изначально приспособленный для крохотных белых душ, он теперь казался — или был? — надломленным, выщербленным, и при прикосновении испорченный камень с готовностью оцарапал волшебницу своей неестественной и искусственно полученной острой гранью, так, что на месте пореза сразу же выступила кровь.        — Да чтоб тебя… — тихо, проникновенно и с душой выругалась данмерка, оглядывая какой-то мутный и теперь ещё и окровавленнй камень душ. — Я, что, неправильно камень душ заполнила? Неподходящей для него душой, которая, следовательно, и не поместилась в него целиком?       Когда-то она слышала от своего старого учителя, что иногда такое бывает — и, как следствие, приводитт к разного рода проблемам. А ещё — несомтря на свою кажущуюся хрупкость, камни душ никогда не ломаются и не бьются просто так, без специального ритуала.       Она, Селвени Нетри, точно знала, что она не проводила ровным счётом никакого ритуала с этим камнем душ, тем более, сейчас, когда она была всецело поглощена только тем, чтобы побыстрее и беспрепятственно добраться до своего друга, с которым, как она поняла, случилась беда — а потом она, собственно, бросила все силы на его «воскрешение», те, которыми обладает любой мало-мальски обученный целитель — и те, которые просто так не даются ни людям, ни эльфам. Вряд ли только из-за этого каким-то образом мог произойти какой-то странный ритуал.       Тот самый, о котором ей давным-давно вскользь рассказал её старый учитель школы кодовства, и который не особенно хотел распространяться на эту тему.       И которого она, на самом деле, тогда и не особенно слушала.