Кто-то снова умер в Фандалине

      Всё началось в конце последнего из месяцев зимы, когда Дитта пожаловалась на резкое уменьшение количества своих кур, а Амантиус получил вместо привычных двух десятков яиц за утку только один.       Дитта посетовала на повадившуюся бегать к ней в курятник лисицу, и чем дольше длился разговор, чем больше обнажалась попытка вывести Амантиуса на предложение о помощи, настолько неприятная, что он из принципа решил ничего не делать; только, разве что, придётся ему поискать кого-то, кто согласился бы на обмен — яйца на добычу с охоты. Несмотря на то, что обстоятельства произошедшего его донельзя смутили — не имели привычку лисы просто так подбираться к людям, разве что, только в голодное время, — он всё-таки сказал:       — Ладно, понял. Жаль, конечно, удачи тебе. Пока.       Дитта похлопала ресницами, недоумевая, как можно было пропустить её слова о том, что она после ухода мужа осталась совсем одна и с напастью справиться в их доме некому; как можно было не попытаться помочь ей, ведущей хозяйство и пытающейся воспитать троих детей достойными людьми, и от удивления даже не попрощалась. Амантиус подумал, что если помощь ей нужна была бы в самом деле, то она бы попросила об этом прямо, и почувствовал укол совести за то, что сделал (или, точнее, за то, что не собирался ничего делать). Чувство это его не оставило, несмотря на время, потраченное на дорогу до дома. Но возвращаться обратно и что-то обещать желания не было.       Не столько из-за слезливых жалоб, сколько из-за чувства ответственности Амантиус оказался у дома Дитты ранним утром. Рыжие плутовки, найдя себе место для кормежки, приходили к нему минута в минуту, можно было даже часы сверять; и когда лиса попыталась пролезть в щель между досок курятника, Амантиус, до этого без спроса пробравшийся и затаившийся на чужом участке, схватил её за холку, потянул на себя и увидел то, чего опасался. Лиса тявкнула, повернулась: слюна из пасти у неё не капала — лилась на землю, на лапе почти затянулась не слишком старая рана.       Выбора не было. Пришлось отойти с ней подальше и добить, закопав остатки, чтобы не разнесла заразу.       Только вот со временем жалоб становилось всё больше. От разных-разных людей. Когда их количество превысило десяток, желание остаться в стороне исчерпало себя, потому что это превратилось не в проблему человеческую, — ради человеческих проблем Амантиус бы и пальцем не пошевелил, — но проблему леса и его обитателей. Беспокойство охотника о них кто-то бы счёл за лицемерие; но для Амантиуса это было справедливым обменом: лес кормил его, и он должен был попытаться помочь, если то требовалось.       Любая болезнь распространялась незаметно, и, не оправдывая надежд на лучшее, быстро, поэтому к тому моменту, как первая бешеная лиса оказалась поймана, больна была не она одна. Каждый день у Амантиуса начинался с проверки капканов и заканчивался ей же.       Так он и встретил Винцента, чьё присутствие сначала обозначилось едва различимым бормотанием, в котором узнались ругательства только после того, как Амантиус подошёл ближе. Тогда Винцент был для него странным незнакомцем со странным делами, и внимание этого незнакомца, после нескольких секунд разглядываний, Амантиус привлёк коротким свистом.       Его не волновали причины, по которым неизвестный так прицепился к когтям (как ему и сказали — это было не его дело), а потому он просто предложил свою помощь из-за тяжело поворачивающегося рычага капкана. Полуэльф отказался. В лучах солнца, пробивающихся через крону зеленеющих деревьев, он выглядел как-то удивительно умиротворенно, словно сошедший с картины несчастный герой неизвестного, но невероятно трагического сюжета, который близился к концу. Падали на лицо грязно-светлые (седые?) волосы, сжимали темный металл тонкие, бледные ладони с синеющими, выступающими венами ниже костяшек пальцев.       У незнакомца были узкие плечи, и он сам казался каким-то болезненно худым настолько, что Амантиусу подумалось: если взять его на руки, то нужно будет постараться, чтобы почувствовать вес его тела. Если, конечно, ещё получится удержать, потому что полуэльф ядом плевался только на одни фразы, и страшно было представить, что он выкинул бы на попытку прикоснуться.       Потом он ушёл. Проигнорировал вторую попытку помочь и оставил разглядывать темную ткань плаща на спине. Амантиус вздохнул, разжал зазубренные края и вдруг остановился, задержав взгляд на лапах лисы. Достал нож, срезал когти, осторожно убрал в карман. Понадеялся на то, что они пересекутся ещё раз, и тогда уже неизвестному не придется пыхтеть над с трудом раскрывающемся капканом.       Это была мимолетная, случайная встреча, одна из тех многих, у которых нет продолжения.       Или, вернее, должна была быть таковой, если бы не странный вид полуэльфа, о котором через пару дней Амантиус обмолвился в таверне, когда позвал Йована проводить уходящую неделю распитием пива.       — Забей хуй. Мало ли, какие уроды по миру ходят, — Йован медленно выпустил табачный дым, краем глаза заметил снующую между столиков Розу и вытянул перед ней руку, когда она проходила мимо. — Ещё кружку, будь любезна.       Он потянулся к подносу с чужим заказом, чтобы взять оттуда только пиво, но Роза подняла поднос вверх и отрезала:       — Сначала заплати.       — Тебе жалко что ли, женщина?       — Жалости не ведаю, — она похлопала Йована по щеке, сделала шаг в сторону. — И деньги очень люблю.       — Стерва.       Амантиус, наблюдая за этим всем, сосредоточенно молчал, прикусив язык. Когда же Йован вспомнил о его присутствии и о том, что они о чём-то там разговаривали, продолжил, возвращаясь к теме:       — Так, ты не знаешь?       — Что?       — Не знаешь, кто это мог бы быть?       — Откуда? Я, по-твоему, каждого дрыщавого полурослика в этом месте запоминаю?       — Полуэльфа, — поправил Амантиус.       — Полу-похуй. Хотя, нет, обманул: похуй полностью.       — Ты такой… невыносимый, — он со вздохом продолжил нарезать жареное мясо.       Когда он был близок к тому, чтобы целиком принять мысль о единственной в жизни встрече с седым полуэльфом и перестать терзать себя мыслями о его худых, отягощенных неведомой, но очевидно тяжелой ношей плечах, и лице с отпечатком глубокой печали, Роза подошла к их столику, поставила кружки с льющейся за края пеной (Йован отправил ей звучный воздушный поцелуй, она жестом намекнула на то, чтобы он готовил кошелёк) и потрепала Амантиуса по голове, как младшего брата, он вдруг оживился, осознав, что источников информации больше, чем один.       — Послушай! Может, ты знаешь?       — О чём?       — Я недавно видел одного полуэльфа, такой… Такой…       Йовану он всё рассказывал последовательно, как произошло, и с действиями, а тут, пытаясь сконцентрироваться на чужой внешности и ощущениях, от неё возникающих, неожиданно сбился, не зная, с чего начать.       — Valde tristis, sed miro modo pulchra, — как-то само по себе слетело с губ.       — Я не понимаю на инфернальном, милый.       Амантиус провёл ладонью по лбу, устало, будто только и делал последние часы, что непрерывно тяжело работал.       — Мне кажется, ты бы и на общем меня не поняла. У него светлые волосы. Он худой и… бледный. Очень бледный. И такой… Прямо совсем-совсем тонкий и как-то… Не знаю, как видение какое-то. Вот можно близко подойти, а потрогать всё равно не получится, и будешь просто воздух руками хватать. Как мертвец, только глаза такие красивые-красивые, голубые и холодные, похожие на два камушка.       Роза склонилась к его лбу, коснулась губами, и не успел Амантиус поинтересоваться, что это значит, как она удивленно спросила:       — Это тебя так лихорадит?       — Non, non, — Амантиус потрогал лоб и, убедившись, что температура тела, как всегда, больше, чем у людей, но в пределах его собственной нормы, сказал более уверенно: — Нет, я всегда такой.       — Может, ты в лесу какие-то ягоды неправильные съел? — она повернулась к Йовану. — Давно это он мертвецов видит?       — Два дня как.       — Надо жрецов звать… — подытожила Роза со вздохом.       — Или, может, просто научим его людей описывать, как тебе такой вариант? Про воздух он тут, блядь, про камни, поэт говна, нахуй… Короче, — Йован затянулся, вспоминая всё то, что ему рассказал раньше Амантиус. — Ко-ро-че… Седой полуэльф, возможно, коротышка. Определенно точно глист. Сколько ему лет на вид?       Амантиус пожал плечами. Йован нахмурился.       — Ну, если тебе от него настолько моча в голову ударила, то явно не старик. Знаком тебе? — он поднял взгляд на Розу.       Она покосилась на Амантиуса, нетерпеливо ожидающего ответ, потом стыдливо отвела глаза в сторону.       — Не знаю такого, — резко отрезала и намеревалась уже вернуться к работе, но       Амантиус схватил её за платье.       — Знаешь, — он свёл брови к переносице, с ощущением сухости во рту и на губах напряженно и тщательно вглядываясь в чужие черты, искаженные ложью.       — Не знаю. Пусти!       — Non mentiri me!       — Мне нужно работать, — Роза дёрнула юбку, с сожалением взглянула на оставшиеся от когтей царапины на ткани. — У меня нет времени с вами болтать.       Амантиус поджал губы, откинулся на спину. Пяткой стуча по полу, проводил её гневным взглядом полностью белых глаз и бросил в воздух:       — Вот я такое поведение… вообще… глубоко осуждаю.       — Да положи хуй.       Положить ничего не получалось, и когда Роза в очередной раз прошла мимо, задержалась у соседнего стола, за которым сидели трое мужчин, играя в карты, и принялась собирать у них пустую посуду, Амантиус, повысив голос, но не смотря в её сторону, сказал:       — Слушай, а после всей этой кутерьмы с лисами-то норка зимой хорошая будет.       — С хуя ли?       — Отожрётся ведь.       Глупость, но Розе об этом знать неоткуда; да и любая чушь сойдет за правду, главное — нести её с уверенным видом, вот Амантиус этим и занялся.       — Представь, какие шубы получатся? Прямо загляденье. Да на рынке все перегрызутся!       Йован вскинул брови, смотря на него, как на сумасшедшего, но его реакция не волновала. Лишь бы молчал, давая продолжить ложь.       Роза замерла. Прислушивалась.       — Все пойдут к осени закупаться, а там уже и пушнины не хватит, и сезон пройдет, и мастера заняты будут. Но я-то уже решил, что, как сезон наступит, сначала для сестры их ловить буду, а завтра, может, сразу к портному пойду. Ну, чтобы заранее договориться.       — Аман, зайка, — стул рядом отодвинулся, Роза опустилась на него, — а ты и заказы прямо сейчас брать будешь?       — Может и буду. А что?       — Ну, раз такое дело, то мне бы…       Амантиус вскинул брови. Внутри он ликовал, но на лице отразилось почти естественное удивление.       — Ты сейчас ко мне села шубы обсуждать? Роза! У тебя же работа! — с нажимом повторил он, заставляя чужие щеки залиться краской.       Роза прерывисто вздохнула, прикусила щёку. Йован прикрыл растянутый в улыбке рот ладонью, наконец осознав, для чего всё это затевалось.       — Чародей это.       — Какой чародей? — с недоумением спросил Амантиус, сразу же пугаясь того, с какой яростью Йован ударил себя рукой по лбу и с какой досадой протянул следующее за этим ругательство. — Ты чего?       Смотря под ноги, Роза заламывала пальцы, молчала долго, с ноткой какого-то совершенно не пойми откуда взявшегося траура, от которого тревога защекотала грудную клетку. Переступая через себя и прилагая невероятные усилия для того, чтобы быть честной поневоле, купившись на чужую уловку, всё-таки выдавила:       — Ну, такой вот чародей. Предсказатель.       — Забудь про него! Забудь про него нахуй, Аман, забудь и не вспоминай, понял?       — Да почему…       — Я к нему как-то ходила, такой ушат говна выслушала, хоть иди потом топиться. Чуть ли не в слезах вся выбежала, если честно.       — А зачем ходила?       Йован на фоне сдавленно матерился, но Амантиус прислушивался только к Розе.       — Да мне надо было насчёт отца спросить. Он захворал, я так от переживаний устала, что подумала… ну, может, он в будущее подглядит, а там скажет… как оно, — она вздохнула. — Неприятный он очень. Вообще, люди говорят, что проклят.       Роза подняла потупленный взгляд, зловеще зыркнула исподлобья, пытаясь передать всю серьёзность своих (чужих) слов. Амантиус от этого немного растерялся, но напомнил себе, что он сам в слухах каждый день оказывается с кем-то в постели и живёт такой насыщенной жизнью, какая и самому искушенному развратнику не приснится, поэтому доверять сплетням — последнее дело.       — И?..       — Ну, вот и всё. Что тебе ещё нужно? Не лезь к нему, забудь. Выброси из головы, зачем тебе с этим связываться? Встретил и встретил, — Роза фыркнула, — подумаешь. Он с мертвыми общается, от того и похож на мертвеца. И ты, если с ним якшаться будешь, помрёшь.       Увлечённый её словами и пытающийся во лжи найти крупицы правды, Амантиус подался вперёд. Хвост его по полу скользил из стороны в сторону, рискуя стать препятствием на пути какого-нибудь не слишком внимательного прохожего.       — А имя-то у него есть?       — Не знаю. Не хочу знать и тебе знать не советую, — она резко поднялась, пригладила юбку и поправила волосы нервным жестом. — Так что с шубой?       — Расскажи мне ещё что-нибудь. Пожалуйста, — немного подумав, Амантиус жалостливо приподнял брови, мягко-умоляюще добавил, — мне же, кроме тебя, спросить не у кого, милая, понимаешь? Тем более, что ты всех знаешь.       Роза растрогалась. Ещё бы не растрогалась — он, такой невинно-очаровательный, знающий про это, пользущийся этим, льющий мёд в уши, учтивый, хороший мальчик. На вид беспомощный и наивный, простой, как три медяка, и такой же — отчасти — на самом деле.       Поломавшись немного, она рассказала, как пришла к чародею, зашла в его дом, тёмный и мрачный, наполненный пахнущим травами синим дымом, от которого слезились глаза. Как сам чародей с кривой, некрасивой усмешкой сказал ей, что «папаша уйдёт, хоть ты шею сверни, можешь даже не стараться», и сердце у Розы упало в пятки. Как потом отец её пошёл на поправку, даже встал с кровати, почти избавившись от изнуряющего кашля; но через несколько дней, проснувшись утром, Роза поняла, что он не дышит. Вот и всë.       Весь рассказ она закончила несколькими фразами о том, что дело определенно в чародее. Поделилась недоумением насчёт того, как это получилось: отец её ведь почти излечился, разве бывает так, чтобы на ровном месте люди умирали? И вкрадчивым, боязливым шепотом добавила, что глубоко убеждена, что предсказатель это и подстроил. Может, его пророчество было полуправдой, и когда оно не сбылось, он решил сделать так, чтобы сбылось, вот как Роза думала.       Потом она снова спросила о шубе, на положительный ответ деловито кивнула и ушла. Йован, проводив её взглядом, покачал головой.       — Послушай её лучше. Я такое не часто говорю, но она права.       Амантиус никого слушать не собирался, но для вида молчаливо согласился. Все мысли вертелись вокруг того, что этот чародей всё-таки принимал посетителей, а это значило, что к нему можно было заявиться как будто за предсказанием.       — Лыбу не дави, придурок, блядь. У тебя на роже всё написано, идиота кусок.       Амантиус кивнул снова, реагируя на звук голоса, но не на слова. Мечтательно вздохнул, представляя себе один вариант развития событий за другим, и каждый — с наилучшим исходом.       Они с Йованом выпили ещё пива, и ещё, и ещё, и из памяти пропал тот момент, когда оба оказались на улице, зато запомнился тот, в который Йован всучил ему фонарь, а сам откупорил бутылку с… А что в ней было? В нос ударил резкий спиртовой запах, совершенно пиву не присущий, и Амантиус почувствовал, что если он выпьет это, то его стошнит в лучшем случае. В худшем, но не невероятном он умрёт.       Потом Йован поджёг от фонаря, вокруг которого собрался рой ночной мошкары, какую-то палку или доску, Амантиус точно так и не запомнил, и что-то сказал об огнедышащих драконах, а потом заржал, пошатнувшись. Амантиус засмеялся следом не из-за слов, но из-за чужого смеха. То, что произошло следом, его испугало до седых волос.       Набрав в рот побольше выпивки, Йован поднес горящую палку ко рту и выплюнул всё это в воздух. Спирт горел хорошо, насекомые тоже подожглись неплохо, когда капли осели на них, и яркое облако, вспыхнувшее на секунду прямо перед носом, заставило Амантиуса вскрикнуть, податься назад и упасть на землю, больно ударившись копчиком. Йован продолжал смеяться, не заметив, что несколько искр, отлетев в сторону, попали на сухую траву у деревянного забора, за которым стоял сарай.       Они на улице были одни в глубокую ночь. Никто не видел лиц виновных в поджоге.       Когда Амантиус заметил, что кровля из соломы как-то странно светится, когда он осознал происходящее и указал на это Йовану, он испугался ещё сильнее до того, что какое-то время от удивления и шока не смог встать. Йован подхватил его под локоть, рывком заставил подняться на землю, и, продолжая хохотать, потянул за собой.       Они убежали.       Подожгли чей-то сарай пьяные, дурачась, и убежали.       — Просто пиздец… О-о-охуеть, — протянул Йован, когда они оказались достаточно далеко, чтобы без опаски взглянуть на сделанное.       — А если там люди? Если мы убили кого-то? Йован? Если мы убили кого-то, что делать?       — Что делать? — переспросил Йован, изогнув темную бровь. — В тюрьме сидеть, что ещё? — а потом снова засмеялся, наслаждаясь этим внезапным злорадным и хаотичным весельем, которое к нему пришло. — Будь паинькой за решеткой, может, пораньше выпустят!       У Амантиуса ноги подкосились от ужаса.

