Маленький человек

      «Люди не хотят жить вечно. Люди просто не хотят умирать.»       Станислав Лем.

      Ночь была долгой; наверное, просто учитывая северный край и текущее время года, ориентировочно осень, светать должно было поздно. Часов здесь, разумеется, не было; по крайней мере, никаких аналогов часов с большим и привычным круглым циферблатом Павел нигде не обнаружил. Вообще здесь не было очень много простых, но таких привычных предметов из его прежней жизни; просто слово «жизни», безо всяких дополнений, попаданец в… непойми что предпочитал не использовать, справедливо на его взгляд считая, что даже сейчас, будучи похожим на скелета, он всё равно живой. У нежити тоже есть свои достоинство, самоуважение и гордость, как ни крути.       О нюансах этого вопроса он предпочитал не думать, — потому что начинала метафорически болеть обманчиво-пустая голова, в которую мысли хоть и приходили сглаженными, с притупившимся восприятием, словно через резиновую тонкую перчатку, но всё-таки приходили, и этот факт на удивление не радовал. Казалось, что где-то под костями черепа ритмично постукивали маленькие молоточки, повторяющие что-то вроде «не знал, не знал, не думал, не делал, не смел, не хотел…» И от этого становилось как-то досадно, — словно он сам себе нажил какие-то проблемы абсолютно на ровном месте, сначала упустил что-то очень важное, а потом, на потеху непойми кому, решил прыгать за этой вроде бы утерянной, но при этом такой маняще-близкой, кажущейся доступной… штуковиной, когда раньше он мог бы запросто достать вот это вот самое просто протянув руку.       Паша задумчиво потёр пальцами переносицу, как он любил делать это при жизни. Получилось как-то удивляюще-тупо; и пальцы руки, и короткая и гладкая белая кость, отныне заменяющая обычный и уже привычный некрасивый и невыразительный нос картошкой, с готовностью и послушно отозвались каким-то приглушённым ощущением. Словно у него на голове была какая-то прозрачная прорезиненная тонкая маска, а на руках были перчатки из магазина смешных ужасов, — и потому все физические, телесные ощущения были в значительной мере приглушены. Но они всё равно были. Да, чёрт побери, Павел был вполне себе осязаемым, живым и материальным скелетом, ещё вчера поднятым или оживлённым каким-то юным некромантом, страдающим от множества комплексов и, скорее всего, никем не любимый. Кто их знает, некромантов этих, как они живут, влюбляются, создают семью и прочее. Тем более, что пока Паша никого, кроме «отца» Адевальда, не видел. Ни в этой пещере, ни вообще в Скайриме. Значит, будем как-то ненавязчиво исправлять, выходить в люди, то есть, в скелеты, тьфу, знакомиться с реальностью и реалиями этого нового мира.       Конечно, при жизни мужчина никогда не был выдающегося ума, но сейчас, оказавшись то ли бессрочно призванным скелетом. то ли какой-то другой нежитью, до этого просто валявшейся бесхозно на земле, а теперь оживлённой некромантом, он хорошо понимал, что мир людей и всяких гуманоидов и мир всякого рода нежити — это два разных мира. И два разных Скайрима. Разницу между живой плотью и мёртвой белой костью видел даже он. Причём даже невооружённым глазом.       Однако умственных способностей не-пойми-какого попаданца отформатирование сознания и подгонка по новому телу, то есть, физическому реципиенту, ничуть не коснулись. Напротив — теперь он мыслил раздражающе-хорошо и видел всё в неприглядном трезвом свете, не приглушённым ничем. В таком свете, какой французы называют ещё «сырым». Нет, готовить такой свет не предполагалось, — ни в прямом смысле этого слова, ни фигурально, а вот «просеять» свет, повесив абажур или как-то заслонившись от него — очень даже можно.       