Роза и одуванчик

      Как же он её достал.       Обри раздражённо повела плечом, стараясь не оглядываться — знала, что сзади маячит Бэзил; плетётся за ней тупорылым ягнёнком, пытается соблюдать значительное расстояние между ними, и сначала даже может показаться, что он действительно сам по себе, но она всё равно слышала каждый его шаг. Тихая поступь, несмелая, ссыкливая, как и он сам — даже его походка раздражала!       Обри круто развернулась и дёрнулась в сторону нерешительного мямли разъярённой розовой пантерой, отчего тот резко выдохнул. Сердце в груди испуганно затрепетало, когда его пригвоздили к стене случайного здания, не давая и шанса вырваться, ведь Обри поймала его в самый настоящий охотничий капкан — упёрла разодранные в кровь костяшки по обе стороны его головы; её глаза угрожающе поблёскивают лазурью, лихорадочным огоньком, отчего во рту пересыхает, будто Бэзил набрал целый рот песка. В горле першит несуществующими песчинками, мешая сказать хоть что-то. Обри не желает смотреть на эти жалкие попытки объясниться — она никогда не славилась большим терпением, даже тогда… В детстве. Хоть что-то в ней не поменялось со временем.       — Чего ты ко мне прицепился? — ядовито шипит, свистяще, словно кобра.       Её взгляд сам собой падает ниже, на его шею. Под расстёгнутым воротом рубашки, прямо на болезненно-бледной коже багровеет засос. Ещё чуть ниже — она уверена — до сих пор оставался отпечаток зубов. Её зубов.       Бэзил замечает её взгляд и стыдливо отворачивается; хочет поправить рубашку, скрыть позорные отметины, но он всё ещё был в ловушке, поэтому ему пришлось смирённо прижать ладони к собственным бедрам. Юноша всё ещё хранил робкое молчание, стараясь не смотреть Обри в лицо.       То, что произошло между ними в прошлый раз… Оно просто произошло — вылилась вся накопившаяся боль, отчаяние, безнадёга, которая разъедала изнутри и припекала внутренние органы — они просто оказались рядом в этот момент, вот и всё.       Вот и всё.       Почему-то именно сейчас она почувствовала вину, надо же. Какой же она всё-таки пропащий, гадкий, всего навсего жалкий человек — вот так воспользоваться, хоть и бывшим, но всё-таки другом. Его синяки на коже выглядели ужасно даже сквозь белую рубашку, просвечивали тёмными пятнами, а ему всё мало? Зачем он пришёл?       Всепоглощающее отвращение к самой себе накрыло с головой, захлестнуло целыми волнами, как цунами, поэтому Обри отошла от стены, освобождая, наконец, Бэзила; будто пойманного в сеть кролика решили помиловать, но он никуда не ускакал, а остался смиренно ждать своей неизбежной участи.       — Чего тебе? — на этот раз её голос звучал сломлено, устало, а угрожающие в нём нотки ощутимо потускнели, почти выцвели. — Хочешь, чтобы я извинилась?       — Нет, — как ни странно, Бэзил ответил незамедлительно, даже сам удивился своей решимости, взявшейся из неоткуда. — Мне не нужны… Не нужны твои извинения, — он долго молчит, машинально облизывает губы, чувствуя на языке шершавость недавно зажившего шрама прямо у самого уголка губ; тоже работа Обри. — Я не сопротивлялся. Знаешь… В этом есть и моя вина тоже.       Девушка поднимает на него хмурый взгляд. Смотрит на его осунувшееся бледное лицо, и вспоминает, как совсем недавно краснели его щёки, как он жалобно пищал под ней всякий раз, когда Обри припадала губами к тонкой коже на его шее, как он позволял ей выплёскивать на него всю свою обиду на мир, клокочущую в груди злость, жестокую несправедливость — не в виде обыденных обзывательств и тычков, а чего-то другого, странного и куда более эмоционально-уязвимого. Почему она позволила этому случиться?       — Это помогло нам… Забыться, — несмелые слова вырываются из лёгких Бэзила вместе с тихим выдохом, еле слышно, едва уловимо, но Обри всё равно жадно ловит эти жалкие обрывки фраз. — Я не против, если ты… Если мы снова… — он пытается выдавить из себя окончание фразы, почти задыхаясь, как выброшенная на берег рыба, но не может пересилить собственные страхи, и тогда на помощь ему приходит Обри, как и всегда, как и тогда.       Она снова толкает его спиной на холодное кирпичное здание и прижимается всем телом, смело целует, углублённо, прерывисто, моментально прикусывая его нижнюю губу, не церемонясь — до бусинок тёплой крови, разорвав старый шрам — во рту чувствуется солоноватый привкус, и Обри отстраняется, чтобы жадно посмотреть на то, как алая струйка стекает с его лица. Он больше не пищит и даже не плачет, лишь флегматично вытирает запястьем тёмно-красные пятна; на его руках видны бледные чёрточки шрамов, идущие вдоль по коже тонкими нитями. Нравится боль? Наказывает себя? Псих.       — Раньше я из кожи вон лезла, чтобы вновь подружиться с тобой, — шепчет Обри отчаянно, со сдавленной злостью. — Чтобы вернуть хотя бы частичку прошлой жизни, чтобы хоть что-то стало как раньше, а тебе было плевать на меня. Игнорировал, избегал. А то, что ты сделал с нашим фотоальбомом… — не в силах продолжить, она хватает Бэзила за узкие плечи, впивается в его кожу пальцами, как когти ястреба, и с силой ударяет об кирпичную стену. — А теперь это ТЫ увязался за мной, чудила?       — Прости, — Бэзил протягивает руку к раздасованному лицу бывшей подруги, чтобы костяшками пальцев вытереть слёзы с её щёк; она не сразу понимает, что плачет.       Во взгляде Бэзила плещется просьба, мольба, слепая покорность, а не раскаяние, и это злит ещё больше. Его глаза увлажнились от слёз — больно физически или морально? — мерцают в лучах заходящего солнца, как драгоценные камни, а светлые длинные ресницы едва заметно дрожат; он такой милый и хрупкий, как одуванчик, что хочется придушить, искусать, втоптать в грязь. Запятнать остатки его солнечного света своими грязными руками, сломить до конца, отомстить за ту боль, что он принёс ей. А ему…       Ему хочется быть отомщенным?       — Извращенец, — Обри вновь припечатывает его к стене своим телом, а сама скользит рукой по вязаной жилетке; какой же он ботаник, просто до ужаса, аж тошнит. — Хочешь, чтобы я сильнее тебя придушила? Боль и унижение — твой фетиш? Поэтому ты меня преследуешь? — мерзкие слова, которые она шептала ему в ухо, будто горчили на языке.       — Н-нет, — судорожно выдыхает парень, и тут же взвизгивает, когда рука Обри скользнула под шорты и сжала с такой силой, что спёрло дыхание. — Н-не надо, не здесь! Вдруг кто-то увидит? — он пытается оттолкнуть девчонку от себя, но та не сдвинулась с места, продолжая только крепче сжимать пальцы, отчего на глазах Бэзила начинают выступать слёзы; не от боли, а жгучего стыда. — Е-если нас увидят, у тебя будут проблемы…       Обри ухмыльнулась. Как ни странно, совсем не гадко, а почти по-доброму, как та самая Обри из далёкого прошлого, потому что её тронула его забота о её блестящей репутации среди ребят, когда его собственная уже давно канула в самую глубокую яму, из которой, казалось, больше нет никаких способов выбраться. Она резко отстранилась, высунув руку и безмятежно вытерев о юбку, словно ничего такого и не произошло.       Бэзил сильно дрожал, сжав в руках ткань своих шорт до такой степени, что хрупкие костяшки на его пальцах хрустнули; в океанических глазах стояли слёзы, угрожающе блестели под самыми уголками, лишь чудом не скатываясь по румяным щекам. Он уткнулся взглядом в землю и судорожно пыхтел, но никуда не уходил, видимо, просто пытаясь прийти в себя, но Обри не позволяет ему расслабиться ни на минуту, потому что резко хватает за руку и сжимает его тонкое запястье до розовых отметин, бесцеремонно тянет на себя, будто злобная хозяйка поводок измученного, но всё ещё любящего, преданного до беспамятства щенка.       