***

      Наутро он стоял среди толпы собравшихся у дома Стедда. Внутренности скрутило в тугой узел, ноги не слушались и всё норовили унести подальше от этого места.       Мысли о чародее немного отошли на задний план из-за перспективы оказаться в тюрьме. Или, ещё хуже, в виселице.       Амантиуса тошнило и трясло, как осиновый лист, и когда Йован подошёл, положил руку на ягодицу и сжал её до боли, Амантиус от неожиданности пискнул и подался резко вперёд, врезавшись в кого-то.       — Ты что делаешь? — прошипел он.       — Никто не умер? — шепотом поинтересовался Йован.       Амантиус помотал головой, на что получил удовлетворенный кивок.       — Очко расслабь, а то слишком подозрительно выглядишь. Нас видели?       Снова молчаливый отрицательный ответ. Йован похлопал его по спине.       — Хуйня вопрос тогда.       — Ничего не хуйня, — возразил Амантиус, кусая коготь на пальце.       Он прислушивался к разговорам, пока ждал Йована, и предположения были самые разные. Ни в одном их имена не промелькнули, только совесть от этого никак не хотела успокаиваться. Амантиус был готов разрыдаться, упасть на колени и каяться до конца своих дней, и всё, что его держало — вероятность того, что Йован на это язвительно и издевательски посмеялся бы, и быть причиной такого его веселья хотелось меньше.       Ну, и тюрьма, конечно. Далеко не самая лучшая награда за чистосердечное.       Из непрекращающихся обсуждений слух вдруг зацепился за одно слово, и это заставило сердце пропустить удар. Высказанное кем-то небрежно предположение оказалось сразу же подхвачено остальными, потому что эта версия устроила всех. Промелькнув во фразе одного, оно скоро показалось единственным верным.       Чародей.       — Это не он!       Сначала вырвались слова, только после них в голове появились мысли. Амантиус вдруг понял, что на него смотрит вся толпа, и пусть внимание окружающих ему всегда льстило, теперь оно заставило почувствовать себя очень маленьким, жалким и бесконечно глупым.       Возражения градом посыпались со всех сторон. Амантиус протер висок. На чаше весов лежало его будущее и благополучие едва знакомого чародея, которому и так перемыли все кости. Выбор казался очень очевидным. Очевидное никогда не прельщало.       Дав себе обещание больше никогда не пить с Йованом, громко, пытаясь перебить хор голосов, сказал:       — Это я сделал! Это моя вина!       — Тебе не нужно его выгораживать, — положив морщинистую ладонь ему на плечо, сказала незнакомая (но явно знающая самого Амантиуса) женщина с жалостью во взгляде.       — Что за дурость, ты-то здесь каким боком?       — Беды от мага всегда были всего лишь вопросом времени.       — Нельзя это так оставлять…       — Надо что-то делать.       Йован прокашлялся, приобнял Амантиуса за шею, привлекая к себе, и повторил:       — Я всё видел, это сделал он! — его громкий голос с лёгкостью заглушил остальные.       Амантиус подавился воздухом. «Ах ты гнида ебучая!» — промелькнуло в голове, но так и осталось невысказанным. В голосе Йована отчетливо слышалась улыбка.       «Пидор, пидор, какой же ты пидор!»       — Это он сделал, могу подтвердить. Но! Хочу сказать, — Йован сжал руку на чужой шее, почувствовав попытку Амантиуса вырваться и возразить, — у парня большое будущее, ага? Это же все тут осознают? Можете не соглашаться, я и так знаю, что все здесь это знают. Так вот, давайте решим этот вопрос между собой? Стедд! Мысли будут? За решётку его сажать вообще плохой вариант, честное слово, загубишь малому жизнь за сарай.       Стедд, стоящий во главе всей этой толпы, его жена, вытирающая мокрые от слёз щеки, посмотрели на Амантиуса тяжелыми взглядами, в которых осуждение и праведный гнев всё ещё боролись с сомнением.       Потом Стедд спросил:       — Ты берёшь ответственность на себя за это?       Амантиус кивнул, насколько это ему позволила сделать рука на шее.       — Писать умеешь? — заставив растеряться, спросила жена Стедда.       — Он всё умеет. Вы его толчки вычищать отправьте, это его любимое дело, между прочим!       Склонившись к мужу, она что-то прошептала на ухо, и Стедд, обдумав её предложение, сказал всем, чтобы расходились. Подозвал Амантиуса на разговор, и перед тем, как уйти, Амантиус услышал шёпот, почувствовал неприятно щекочущее ухо чужое дыхание:       — Ты мой должник снова, чертила.       Йован тихо смеялся.       Стедд повёл его подальше от любопытных глаз и ушей, за угол сгоревшего сарая. Сосредоточенно молчал какое-то время, пока Амантиус обливался холодным потом, а потом вдруг одарил таким подзатыльником, что голова дернулась вперёд, шею как прострелило, а перед глазами появились разноцветные, раздражающие мушки. От такого захотелось расплакаться и спросить, за что, но ответ и так был известен — стоит рядом, почерневший от огня.       — Тебя убить за такое мало, щенок, — ровно сказал Стедд.       — Согласен.       — Представь, если бы на дом перешло? У меня там вот жена, дети, мать.       Амантиус помотал головой из стороны в сторону, поднимая глаза к небу.       — Что «нет»?       — Не хочу представлять.       Стедд на это ничего не сказал.       — От тебя похмельем за милю несёт.       — Извините пожалуйста.       — И куревом.       — Простите, раскаиваюсь.       — Серой тоже.       — Мне очень жаль, — Амантиус почувствовал привкус металла на языке, и понял, что прокусил губу до крови.       Стедд помолчал, тяжелым, заставляющим застыть на месте взглядом смотря в лишенные зрачков и радужки глаза, будто пытаясь уличить в недостаточной искренности раскаяния; не найдя и крупицы лукавства, спросил:       — Значит, так… В храмы-то тебе ходить можно?       — А почему может быть нельзя?       — Мало ли, — Стедд пожал плечами. — Жене моей в храме помогать будешь, понял?       Амантиус оторопел. Переспросил, не веря своим ушам, и услышал раздраженный вздох, увидел закатанные глаза.       — Она тебе всё расскажет и покажет. Осенью, зимой тоже… Там дальше посмотрим. Вот тебе наказание. Платы не жди.       На слова о плате Амантиус понимающе закивал. Даже захотел для большей убедительности добавить, что ему такое и в голову не приходило, но Стедд продолжил, не позволив вставить и слова:       — Легко отделался, считай. Не думай, что в следующий раз также будет, понял? Ещё что-то такое выкинешь, я тебе лично руки отрублю.       — Понял. С… спасибо.       — С ней иди прямо сейчас, она объяснит. Всё, пошел, — Стедд жестом приказал идти, и Амантиус ушёл, боясь развернуться к нему спиной и всё ожидая требования поцеловать чужие ботинки, потому что он в самом деле невероятно легко отделался, и в это верилось с трудом.       Он вернулся на дорогу, мельком заметил, как Йован жестами и мимикой пытается спросить, как всё прошло, но не успел ответить; женщина поманила его рукой, представилась, когда он остановился рядом с ней.       — Я Лада.       — Аман.       — Хорошо, Аман. Понимаешь, что тебе повезло? — на кивок она удовлетворенно прикрыла глаза. — В следующий раз…       — Не будет следующего раза, — отрезал Амантиус.       — Надеюсь, ты прав. Пойдём.       Она, плавно ступая, повела его к храму за стенами города. Не к тому полному прихожан, чересчур помпезному, на взгляд Амантиуса, и враждебному месту, в которое часто водила его мать, пока он не начал сопротивляться достаточно, чтобы отстоять своё право не быть объектом молчаливого порицания окружающих и не сидеть там, беря на себя все грехи человечества только из-за наличия в крови дьявольского наследия, о котором сам Амантиус не просил и которое, уж тем более, не было его недостатком.       Небольшой храм его заставил немного напрячься, больше от привычки и ассоциаций, но это чувство уступило место любопытству, когда они вошли внутрь.       Дерево, из которого он был построен, добавило уюта, и смягчило проникающий через приоткрытые ставни солнечный свет. Сделало его приятно тусклым. Воздух, пропахший благовониями, оказался тяжёлым, что к работе не располагало, зато пробудило желание устроиться где-то в темном уголке на лавке и уснуть.       Лада кинула на Амантиуса беглый взгляд, хмыкнула чему-то в своих мыслях и повела его к узкой двери, за которой оказалась ведущая вниз лестница. Амантиус пошёл первым, учуяв удушающее облако пыли.       — Так, что я буду делать? — тихо, стараясь не нарушать царствующие здесь умиротворение и тишину, спросил он.       — Ты же сказал, что умеешь писать? У нас есть несколько старых, как мир, свитков и книг. Перепишешь их. Чем быстрее справишься, тем быстрее освободишься, — она хохотнула. — Только не переусердствуй. Работы много, сразу говорю, тише едешь — дальше будешь.       — И всё? — с недоверием уточнил Амантиус.       — Поглядим. Может, ещё что-то тяжелое перенести надо будет, прибраться, починить… Дел немерено, людей мало. Ты себя нормально чувствуешь? Не тошнит? Не загоришься тут? Чувствуешь желание говорить не своим голосом на незнакомом языке?       — Нет. Всё хорошо.       Ноги оказались на земляном полу подвального помещения, освещенного небольшим количеством ламп. Вокруг — стеллажи, доверху забитые книгами и свитками, на которых осела пыль толстым, серым слоем. Амантиус вздохнул и тут же зачихался. Лада привычно сморщила нос, борясь с желанием поскорее покинуть хранилище.       — В общем, — она обвела рукой несколько стеллажей справа, — вот с этих начни, бери всё, что ветхо выглядит. На первом этаже найди себе место поудобнее, и в добрый путь.       — Ага… Спасибо.       — Если понравится, можешь к нам приходить постоянно, — она игриво улыбнулась, пожелала удачи и ушла.       Оглядев всё еще раз, Амантиус подошёл к старым записям и, не спеша браться за работу, развернул первый попавшийся под руку свиток. Всё написанное внутри показалось ему очень нудным и сложным, поэтому свиток вернулся на место, но любопытства это не убавило. Следующим в руках оказалась книга. Между открытых страниц пробежала темная маленькая букашка — хитиновый панцирь блеснул в дрожащем пламени ламп.       — Мило.       — Что именно?       Амантиус покосился в сторону. Из-за стеллажа, прильнув к старому, ветхому дереву щекой, на него смотрела девушка, кто-то из послушниц. По виду младше, на голову ниже, немного неопрятная: чёрные длинные пряди скрывали половину лица.       — Там… жучок пробежал.       — О. Тебя это умиляет? Разве это не говорит о неопрятности и заброшенности этого места?       Пожав плечами, просто чтобы закончить неловкий обмен фразами, Амантиус отошёл к другим полкам. Незнакомка последовала за ним. Шаги у неё были очень тихие и маленькие.       — Как твоё имя?       — Амантиус.       — Беата.       — Красиво звучит.       Она никак на это не отреагировала.       — Не те книги берешь, кстати.       Амантиус удивленно вскинул брови; пальцы его замерли в сантиметре от потрепанных корешков.       — Как «не те»? Мне на них Лада показала.       Беата меланхолично пожала острыми плечами.       — Вот так. Она много говорит, только здесь редко бывает, а потому не видит всей картины. Эти, — кивнула на полку, — считай, новые ещё. Пошли-ка, Амантиус.       Она отвела его вглубь подвала. Чем ближе к противоположной выходу стене, тем сильнее к воздуху примешивался запах тления и сырости. Плесень покрыла корешки и полки. Амантиус скривился.       — Если с этими закончишь, то найдёшь меня здесь в любое время и спросишь, с какими дальше работать. Это понятно?       — Понятно.       Захватив несколько свитков, самых, как показалось, потрепанных, Амантиус поднялся наверх. Беата осталась в архиве и на предложение пойти с ним ответила отказом. Сказала, что ей тут больше нравится.       Как будто пытаясь напомнить о невероятной удаче, судьба подбросила свиток с записями о судебных делах прошлых лет. Читать их было волнительно; за несколькими строчками о том, как кого-то за кражу приговорили к лишению руки, за ведьмовство — к сожжению, за убийство — к повешению, скрывались истории, длинною в несколько лет, ценою в человеческие жизни. Безликие незнакомцы, от которых остались лишь выведенные чернилами имена да могилы где-то вдалеке, воспринимались как герои чьей-то выдуманной истории, и так было проще, и так было интереснее.       День шёл, Амантиус читал и переписывал на новую бумагу. Медленно и осторожно, оттого что руки не привыкли браться за перо, но глаза хотели видеть красоту и порядок.       Вернувшись под вечер, Лада, оценив объем проделанной работы, разочарованно покачала головой и с грустью произнесла:       — Я, конечно, сказала тебе не торопиться… Но не настолько же.       Амантиус прикусил губу, стыдливо отвёл взгляд, но оправдываться не стал. Оправданий у него не было.