Это было бы можно им, тем самым живым фанцузам, которые давным-давно придумали это выражение, которое на самом деле не имело ни малейшего отношения к поэзии, а означало только производимое действие. Свет, который так раздражает и режет глаза, что организм его не переносит, настолько он чуждый и противоестественный, сырой. Надо просеять свет, — повесить абажур или колпак на лампочку, чтобы они просеивали свет, и большая часть этой неперевариваемой сырости оставались на этой ткани.1       Нежить не могла болезненно реагировать на яркий свет, — и она преотменно видела даже в полной темноте. Ощущения были исключительно морального, психологического характера, — и неожиданно попаданец ощутил неудобства и панику, какие, должно быть, должен испытывать пленник, которого крепко-накрепко связали по рукам и ногам и в рот сунули кляп.       «Неужели мне стало так жаль моей жизни? — вяло, непривычно, медленно, но верно ворочалось в голой черепушке скелета — Так… если я сейчас типа… э-э-э… мёртв… Но я же всё-таки могу думать, я пробую строить планы…» — на этом моменте он почувствовал что-то вроде пробуксовки, то ли потому, что факт наличия планов как таковых ещё плохо вязался в его представлении с приобретённой скелетной формой, то ли потому, что он при жизни планов почти не строил, довольствуясь тем, что просто жил изо дня в день, даже не особо довольствуясь этим, а просто по инерции.       Жить по инерции — нельзя.       Жить по инерции — опасно.       Поживёшь так, просто потому, что умирать было не от чего, — а потом выяснится, что ты сорвался с линии жизни, как лист с дерева, и тебя не то забросило, не то переправило в другую реальность и в другой мир, да ещё и в такую форму, какую и телом-то нельзя назвать. Так, физическая форма какая-то, которой ни переедание, ни дурные привычки, ни потеря этой самой физической формы не грозит. Чьим-то бывшим чужим телом, — так было бы гораздо лучше. С которого убрано всё лишнее, что непременно вызовет какие-то нечеловеческие и неприятные побочные эффекты.       Живущие так, словно просто какой-то победившей их вредной привычке отдались, могут умереть быстро, рано, одиноко, глупо и нелепо, в полном одиночестве там, где вообще-то должна была быть толпа народа, и только две призрачные женские головы склонятся над умирающим и оставающим телом.       Паша посмотрел на спящего за столом некроманта, — ничего, со стула не свалится, потом отоспится по-нормальному, — одна с растрёпанными пепельными, словно полуседыми кудрями, коорые больше всего подошли бы хорошенькой и антропоморфной моложавой Смерти, ищущей себе человеческое женское имя, а другая, — с толстой косой цвета августовской пшеницы, — принадлежащая Жизни, босоногой, рассеянной и безымянной.       «А пойду-ка я пока посмотрю, как здесь вообще люди живут. — Павел решил перестать ныть про себя или просто подавить «полусвойственное» ему при жизни саможаление. Теперь оно ощущалось чем-то похожим на ощущение навязчивой тошноты под утро после пьянки, когда ощущаешь тошноту в горле, но довести до логического завершения это муторное чуство не получится. И словно ножом по живому отрезал сам себе: — Можно подумать, я теперь как-то от себя прежнего отличаюсь. Ну, на работу больше не хожу, не буду медленно крутиться, как осёл, который мельничный жёрнов ворочает, ну, не буду больше уныло наливаться пивом в четырёх стенах по пятницам и по субботам, чтобы всё воскресенье от похмелья отходить к понедельнику быть готовым идти на работу — а в остальном ничего не изменилось. Я раньше был никем, а теперь от меня никто вроде ничего не требует. Хотелось бы мне знать, это каким дураком надо быть, чтобы от скелета чего-то требовать?»       Павел внимательно посмотрел на некроманта, спящего за столом, который сейчас казался ему особенно уязвымым и каким-то ранимым. Или даже раненым? Похож он на дурака или нет? Нет, вроде бы не похож. На одинового малолетку похож, из плохой семьи, который ушёл из дома и связался с плохой компанией, — а та тоже его бросила.       «Так и быть, прослежу за ним. — подумал оживлённый скелет-попаданец о своём призывателе-некроманте — Вместе мы не пропадём.»       Помещение внутри было довольно странным, с непонятной планировкой. Какие-то бесконечные коридоры, в которых при этом даже стояли шкафчики, или буфеты, вернее, их более грубые и простые аналоги из другого, более привычного Павлу мира, а рядом, как пришибленные, стояли низенькие деревянные стулья, сделанные словно старательным столяром-учеником.       