Её чувства к нему пропитаны черной ненавистью, искренней неприязнью, которая смешалась со странной зависимостью и похотью, а на самом дне этих чувств тлело чувство вины, сгорая в пламени обиды. Это его вина. Это ОН виноват!       Обри ведёт его к себе домой за руку, не обращая внимание на то, что ему больно, когда его так сжимают и тянут, словно плюшевую игрушку, и даже не обращая внимания на то, что их кто-то может застукать — в груди клокотала нетерпеливая злоба, которую хотелось выплескать хоть на кого-то, а низ живота сводило судорогой от предвкушения.       Хулиганка оглянулась на свою жертву, и сердце в её груди подскочило к самому горлу, когда этот нюня умудрился вырвать свое запястье из её цепкой хватки — не потому, чтобы сбежать, а затем, чтобы перехватить её руку своей — таким омерзительным образом, чтобы их пальцы оказались переплетены вместе, как у приторных парочек. Её тошнило от его невинности и доброты, он даже не мог на неё по-человечески разозлиться, а позволял делать с собой всё, что она захочет. Ей было тошно, но она не выдергивала собственные пальцы из этой мягкой, такой до странности деликатной хватки. Кожей ощущались его мозоли из-за постоянной работы с растениями.       Помнится, когда-то Бэзил давал каждому своему другу цветок-ассоциацию, и если раньше Бэзил был позитивным и солнечным подсолнухом, то сейчас он ломкий и пессимистичный одуванчик. А что до Обри… Раньше она была уверенной в себе и честной, как гладиолус, но сейчас — шипастая красная роза, приносящая боль каждому, кто её встретит.       Дома у Обри, как обычно, бардак, воняет грязной посудой и пивом, а мать даже не обратила внимания на то, что её дочь вернулась с каким-то мальчиком. Женщина так и продолжила смотреть телевизор пустым взглядом, как у дохлой рыбы, прислонившись сухими губами к яркой банке с очередным алкоголем, чтобы забыться и полностью замкнуться в своём собственном мире. Бэзил смотрит на маму Обри с едва заметным сочувствием, но не успевает он как следует разглядеть её или хотя бы поздороваться, как Обри ещё сильнее тянет на себя их переплетённые руки, поднимаясь в собственную комнату быстрым шагом, словно стараясь сбежать и не задерживаться здесь ни на секунду.       — Твоя мама… — начинает было он, но его тут же прерывают.       — Заткнись, это не твоё дело, — Обри вновь показала свои острые шипы, её голос звучал угрожающе и до такой степени отчаянно, что Бэзил мигом закрыл рот.       Ему не хотелось срезать шипы у этой опасной розы, а совсем наоборот — уколоться о них множество раз, до самых глубоких царапин и капелек крови, ведь он заслужил это, как никто другой… А она, если захочет, может сдуть все его пушистые семена, не оставив совершенно ничего, и растоптать подошвой своих тяжёлых сапог, размазав по асфальту безжизненной кляксой. Это его крест… Его участь. И его искупление перед ней.       Когда они оказываются в её серой, унылой до невозможности комнате, Бэзил становится смелее и тянет их сцепленные руки на себя, чтобы поцеловать каждый палец бывшей подруги, донести до неё свои мысли: «Я весь твой. Отпусти мне грехи. Позволь мне побыть твоей боксёрской грушей… Только прости меня. Прости. Прости меня, Обри. Будь со мной, Обри, не уходи, не уходи, не уходи, не уходи, не уходи, не уходи, не ухо…»       И девушка остолбенела в этот самый момент. По её спине прошёлся липкий холодок, будто с ведра окатили ледяной водой, а пальцы задрожали в неконтролируемом треморе. Глаза Бэзила светились как у безумца, и ей показалось, что за его спиной стоит…       Нечто.       