***

      Через неделю Лада сказала, что нужно наладить крышу, и Амантиус уточнил в наполовину шутливой форме, говорит ли она про это, потому что с письмом у него не складывается. Лада ответила отрицательно, добавила, что просто вспомнила об этом сегодня с утра, когда увидела образовавшуюся после дождя лужу на кафедре. Она описала, куда нужно идти на лестницей и за инструментами, и Амантиус, не откладывая, пошёл; возвращение к привычной, более творческой в определенном смысле деятельности его воодушевило. Ещё больше поднял настроение объем работы: крыша оказалась в состоянии, обещавшем, что Амантиус к переписыванию документов, как минимум, в этот день точно не вернётся.       В полдень пришёл Йован. Подтрунивая («Аман, зайка моя, ты за молоток крепко держишься? Хорошо, умница, я лестницу убираю тогда»), передал обед. Надолго не задержался, но успел подействовать на нервы, потому что в этом был по-своему невероятно талантлив.       Насвистывая прилипший мотив услышанной недавно песни, которую дома репетировала сестра, Амантиус вспоминал про полуэльфа. Хотя, «вспоминать» в привычном смысле он не мог, потому что и не забывал; наведаться к предсказателю всё никак не получалось из-за свалившихся дел, но возможность продолжала маячить где-то на горизонте — оставалось только за неё наконец ухватиться.       С пустыми руками приходить не следовало; ворожей хотел лисьих когтей — что же, их достаточно. Можно было бы даже предложить, мол «вот, держи, и не копайся больше в чужих капканах, сидя в земле, просто найди меня, я достану ещё». Задумавшись об этом и пытаясь представить, как может пройти их встреча, Амантиус, устроившийся на одной из балок, почувствовал, как затекла нога. Попробовал сменить положение и услышал треск, а потом опора под ним пропала вовсе. Крыша была в очень плохом состоянии, так что сгнившая изнутри балка переломилась.       Амантиус не услышал собственного вскрика из-за звона в ушах, который пришёл после боли в затылке. Прибежавшую на звук Ладу он не видел — сначала перед глазами встала темнота. Её разогнали мелькающие мушки, бесформенные от выступивших слёз. Лада пообещала привести помощь, пропала на какое-то время — от боли везде оно, казалось, растянулось непозволительно сильно, но вместе с тем в наполовину сознательном состоянии прошло слишком быстро, — и крепкие, мужские руки подняли Амантиуса с пола.       Амантиус всхлипнул, не воспринимая чужие вопросы, почувствовав, как ногу будто обожгло раскаленным металлом, и повис на незнакомом мужчине, прекратившем попытки достучаться до его рассудка, потому что в глаза бросился неестественный изгиб ноги.       Какое-то время он провёл на скамье, коря себя за неаккуратность и продолжая тихо плакать. Боль пронзала ногу от малейшего движения, от вида изогнутой стопы бросало в дрожь, но слезы продолжали литься по щекам больше от обиды. Когда человек, лицо которого больше походило на размытое пятно, положил ногу на свои колени, Амантиус пискнул, прикусил губу, готовясь услышать не самые приятные слова. Например, о том, что в ближайшие пару месяцев ему нужен покой и ограничение движений. То есть, ему нужно то, что исключило бы возможность сходить к чародею.       Он напомнил себе, что это глупо — в такой ситуации думать о полуэльфе (но эта оценка, лишенная искренности), — прежде чем ослепило свечение, исходящее из рук человека, и боль начала отступать, стала мягче, перешла в приятное, умиротворяющее тепло, а после и вовсе исчезла. Амантиус похлопал ресницами, удивлённо оглядываясь, как будто пытался найти причину в окружении, хотя очевидным казалось, что была она в человеке перед ним.       — Сейчас болит?       — Нет, — для большей убедительности Амантиус повертел головой.       — Хорошо, — мужчина удовлетворенно кивнул и резким движением вправил ногу.       Амантиус взвыл, откинулся назад, опираясь на одну руку и другой зажимая рот. Боль, как ему казалось, прострелила позвоночник, дошла до кончиков пальцев и медленно оставила, как в прошлый раз. Несмотря на это, Амантиус тяжело дышал и смотрел на человека, как загнанный зверь на охотника, готовый к тому, чтобы ударить. Мужчина посмеивался.       — Я закончил. Встань, покрутись, — его ласковый тон ввëл в смятение. Как будто он просил девушку показать обновку, а не проверить, насколько хорошо сросся перелом.       Поднявшись со скамьи, Амантиус на пробу опëрся на недавно изогнутую ногу. Он торопился понять, в самом ли деле магия работает так хорошо, что способна срастить кость за несколько мгновений; ответом на это ему послужила ноющая боль и восклицание со стороны:       — Не так резко же!       — Мне что-то нужно будет сделать, чтобы она стала как прежде?       Мужчина покачал головой.       — Только не усердствуй сильно. Не бегай, не прыгай, не… не нагружай её.       — Хорошо. Спасибо.       Он не чувствовал себя впечатленным, потому что ожидания не оправдались.       Сестра часто говорила о героях баллад и легенд. Узнав что-то новое, Иан стремилась поделиться этим с братом, потому что больше рассказывать было некому. Она делилась историями (порой до глубокой ночи) о могущественных волшебниках, способных воскресить мертвеца, о жрецах, исцеляющих смертельные раны одним движением ладони, о друидах, подчиняющих себе леса, о колдунах, деловито пожимающих руки исчадиям или небожителям, о чародеях с драконьей кровью в венах и ослепительно блестящей чешуёй на лице.       У седовласого чародея лицо лишено чешуи, да и вряд ли кровь дракона при нём. Он выглядел как обитатель склепа, то есть, казался слишком тщедушным для того, чтобы вместить в себя даже и толику волшебной силы древних существ.       Мужчина напротив не похож на могущественного жреца: опущенные глаза придавали ему какой-то очень печальный вид. Разговаривал он медленно и весьма неохотно, словно каждое слово забирает у него часть сил. Маленькими шагами Амантиус отступил, намеренный вернуться к крыше, но его окликнула Лада.       — Аман, ступай домой.       — Я не закончил.       — Иди. Хватит на сегодня. Завтра буду ждать.       Амантиус потоптался неловко на пороге и, решившись, кивнул. В решении Лады отпустить его было что-то, сходное с жалостью. Покоробило.       Нога ныла дома, но выглядела так, словно ничего и не случилось. К вечеру перестала болеть вовсе. Закинув её на другую, Амантиус болтал ей, как бы выясняя, сколько ему дозволено, пока наматывал нить на шканты. Под нос насвистывал незамысловатую песню.       Солнце клонилось к горизонту. В алых лучах искрилась качающаяся в стороны серьга. Воздух пах костром — вдалеке жгли что-то, ветер доносил дым до дома, напоминал о нелепой ночи и сгоревшем сарае, о документах и казнях, о чародее, который пах пеплом. Сестра, сидящая дома, перебирала струны лютни. Амантиус на крыльце меланхолично гадал: если завтра он заявится и попросит погадать, прогонят ли его? Если завтра он увидит то бледное лицо с призрачно-голубыми глазами, испытает ли то трепетное чувство снова?       Хвост у него хлопал по деревянной лестнице, пальцы не слушались. Тетива получалась скверная, но это не волновало. Завтрашний день сулил только хорошее.