Ученик явно не был особенно способным даже к тому, чтобы не то, чтобы какую-то простецкую мебель сколотить, но даже собрать воедино две доски и вбить в них гвозди, как пятиклашки на уроке труда, но он так усердно и упорно насиловал сам себя, ни в чём не повинное дерево и все столярные инструменты, что у него аж что-то получалось. Паша подумал о том, какой, наверное, огромный труд и великое терпение были вложены во всю эту мебель, которую он сейчас видел и которая медленно умирала в этой холодной и сырой пещере, что проникся к неизвестному горе-ученику невольным уважением. Легко делать то, что тебе нравится и к чему у тебя есть способности, — а попробуй-ка делать то, что ты патологически не умеешь, а то и ненавидишь, вкладывая в свой труд не только свой пот, но и кровь, — а когда закономерно будешь попадать себе по пальцам, то ещё и в прямом смысле!       «Ну вот, ты раньше жить не умел — и ничего, не парился. Не мучался, не задавался вопросами, не доставал сам себя, в отличие от этого этот горе-столяра, а сейчас тебе жизнь дала второй шанс. — промелькнула в голове новая и непривчная мысль красивой и яркой бабочкой — Ну, или этот шанс тебе дала смерть, теперь уже без разницы.»       «Главное, чтобы всё это держалось. — отстранённо подумал попаданец, продолжая осматривать интерьер странной пещеры, которая на таковую мало чем была похожа. Раньше, пока он был жив и ещё в его мире, пещеры всегда представлялись ему чем-то выкопанным в земле, с низкими потолками, в которых ты со всех сторон окружён землёй. — А здесь ничего так… сыренько, но уютненько так. Таоке чувство, что здесь просто какие-то неформалы собрались, на бомжей не похоже. Или сектанты какие, хотя какой нормальный сектант вообще в такое место пойдёт? Из запрещённой секты разве, когда из последователей преследует закон и никто с ними даже разговаривать не хочет. И воздух затхлый, как в… пещере. Интересно, как у них здесь книги не портятся?»       Как выяснилось почти сразу же — портятся. Причём совсем так неплохо, если вообще можно было применить это слово к порче книг. Те, которые, очевидно, были или или ещё новые, или считались важными, были обработаны каким-то специальным составом, после чего страницы напоминали ламинированные, только не такие блестящие, а словно восковые, и при этом всё равно очень гибкие. В некоторых книгах страницы были уже слегка истёртые, с мягкими и разлохмаченными, пушистыми, как мох, уголками страниц.       Не уставая и не испытывая практически ничего из области физического плана, Пашок осторожно листал книгу за книгой, разглядывая то, что он сначала принял за рисунки, но которе таковыми в прямом смысле этого слова не являлись. Он не знал местного языка и его никто ему не учил, но… Павел так увлёкся, разглядывая книги, сохраняемые некромантами в этой пещере так, как они могли и как у них получалось, что не заметил, как его начали постепенно наполнять какие-то чувства, вместе с которыми приходило и понимание, и не только языка.        — Так… это у них, то есть, теперь уже у нас, значит, какая-то история о королеве, то ли приключенческий роман, то ли исторический. — что-то вроде тихого и невразумительного шёпота под нос, которй вряд ли кто-то смог бы разобрать и который вряд ли можно было бы назвать голосом в прямом смысле этого слова — Приключенческие романы тоже любят, ишь ты… — на одной из страниц была изображена молодая женщина с красивыми и тонкими, но какими-то хищными чертами лица, которые были слишком резко очерченными для человека. — А кем она была, эта… гражданка? Что с ней стало теперь?       На минуту задумавшемуся попаданцу показалось, будет он почувствовал манящий, сладковато-экзотический запах, словно он пошёл на восточный базар и там случайно забрёл в отдел со сладостями, приправами и специями. Конечно, его новая физическая форма не могла различать запахи, тем более, без предварительной магической и энергетической подготовки, но он не заметил того факта, что не был одарён в плане ментальной восприимчивости, — а потому смог приоткрыть для себя эту дверь и ощутить дуновение этой странной, жестокой, обманчиво-лживой и искренне-прекрасной жизни чужой женщины, даже не так: просто другой сущности. Сущности, облечённой в женскую форму красивой тёмной эльфийки с нервным лицом и слегка ассиметричными чертами, которая не нуждалась ни в поддержке, ни в сочувствии, ни в поощрении, потому что она была одной жизнью сама по себе.       