Чёрное, темнее и холоднее самого космоса, что от страха затряслись поджилки, ведь она даже не могла словами объяснить, что за ведение это было. Но оно исчезло… Так же быстро, как и появилось, оставив после себя только чувство паники и напряжённый до предела воздух.       — Обри, — лихорадочно шепчет Бэзил, и подходит ближе к ней, но не успевает он хоть что-то предпринять, как девушка толкает его в грудь изо всех своих сил, и тот валится на её розовую кровать, такую девчачью, что это немного напоминает об Обри из прошлого, которая была без ума от милых вещей и очаровательных зверушек.       Кролик в клетке, стоящей в углу, пялится на них нечитаемым взглядом, поедая сено и дёргая длинными ушами. Бэзил не знал, что у неё есть питомец… Она всё ещё любит кроликов?       — Обри, — вновь шепчет Бэзил, смотря на неё снизу вверх, и протягивает руку для того, чтобы погладить её по щеке. — Делай со мной что хочешь… Только не покидай меня…       Хулиганка перехватывает его руку на своей щеке и преподносит к губам, чтобы поцеловать его ладонь, а затем бесцеремонно укусить, едва-едва прокусывая кожу, отчего Бэзил вздрагивает и пищит, но покорно терпит; румянец на его щеках вспыхивает с новой силой, и Обри не может не признать, как ему идёт этот цвет. Красный.       Она засовывает холодную руку ему под рубашку, проходясь ладонью по животу и груди, ощупывая с предельной внимательностью, будто ищет слабые места, и юноша под ней начинает дышать чаще, глубже, пока его собственные руки сжимают её плечи, цепляются крепко, как за спасательный круг — плевать на то, как она его ненавидит и издевается над ним в школе, только пусть будет рядом, лишь бы не ушла, как… Как Санни.       — Не уходи, — повторяет Бэзил и стонет — в этом крике и боль, и удовольствие, и глубокая печаль — когда Обри нахально задирает его рубашку до самого подбородка, а сама припадает к его торсу, чтобы сильно укусить нежную бледную кожу, оставить огромную отметину, которая не спадет с него ещё очень долго.       Когда хулиганка вновь нависает над ним, всё, что ему сейчас хочется, так это сфотографировать её вот так — с растрёпанными волосами, немного вспотевшую и красную, с блуждающим взглядом. Она такая красивая в своей неудержимой ярости… Он не успевает как следует обдумать эту мысль, потому что Обри целует его в губы, сразу же прикусывая чужой язык, пока другая рука до боли сжимает его бедро, впиваясь длинными ногтями в кожу, намеренно царапая.       — Я ненавижу тебя, — когда она говорит об этом, в её голосе, почему-то, слышатся слёзы, и Бэзил понимающе кивает, целуя её нежно и аккуратно, как хрупкую фею; почему он обращается с ней вот так?!       Обри на себе ощущает, какой напряжённый и плотный он стал снизу, поэтому решила действовать: вновь юркает рукой за шорты своей жертвы, прямо под резинку его нижнего белья, и у Бэзила перехватывает дыхание. Он едва не задыхается от этого смелого прикосновения, сильно жмурит ресницы и ещё крепче сжимает плечи своей бывшей подруги. Он дрожит, совсем как испуганный кролик перед видом клыков бешеной голодной лисы, и судорожно выдыхает стон, когда она надавливает на самые чувствительные точки, растирает там, где приятнее всего, и внезапно убирает руку. Бэзил смотрит на неё — в отчаянии, в мольбе, в бесконечном желании — и по инерции обхватывает её талию руками, чтобы потянуть ниже к своим бёдрам, впечатать её в себя, ощутить как можно ближе, но девушка лишь сжимает его запястья до самого хруста и прижимает к подушке, не позволяя одержать контроль над ситуацией.       — Ты забыл, где твоё место? — в улыбке Обри пакостная желчь, но на сердце скребут кошки.       