***

      Набирая книги и свитки, определённые Беатой как следующие для переписывая, Амантиус спросил:       — Ты можешь сегодня меня отпустить пораньше? Пожалуйста?       — Я тебя и не держу, — отозвалась она из глубины библиотеки.       — О! Тогда я половину примерно напишу и…       — Ты не понял. Кто тебя сюда привёл, тот пусть и отпускает. Я за тебя ответственности не несу и покрывать не собираюсь, если вдруг что. Те возьми ещё.       Настроение упало так же быстро, как и поднялось. Амантиус, насупившись, с неохотой добавил ещё свитков и вернулся к столу.       — У тебя что, праздник какой-то?       — Я к другу хочу сходить. Он заболел. Встать с кровати не может.       — Врёшь же.       Он вздохнул, разворачивая первый свиток. Даже не хотел скрывать очевидное.       — Вру.       — Что за друг?       — Не друг… незнакомец. Ну, будто бы.       — Будто бы? — уточнила она скептично.       — Я его словно сто лет знаю. Или видел где-то?..       — И как зовут?       — Понятия не имею…       — Хорошо знаешь, видимо.       Амантиус поджал губы, чувствуя себя оскорблённым. Расстроенный только сел за узкий столик (в этот раз не захотел скрипеть пером по пергаменту в гордом одиночестве), как Беата, долгое время на него смотревшая после разговора, уточнила:       — А здесь живёт?       — Здесь. Где-то там, за городом, ближе к лесу, вроде бы. Ты его знаешь? Он волшебник. Ой! Чародей. А есть разница?       Беата сощурила глаза.       — Не знаю. Вспомнила кое-что. Идём.       Все вопросы о том, что такое она вспомнила во время обсуждения волнующей сердце фигуры, Амантиус постарался проглотить и поторопился за ней. Беата, однако, вновь оборвала все надежды — указав на ещё одну полку, она сказала:       — Вот за эти возьмись. Чёрную сначала. Лучше так.       Впору было сесть в угол, обнять колени и тихо, почти беззвучно плакать, как в детстве. Амантиус, утром проснувшийся радостно и легко, раз за разом убеждался в том, что надежды блажь, а счастье — самообман. И всё до полудня.       Он взял последнюю книгу, проводил недовольным взглядом мелкими шагами уходящую Беату и со вздохом сел переписывать. Всё то же: отрубленные за кражу руки, повешенные за убийство, заключённые за мошенничество, сваренные фальшивомонетчики и самосуд по прихоти местных. В тёмном, освещённом лишь несколькими масляными лампами архиве он, казалось, в тишине слышал крики и мольбы, твёрдо произнесённые приговоры, жаркие обвинения и споры.       Беата прошаркала мимо. Амантиус, пока она ещё не успела скрыться за очередной полкой, спросил, стараясь справиться с гнетущим чувством:       — Не думаешь, что это всё дурость какая-то?       — Что именно?       — Вот смотри: «…Таковым рождён и силы свои сдерживать не умеет, а потому следует…» Мгм. Здесь страницы обгорели. Секунду. «…от остальных, чтобы не мог учинить вреда, отделить. В связи с оказанным отцом содействием мера наказания пересмотрена. Смертную казнь заменить заключением в одиночной камеры на неопределённый срок, пока не…» — Амантиус склонился над страницей.       — Про кого это?       — Про кого-то, у кого жизнь невероятно печальная, — он пожал плечами. — Ну, то есть… Здесь дальше пишут про про суд, про обвинения. А он же не виноват.       — Ты себя так тоже оправдываешь?       — Я себя не оправдываю. Я дурень редкостный. Здесь написано, что этот человек не справлялся с тем, что он… делал. То есть, не контролировал себя.       — И?       — Это неправильно.       — А когда люди из-за чужой безалаберности умирают — это правильно? — Беата изогнула бровь. — Надо было учиться себя контролировать. Не про дитя ведь речь. Перестань себе забивать голову — у тебя лицо красивое, не такое, с которым можно думать. Пиши.       И похвалила, и в глупости обвинить умудрилась. Смягчившись, добавила:       — Потом иди. Как сказал. Половина — и свободен.       Он приступил к работе в спешке, вот-вот готовый уйти. Корил себя за бесстыдство, с которым всё стремился поскорее закончить не только с сегодняшними бумагами, но и с остальными тоже, но, вместе с тем, вину целиком брать не хотел. Мог быть целиком и полностью ответственным за случившееся с сараем в глазах всех остальных, но для себя определился, что Йовану это обязательно припомнит. Он закончил позже, чем рассчитывал, и почти побежал с рюкзаком наперевес до леса. Впервые приметил одинокий домишко на окраине и улыбнулся, осознав, чей это был дом.

***

      В прохладное и туманное утро Йован появился на пороге и сказал, что надо достать тетерева или селезня. Когда Амантиус спросил, зачем ему, Йован ответил расплывчато и невнятно. Нужен, и всё на этом.       Сразу стало понятно, что не для себя. Больше Амантиус ничего не спрашивал. Он тоже про свои желания как-то позабыл — пару дней назад думал, что наловит всякой дичи и продаст. Сейчас искал когти. Ни в чём более нужды он не знал.       — Надень, блядь, — сказал Йован, резко натягивая капюшон на голову до самых глаз. — Замёрзнешь.       — Куда мне? — смеясь, ответил Амантиус, приводя капюшон в порядок.       Рыжие его волосы были проблемой — зелёная ткань сливалась с зеленью леса и помогала спрятаться в зарослях.       Густой туман окутал округу, едва позволяя разглядеть даже дома. Тем проще: Йован и Амантиус шкодливо перелезли через ограды, прошлись по чужим огородам и садам, срезая путь. Среди деревьев, однако, когда Фандалин исчез из виду, а мгла сомкнулась за спинами плотной стеной в полумраке тихого утра, Амантиус почувствовал, что стоило запереться дома. Соколица, Сирша, сидела на плече, беспокойно переминалась с лапы на лапу и всё норовила броситься куда-то.       — Думаешь, хорошая это идея?       — Да похрен.       — Кому понадобилось?       — Отъебись.       — Я сейчас домой пойду.       — Не раньше, чем я тебя запинаю.       Йован грузно и неловко сбежал по крутому склону. Амантиус легким шагом, почти прыжками, спустился к нему.       — Как там твой карлик, кстати?       — Никак.       — Яиц у тебя нет. Неудачник.       — А то у тебя-то всё на высоте.       — Ну так, — Йован самодовольно пригладил чёрные короткие волосы. Сам он ни капюшон, ни шапки не носил. — Я же самый охуенный.       — Между прочим, он получше, чем ты, будет.       — Твоя мать с этим бы не согласилась.       Амантиус толкнул его в бок.       — Да ты!.. Ты вполовину настолько не хорош, как он, понял?       — Зато вполовину выше. Тш-ш. Завали ебало.       Пригнувшись, Амантиус послушно замолчал.       Шелестела влажная листва под чьими-то медленными, осторожными шагами. Тёмные глаза Йована встретились с чистым белком тифлингских глаз. Слов не потребовалось — медведя и так легко узнать.       — Шерсть моя, — обозначил Йован.       Амантиус, уже представляющий, как его облюбуют (не могли не) за ещё зимнюю густую медвежью шерсть, прошипел:       — Да иди ты.       Его голос пропал за тихим рыком. Из тумана показались чёрный нос на чёрной морде с частоколом из острых желтоватых зубов, два обсидиановых круглых глаза. Амантиус взвёл арбалет. На резкое движение его плеча отозвалась соколица, взлетев вверх.       Смысла в этом никакого. Череп у медведя, что каменная стена.       Зверь был голоден. Очнувшись после зимней спячки искал себе пропитание. Под блестящим иссиня-чёрным мехом перекатывались мышцы. Пар валил из раздувающихся ноздрей, учуявших запах, тепло, кровь.       Морда влажно блестела. Розовая слюна капала, а когда медведь зарычал громче, то брызнула во все стороны. Йован боязливо сделал шаг назад. На мгновение всё замерло.       Болт со свистом рассёк воздух и вонзился в шею. Рёв медведя заставил вздрогнуть. Амантиус кинулся в сторону, когда в сантиметрах от лица промелькнула чёрная, тяжёлая, будто свинцовое ядро, лапа. Он вскрикнул и выстрелил наобум. Скверно сделанная прошлым днём тетива спустилась недостаточно сильно — болт отскочил от густой шерсти.       Амантиус похолодел, но смог сразу юркнуть за дерево. Второй взмах — древесина треснула, переломился тонкий молодой ствол, и пришлось искать новое укрытие.       — Йован! Йован, блядь!       Болт со стороны вонзился в холку — зверь взвыл и, разъярённый, беспорядочно заметался.       Он казался раза в три больше, чем был. Его горячее дыхание Амантиус чувствовал кожей — от него тряслись поджилки и волосы дыбом встали на затылке. Медведь поднялся на задние лапы и закрыл собою солнце. Амантиус сделал несколько шагов назад, пятка упёрлась во что-то, и он упал.       Лапы размером с его голову, толщиной как здоровая колонна. Горячая слюна попала на лицо. Она стекала с зубов, размером напоминающих кинжалы. Когда широкая алая пасть раскрылась, камнем с неба упала Сирша — и её громкий вскрик слился с рёвом медведя, в чьи глаза впились соколиные когти. Эту заминку Амантиус попытался использовать, чтобы отползти, но лапы тут же опустились (земля содрогнулась) по обе стороны. Он в ловушке.       Обезумевший от тьмы медведь беспорядочно бил лапами по земле, мотал головой. Слюна и кровь лились во все стороны. Содрогалась земля, а арбалет лежал где-то в стороне. Пытаясь уворачиваться от ударов, Амантиус схватился за короткий меч.       — Дерьмо, дерь-мо!       Он поддался не сразу. В тот момент, когда меч выскользнул из ножен, Сирша улетела, а медведь разинул пасть, и в нос ударил гнилой запах, воздух, как из жерла вулкана, обжёг лицо. Собравшись с силами, Амантиус вонзил меч в шею. Кровь хлынула, стекая по лезвию, пропитала за секунды рукав. Медведь рычал, метался, пытаясь соскочить с лезвия; Амантиус откатился в сторону. По самую рукоять воткнутый меч торчал из шеи.       Спустя время медведь затих. Он рухнул на землю, раскинув лапы. Амантиус, крупно дрожа, упёрся ногой в ещё тёплое тело, потянул меч на себя и свалился рядом. Кровь высыхала, заставляя ресницы и пряди слипаться. Потемнела куртка. Лицо понемногу начало стягивать. Присутствие Йована вылетело из головы; он сам напомнил о себе, подойдя и протянув руку.       — Если тебе, бля, после этого не дадут, то я хуй знает, что тебе надо будет сделать.       Амантиус замер, подняв на него взгляд, и не смог сказать ничего, кроме истеричного:       — Да пошёл ты, ссыкло ёбанное!