Для обычного жителя Скайрима это прстое действие не представляло бы собой ничего такого уж особенного и из ряда вон выходящего. Ну, стоит в какой-то пещере какой-то её обитатель, ну, листает большой и слегка потрёпанный том, один из нескольких, ну, пробует читать, правда, ещё по слогам, тяжело и с трудом и часть читая с листа, а частично догадываясь и додумывая, о чём там шла речь…       Это мог быть и малообразованный крестьянин, оставивший своё разорившееся или разорённое непомерными поборами и гражданской войной хозяйство, который теперь примкнул к разбойничьей шайке и учится читать у своих более образованных и удачливых товарищей… Разбойники-новобранцы существуют сами по себе, как здоровое живое тело, зачастую в простой и залатанной потрёпанной броне и почти всегда немытое. И для того, чтобы прилагать усилия и открывать в себе что-то новое, им вовсе не нужно черпать жизненную энергию и силу у кого-то другого, с кем они теперь связаны волей судьбы или просто слепого случая.       Павел так увлёкся изучение первой попавшейся ему в руки книги, что он совершенно забыл о незадачливом некроманте, так и оставшемся спать за столом, и который теперь, наверное, уже совсем не спал. Или не совсем спал, не имея возможности проснуться и понять, что с ним происходит. И скелету показалось, что нарисованная женщина посмотрела на него — и ничуть не удивилась тому, кто сейчас её разглядывал. Шевельнулись в привычной полулыбке тонкие губы, и даже несмотря на чужое произношение слов, Павел понял, что она ни в чём не раскаивается, — в том числе и в собственной жизни, кто бы какую цену не заплатил за это великолепие.2       Неизвестно, что бы произошло дальше, — скорее всего, Адевальд просто умер бы во сне, во время болезненного, жуткого и пугающего кошмара, из которого тот никак не мог выйти и выход из которого был бы только один — его собственная смерть, но тут его выручил новоприбывший, сначала с грохотом открывший тяжёлую дверь, закрывающую вход в пещеру, и теперь настороженно крадущийся где-то внизу, по бесконечным коридорам.       Павел аккуратно отложил книгу в сторону и прислушался.       Словно учуяв его присутствие, или из осторожности, торопливые лёгкие шаги внизу затихли. Кто-то затаился, чувствуя, что его заметили, но до последнего желая скрыть своё теперь уже явное присутствие. Чтец тоже замер, — только у него на данный момент из доступного спектра чувств были только любопытство, лёгкое удивление и ощущение того, что у него был просто неограниченный запас времени для того, чтобы дождаться разгадки этого неожиданного появления. Рано или поздно тот, кто пришёл в их пещеру, как-то выдаст себя, зашумит, начнёт паниковать, выйдет на свет, — хоть друг, хоть враг. А если этот кто-то в пещере впервые, он просто будет беспорядочно искать дорогу дальше или назад, к выходу, что-нибудь уронит в темноте, а если он не враг — то будет звать на помощь.       У нежити такой проблемы не было, да и быть не могло. Нежить нельзя было даже назвать хладнокровной по причине полного отсутствия крови как таковой: магия, текущая во всём их существе, не предусматривала такой вещи, как человееские эмоции, желания, переживания и чувства. А ещё — замерший этажом выше скелет был полностью расслаблен, и мог находиться в таком состоянии удивлённого ожидания сколько угодно.       Тот, кто стоял внизу, был взвинчен, терялся в догадках, был напряжён и напуган; к тому же, учитывая характер его беспорядочных движений, словно билась о стекло крупная залетевшая с улицы бабочка, его глаза ещё не привыкли к полумраку и не различали в ней почти ничего.       