То, как он сильно возбудился от неё… Это заставляет её чувствовать и отвращение, и гордость за себя одновременно. Она не позволит ему так просто получить удовольствие, ни за что этого не сделает, а будет тянуть до последнего и лишь иногда дразнить, чтобы он дрожал и плакал от несправедливости, от того, как это неприятно и больно. Это немного похоже на то время, когда Бэзил избегал Обри в школе, когда та хотела вновь с ним подружиться… Пусть на своей шкуре поймёт, насколько это неприятно и больно, когда тебя игнорируют и не дают желаемое. Насколько это одиноко.       Она вновь целует его, но больше не так глубоко как раньше; обходится короткими, но частыми поцелуями, отчего в глазах Бэзила синим пламенем горит отчаяние. Обри отстраняется ровно в те моменты, когда он хочет углубить поцелуй. Слепо тянется за ней, как дурацкий щенок, но встречает лишь холодную отчуждённость.       Она поняла, что ранит его больше, чем укусы и царапины. Это равнодушие.       — Я поняла твоё слабое место, — шепчет хулиганка, демонстративно трепетно поправляя розовый цветок Бэзила в его белокурых волосах, который успел изрядно потрепаться и слететь с головы на подушку. — Не нравится, когда игнорируют? Знаешь, мы в этом похожи.       На секунду она прижимается своими бёдрами к бёдрам Бэзила, ровно так, как он и хотел — близко до такой степени, что она может чувствовать, как он упирается ей между ног — но так же резко встаёт, не позволяя этому длиться слишком долго. Юноша под ней кусает губу от досады и едва не хнычет, но ничего не может поделать, потому что она крепко-накрепко прижимала его руки, которые уже онемели. Он беспомощно приподнимает бёдра к ней навстречу, чтобы ещё разок почувствовать её тепло, но всё тщетно. Ему остаётся только молча глотать воздух и ожидать милости с её стороны…       Кролик в клетке лениво моргает, наблюдая за ними. Обри почему-то чудится, что в его красных глазах плещется укор и порицание. И ещё… Жалость…       В тот момент, когда она отвлеклась на собственного кролика, Бэзил перехватывает инициативу и уже сам оказывается сверху, отчего у хулиганки на несколько секунд останавливается сердце от страха. Его глаза… Выглядели ещё безумнее. В них стояли слёзы, читалась обида, злость и немного страха. Но самое страшным оказалось не это… За его спиной… За его спиной вновь появилось Нечто.       Обри испуганно затрепетала под ним, и теперь это она оказалась слабым беззащитным кроликом. Темнота, казалось, стала осязаемой, и она щупальцами расползалась по всей комнате, обхватывало её по рукам и ногам, не позволяя даже сдвинуться с места.       — Не делай так больше… Не игнорируй меня, Обри, ты же больше так со мной не поступишь, Обри? Можешь издеваться надо мной, но только не игнорируй… Не игнорируй меня… — лихорадочно шептал Бэзил, мило улыбаясь, но обрамлении этой странной тьмы его улыбка казалось жуткой до безобразия, отчего Обри сглотнула, не в силах сказать хоть что-то.       Впервые в жизни ей было так страшно. Нечто продолжало парить за его спиной, вглядываясь в Обри единственным глазом, будто вырывая наружу все её секреты, страхи, потайные желания. Мама не спасёт её, даже если она будет громко кричать…       Кролик в клетке склонил голову набок. В его глазах словно читалось равнодушное: «что, больше не такая смелая?».       — Обри, не покидай меня… Никогда меня не покидай…       Когда Бэзил прижался к ней, схватившись руками за талию и уткнувшись носом в её шею, жадно вдыхая запах её кожи, шепча какой-то несвязный бред, Обри… заплакала. Чувствовать на себе его лихорадочное дыхание, ощущать его возбуждение, то, как он трётся об неё в присутствии Нечто было невыносимой пыткой. Но она ничего не могла поделать, её как будто пригвоздили на месте.       Кролик в клетке топочет задними лапами. «Ты сама за всё поплатилась. Поплатилась, поплатилась»…       — Ты не уйдёшь, как Санни? Правда? Не уйдёшь… Обри… Никогда от меня не уйдёшь.       Неужели это она, шипастая роза, будет размазана по асфальту хрупким одуванчиком?