***

      — Я уйду в бордель.       Йован поднял голову. Он стирал рубашку в реке; в какой-то момент медведь задел и его, но когда это было, Амантиус не помнил. Наверное, когда лапа просвистела рядом с ним. Глубокие рваные раны справа начинались от плеча и пересекали грудь. Он стрелял с этим. Несколько раз.       На сказанное о «ссыкле» Йован очень обиделся. Он сосредоточенно молчал всю дорогу до реки, игнорируя любые фразы и демонстрируя глубину своей обиды; сейчас, успокоившись, спросил:       — Зачем?       — Мне это всё не нравится. Чуть не померли.       — А если нос отвалится?       Амантиус задумался.       — Тогда не пойду, наверное. Хотя, можно же и по-другому.       — Как, блядь?       — Ртом.       — Мерзость.       — Ты хочешь сказать, что ты не…       Йован с усердием вернулся к стирке.       Бурный поток ледяной реки уносил кровь. Амантиус, уже помывшись, закреплял ремни на штанах. Решил, что домой пойдёт без рубашки: ему привычные человеческие ощущения погоды были чужды, но знание того, что в сырую холодную погоду в мокрой одежде ходить всё равно, что себя испытывать на прочность — нет.       — Я не понимаю, как ты с этим живёшь, — сказал Йован уже на берегу.       — М?       — Без обид, но это прямо звучит как бред. С каких времён мужик, который хочет другому мужику член в задницу засунуть, это что-то нормальное? Пиздец же.       — Так я же не хочу.       — А. Ты тогда, получается, не…       — Я хочу, чтобы мне, — с наигранной простодушностью ответил Амантиус.       Йован помолчал пару секунд, а потом толкнул на землю, и они сцепились в ленивой потасовке.       В Фандалин Амантиус вернулся измазанный в земле. Он всю дорогу держал в руке медвежьи когти и вырванные зубы, которые забрал на обратном пути. Йован остался: сказал, что ему шкура дороже здравого смысла. Сказал, что раз Бьянка не получит дичь, то хоть одеяло ей новое он принесёт. Понял, что проговорился и пригрозил, прогоняя.       Дома Амантиус свалился на кровать без задних ног и даже не помнил, как уснул. Запах ещё чувствовался: крови, гнилья в чужой пасти, сырой земли. Во сне он всё ещё был там. Слюна капала на лицо, тёплая кровь остывала на руках.       На утро он понял, что лежит на полу. Ворочался от тревоги и упал. С чувством, будто всё-таки медведь его пожевал, он собрался и до конца вечера переписывал книги в церкви. Заторможенный и потерянный, он не вникал в то, что говорили вокруг, и не осознавал происходящее. Туман с того дня как бы остался с ним. Невидимый, но ощутимый.       Дни мелькали перед глазами один за другим. Потеряв счёт времени, Амантиус добросовестно переписывал свисток за свитком и книги. Всё начало казаться небывалой несправедливостью, какой-то выдумкой, чем-то в корне неправильным. Разве так должно было сложиться? Разве он не вогнал себя своими же руками в глубокую яму?       Он проходил днём мимо таверны, когда увидел его в окне. Чародея. Седые волосы, заострённые уши, красивые руки. Замер, заворожённый.       В тот же миг туман рассеялся. Или, скорее, оказался абсолютно позабыт.