Что касается скелета, — он просто спокойно стоял, будучи избавлен от привычек, присущих только живым ввиде почёсывания, глубоких или прерывистых вдохов с целью успокоиться, переступания с ноги на ногу, олядывания по сторонам, хруста пальцев и затравленного оглядывания по сторонам. Скелетам в принципе несвойственно дёргаться и совершать бессмысленные, с их точки зрения, телодвижения, как, впрочем, и всем остальным видам нежити. А что касается зрения… так у скелетов вообще поле зрения гораздо шире, чем у любого живого человека, эльфа, аргонианина или каджита, и они очень хорошо видят в темноте, только при отсутствии освещения для них всё становится беловато-синим. Чем темнее, тем сине-голубой цвет насыщеннее. Свет и тьма различаются для них только цветовой гаммой.       Незнакомец, считающий, что он очень удачно затаился при входе, на полном серьёзе считал, что он не подаёт никаких признаков жизни. Но по-прежнему спокойно и невозмутимо стоявший этажом выше скелет отлично знал, что там, внизу, кто-то есть. и что этот кто-то, в отличие от него самого, не нежить. Это не было ни хорошо и ни плохо, — просто слегка мешало, как что-то инородное, чего там никогда не было и что сейчас, вероятно, тоже не должно было там находиться.       Скелет-попаданец отстранённо прислушался к собственным ощущениям по этому поводу, словно сканируя тёмное и плохо освещённое помещение сырой пещеры, в которой трещали, чадили и плыли редкие изуродованные тяжёлой жизнью и непосильным трудом свечи. Пятно жизни, затаившееся внизу, излучаемой энергией напоминало скорее загнанного в угол, мелкого, но озлобленного и всё ещё опасного зверька. На злокрыса в любом случае не похоже; да и у злокрысов всё-таки лапки, они никак не смогли бы открыть дверь, а потом метаться внизу, уворачиваясь от летящих ему навстречу предметов, с ловкостью балансируя на задних лапках. Сходство со злокрысом добавляли только юркость, злоба, отчаяние преследуемого зверя и маленький вес.       Стоя в полной тишине, разбавляемой только пятном жизненной энергии, размто пульсирующей где-то внизу, Павел попытался сосредоточиться на том, что там, собственно, могло быть и как оно ощущалось, скажем так, наощупь. То ли с непривычки, то ли из-за чего другого, но ощущалось довольно противно: как что-то тёплое, склизкое, маленькое, круглое, вёрткое и неприятно живое, что он при ближне-дальнем обследовании проглотил, или как ему это показалось на минуту. Щедро наделённая особыми видами чувствительности, недоступными для живых, нежити вовсе не обязательно подходить к кому-то совсем близко или вплотную, чтобы узнать, кто там или что, — и определиться с дальнейшими действиями.       Пока не было известно точно, из-за чего Павлу стало мимолётно и метафизически противно, — должно быть, нежить не так уж и сильно любит живое и стремится снова обрести плоть и кровь, или сказывается их принципиальная разница в поддерживающей их энергии и устройстве тела. Но после его условной смерти, как и при жизни, Павел никогда не был тактильным, слишком уваая вакуум, всегда присутствовавший вокруг него, даже в переполненном транспорте — и даже в час пик.       Сконцентрировавшись на таинственном новоприбывшем, просто источавшим эманации пробивающей жизненной силы где-то внизу, Павел совершенно спокойно и естественно не обратил внимания на то, что он больше не ощущал присутствия Адевальда, оставшегося где-то позади и неподвижно сидящего за столом. А с незадачливым горе-некромантом явно происходило что-то не то. Голова юноши лежала на столе, а тонкие руки с неестественно скрюченными пальцами бессильно свисали вдоль тела. Казалось, будто он попытался проснуться, но ему это не удалось до конца и, попытавшись вскочить, он только бессильно упал обатно на стул. Длинные волосы падали ему на лицо и растекались по столу бесформенной тёмной лужицей, блестя в неровном свете свечи. В его широко раскрытых глазах отражались боль от чего-то пережитого, непонимания происходящего и безмолвный ужас.       Тихо, стараясь не шуметь и внимательно следя за каждым движением его лёгкого, податливого и совсем иначе управляемого костлявого тела, скелет тихо, плывущими неуловимыми движениями направился вниз. Прозрачный голубой свет сгустился до прозрачного и ровного синего, как цибахромная фотография. Когда-то, давным-давно, ещё при своей условной жизни и в другом мире, Павел видел такие фотографии, сделаные со слайдов, — и сейчас ему до дрожи в костлявом теле, до скрипа всех его оскаленных в вечой улыбке тридцати двух зубов захотелось вновь найти такую, подержать в своих костлявых руках. Да… это ведь школьный учитель физики тогда был, он любил показывать на своих уроках интересные и красивые, а порой и опасные эксперименты, желая поделиться своими днаниями со своими учениками и привить им интерес к этой сложной, но такой интересной науке.        — Плёнка… красивая… хочу… — проскрипел-прошелестел оживший скелет, и звуки его голоса больше всего напоминали полубессвязное бормотание драугра или рык восставшего и против всех живх, и просто из гроба зомби. А кто вообще сказал, что нежить интересуют только чьи-то чужие мозги?       Даже заставляя себя оставаться неподвижной, она металась на нижнем этаже, забившись в узкое пространство между шкафом, стеной и какой-то рухлядью и гнилью.       Женщина.       Чем-то неуловимо похожая на ту, которую не так давно этой ночью страный и жутковатого вида попаданец получитал-полупросматривал в своеобразной и импровизированной библиотеке располагающейся в пещере некромантов меж двух этажей.       Странно побледневшая серая кожа, затравленно бегающие и яростно сверкающие красные глаза, напоминающие то ли кровь, то ли какое-то отражение.       Женщина просто была испугана, а потому не особо сознавала, что она делает. Её тело было подчинено только инстинкту самосохранения, спасения её жизни.       Словно плывущий по воздуху, материализовавшийся откуда-то из темноты скелет удивил её прежде всего тем, что её здесь кто-то нашёл.       Бей и беги — вековечный стимул, диктуемый мощным выбросом адреналина. Тело спасает само себя, обо всём прочем оно думать не может. Осмысление произошедшего — задача не жизненно важная, второстепенная.       «А мы вот тут книгу нашли… Кстати, а как там парнишка-то? Что-то он долго спит…»       Внезапно стало как-то странно, пусто и одиноко, и тоскливо заныло, словно во сне, в том месте под левыми рёбрами, где когда-то у живого скелета было сердце. И странно было смотреть на искажённое какой-то жуткой гримасой, безумное лицо женщины с растрёпанными длинными чёрными волосами.       Кто она?       С воплем, в котором смешались боль, ярость и ужас, незнакомка бросилась к неподвижно стоявшему перед ней скелету, замахиваясь каким-то маленьким и тёмным, словно игрушечным ножиком. На его лезвии что-то блестело, отдалённо напоминающее иглу для шприца из прежнего мира.       Глухой удар, казалось, расколол череп скелета, стало как-то пусто и… хо-ро-шо… Со странным свистящим звуком, сопровождающимся ослепительной бело-голубой вспышкой, что-то вырвалось из его, Павла, костлявого, но плотного и крепкого тела, словно попавший в кости грудной клетки нож проник в неё, стремительно проник выше и одним движение вырвал оглушительно и сухо хрустнувший зуб. Медленно оседая на каменные ступени, попаданец успел увидеть, словно в замедленной съёмке, как безумная незнакомка ловким движением подбросила на ладони какой-то продолговатый камешек, заполненный чем-то, похожим на чёрные чернила, смешиваемые с молоком, а потом сунула этот камень в какой-то нагрудный карман.        — Адевальд! — ужасающе-громкий крик разорвал сырую тишину башни-подземелья, куда никогда не проникал живительныц солнечный свет. — Не-ет!       Несколько мгновений Павлу казалось, что он находится одновременно в двух местах. Вот он мчится вслед за женщиной, даже не перебирая ногами и не прилагая никаких усилий, — а вот его череп с глухим грохотом встречается с каменными ступенями, выщербленнми от времени.       Удивления не было.       Не было больше ничего.       «Я…»       И на безжизненном костлявом лице бывшего живого человека, волей судьбы и по какой-то прихоти Жизни и Смерти оказавшегося в Скайриме и в «теле» на первый взгляд самоо обычного скелета, поднятого молодым и неопытным некромантом, застыло глубокое, неизбывное непонимание.       «Уничтожить жизнь значит тоже выйти за её пределы.» Эрих Фромм.