***

      Собираясь отнести медовик, Амантиус помазал шею апельсиновым маслом. Он редко переживал о запахе серы с момента, как повзрослел; и не стеснялся того, что мог прийти к кому-либо зачастую грязным и взъерошенным — таков его быт. Но чародей — это уже другая история. Непозволительным казалось появиться перед ним таким, каким видели остальные.       Иан увидела это, замерла на пороге, сморщилась недовольно и бросила:       — Позорище.       А когда она ушла, то Амантиус услышал её крик: «Мам, можно мне нового брата, пожалуйста? Этот сломался!» — и не слишком приободрился. Задумался, не перебрал ли, но, посмотрев на себя в зеркало, уложил непослушные пряди волос покрасивее. Повесил рюкзак, позвал Сиршу и вышел из дома, держа медовик как самое ценное в мире сокровище. Это — его повод, его ключ к запертой двери, к которой неимоверно тянуло. Отчего же? Амантиус не верил в любовь с первого взгляда, иная причина ему не нравилась.       Мысль о собственном самолюбии и непринятии того, что он мог кому-то не приглянуться, пришла перед сном и осталась в голове непереваренной пищей для ума. Когда-нибудь она начнёт гнить, и запах напомнит о существовании такой стороны его характера; однако, сейчас Амантиус про неё легко забыл.       Уже у дома безымянного полуэльфа он встрепенулся, как по команде, заслышав шаги. Дверь открылась.       Вблизи синяки под глазами виднелись сильнее, чем тогда в лесу; и чародей казался истощеннее, чем прежде. Амантиус заметил это, когда ещё пришёл с набитым когтями, зубами и прочей мелочью мешком, но не разглядел так хорошо, как сейчас.       — Bonum meridiem.       — Ты опять?       — У меня тут ситуация, так сказать… Я не очень люблю медовик, так что, может, ты мог бы его забрать?       Чародей с ленивым недоумением поднял брови. Амантиусу показалось, что его сейчас уличат во лжи, потому что слова его ею и были — он обожал медовик. И не стал бы дарить кому-либо что-то, чему сам не обрадовался.       — Грустно. Нет, не мог. Катись отсюда.       Он захлопнул дверь, и Амантиус сделал то же самое, что и в прошлый раз — оставил у входа.       В этот раз в лес он пошёл один. Для души больше, нежели за добычей. Проверил капканы, однако ничего не нашёл. Из скуки забрался в заросли и, чтобы не заблудиться, оставлял засечки на деревьях, пока не остановился у одного уже помеченного.       Узор был странный, незнакомый, небрежный. Поверх — пятно. Показалось, что кровь, но Амантиус коснулся и цвет остался на коже. Красная охра. Он обошёл дерево по кругу, заинтересованный, опустился к корням. Несколько царапин сложились во второй, непохожий на первый, но от того не менее любопытный. Он шёл по чужим следам в лесной глуши, где стал гостем.       В чащу Амантиус заходил редко. Ему хватало окраины — то есть, того, что он и Йован кликали окраинами, в то время, как для остальных они уже заходили слишком далеко. Открытие, чувство, что кто-то был здесь до него, взбудоражило. Ему казалось, он знал, кто.       Каждое следующее дерево Амантиус осматривал. От высокий кедров до совсем молодых сосен. Листва смыкалась над головой, пряча от ярких лучей, и проступали ковёр мха всё густел, заглушая шаги. Вот ещё зарубки — прятались среди тёмно-зелёного копытня у основания ствола ели. За раскидистым кочедыжником скрывались следующие. Неслышно ступая, не замечая старых хвой вокруг, Амантиус шёл, гадая, куда его вели.       Зарослями скрывалась поляна с украшенным кудрявой грифолой пнём в центре. Бросались в глаза оставшиеся сверху серые круги и полукруги от пепла, капли воска, зелёные пятна от травяного сока. Амантиус улыбнулся, пальцами водя по следам, и тут же испуганно одёрнул руку.       Он, пришлый, не имел права быть здесь. Так крестьянин не мог войти в королевские покои или грешник — в храм. Пробежавшие вдоль позвоночника мурашки заставили попятиться, а после и вовсе решительно вернуться в Фандалин.       Беата сказала, что уже перестала ждать его сегодня. Амантиус вяло приподнял уголки губ и ответил, что ему надоело приходить с утра.       — Недавно убил медведя.       — Ага, — скучающе отозвалась она из глубин книжного лабиринта.       — Чуть сам не умер.       — Ла-адно.       — Ходил к чародею.       Что-то упало.       — Беата?       — Я уронила книгу. Какой ужас. И как?       — Всё ещё ему не нравлюсь.       — Я про медведя. Пришёл на его территорию, убил ни за что — и как?       Беата показалась из-за угла. Амантиус оторопел: совсем недавно её голос звучал так, как будто находилась она гораздо дальше.       — Я защищался.       — Защита убийство не подразумевает.       — Он мог бы убить меня!       — Ого, как запел.       — Что ты имеешь ввиду?       Остекленевший её взгляд смотрел сквозь Амантиуса. Под ним было дурно от чувства душевной наготы.       — Ты говоришь «дурость» — и делаешь то же самое. Медведи уходят. Их легко спугнуть. Не вздумай мне врать — мой отец был охотником.       — Он мог напасть, — с нажимом ответил Амантиус.       — А ты напал.       Он поджал губы, опустил голову. Беата выглядела расстроенной.       — Я не к тому, что ты плохой. Просто… взять того же чародея… Я же слышала о нём.       — И?       — Он тоже может. Но это не… — Она продолжила полушёпотом. — Понимаешь, если бы наши предки при появлении угрозы думали о том, насколько… насколько эта угроза вероятна, то никто бы не выжил. Пресечь опасность на корню, не дать ей вырасти… о что-то большее… Это правильно. Узнай о нём. Оборви связи до того, как пострадаешь. Пока ещё взгляд не замутнëн любовью и пока ты не ослеп полностью. Ты же можешь, — добавила она с горечью.       В голосе Беаты звучали искренние сожаления и страх, и сбивчивый её тон, скачущая с мысли на мысль речь пошатнули, пусть и на мгновение, уверенность в себе, в происходящем, в испытываемых чувствах. Мгновение это стоило многого — Амантиус сам не заметил, как кивнул. Беата внешне расслабилась.       — Ты ничего о нём не знаешь, — словно продолжая убеждать, сказала она.       — Ты сказала, что тоже.       — Я соврала. Это было честно. Ты соврал мне первый.       — Но…       — Не говори, что твоя была мельче. Ложь есть ложь, не имеет значения, блага ради или во зло; мелкая ли, большая. Ты обещаешь узнать больше?       — Я обещаю.       — И подумать над тем, нужно ли оно тебе? Ваши с ним отношения.       — Хорошо.       — Тогда заканчивай и иди.       Она скрылась среди стеллажей. Амантиус расслабил перекрещённые под столом пальцы и взялся за перо.       Он вернулся домой ближе к ночи. Иан не спала, но и его приходу не образовалась так, как если бы ждала. Она вышивала цветы на платке и спрятавшегося в них рыжего кота. Зелёные прищуренные глаза нагло глядели на смотрящего.       Иан сидела на резном стуле из дуба, на фоне которого казалась совсем малышкой. Стол был подстать: он мог вместить человек восемь или даже десять за ужином в кругу близких; их маленькая семья, состоящая из Амантиуса, Иан и их матери, наоборот, за ним оказывалась очень далеко друг от друга.       — У меня будет просьба.       — У меня тоже: перестань своими просьбами с порога бросаться. Нет, посуду я мыть не буду. И не буду раскладывать твои портянки.       Амантиус вздохнул, посмеиваясь.       — Не такая. Мне нужно… кое-что узнать.       Она вскинула голову.       — Что же?       — Слухи об одном человеке.       — Так-так. Какой мне с этого прок?       Сестру Амантиус знал так же, как знал чародея. С ней он прожил бок о бок большую часть своей жизни, но в какой-то момент перестал узнавать ту девочку, которой она была раньше. Большое упущение.       Впрочем, нужные слова пришли на ум сами собой.       — Человеку, о котором я попрошу тебя разузнать, это, вероятно, очень не понравится.       Иан улыбнулась.

***

      Отыграв песню, она села за стол и подвинула ближе тарелку с грибной похлебкой. Амантиус места себе не находил от нетерпения. Покусывая мундштук, он ждал, пока Иан наестся и соизволит рассказать всё, о чём узнала. Сразу она делиться не захотела и заставила ждать несколько дней, пока не соберёт всё возможное.       Йован сидел рядом. Скучающе дремал, скрестив руки на груди; он засыпал, и лицо его, обретя умиротворение, казалось моложе.       С похлебкой Иан почти закончила, когда сказала:       — Я не знаю, что из того, что слышала, правда, а что — враньё. Мне кажется, что оно всё вместе как… как будто сначала появился слух, а потом этот твой маг решил ему соответствовать. Даже не знаю, с чего начать… Ему лет тридцать, но не исключено, что все триста. Я думаю, что он вообще умер. Выглядит, как будто умер.       Причин, кстати, много. У него проказа. И чахотка. И сифилис. Холера, оспа, падучая, потливая горячка, чума, грудная жаба — что бы это ни было, — тиф. Может, ему помогает еда из младенцев? Говорили, что он похищает их, отрезает ма-аленькие ножки и перемалывает в ступке, шепча зловещие заклинания, чтобы потом съесть. Или кровь девственниц, я думаю, могла бы обладать лечебными свойствами. Её он, понимаешь ли, тоже пьёт.       Ах, я совсем забыла — кажется, он преступник. Вообще, конечно, после того, как ты ешь детей и мучаешь девочек, наверняка, не слишком-то неожиданно оказаться преступником, но дело в другом. Говорят, он сбежал из тюрьмы.       Он проклинает добрых людей и помогает скверным. Так, например, однажды его попросили о порче для одного убийцы. Знаешь, что произошло? Ничего. Он нашёл жену. Тот разбойник, я имею в виду. Вроде, сейчас они ждут ребёнка. Он счастлив.       Он много пьёт и ещё больше нюхает всякое. Говорили, что его видели бегающим по полю голым под полной луной. Страшное, наверное, зрелище.       Кое-кто спрашивал у него за коров и потерял дальше весь скот. Бр-р. А ещё! Как-то начали пропадать курицы. Где их нашли, думаешь? Рядом с домом у него. Они гуляли безголовые.       В конце концов, недавнишний поджог сарая…       — Моих рук дело, — перебил Амантиус.       — Да ну? Люди видели его.       Он хохотнул. Свидетелей не ожидал.       — Я же говорила, — раздалось за спиной.       Амантиус обернулся. Роза пришла, чтобы забрать пустую тарелку.       — Ты всё ещё носишься с этим? Надеюсь, теперь отпало желание.       — Можно мне эль, пожалуйста? Вишнёвый. Разбавленный, — попросила Иан.       Роза кивнула, но не ушла. Она выжидала. Амантиус улыбнулся.       — Я видел его. У него красивое лицо, правда, очень красивое. На нём нет и намёка на хоть одну упомянутую хворь. Он в трезвом уме, и мне нравится, как он шутит. Думаю, для хорошей шутки всё-таки надо соображать лучше, чем сумасшедший. Мне сидр.       Она закатила глаза, бросила: «Что за упрямец», — и сходила за выпивкой. Вернувшись, выглядела так, будто по пути подхватила лихорадку: блестящие глаза, бледное с румянцем лицо. Роза склонилась к Иан, что-то прошептала на ухо. Иан не сводила с Амантиуса глаз, а Йован встрепенулся и громко сказал:       — Я не думаю, что имеет смысл привро… превра… перевор…       — Привораживать, — подсказала Иан. — Это называется «привораживать».       — Ага, вроде. Короче, тифлинги и так из штанов выпрыгивают как по команде. Им палец в рот не клади, а клади член.       — Вовсе я не такой!       — Сам говорил.       — Не при… не при сестре же!       — Да ладно, — Иан отпила эль, поверх кружки смотря озорными глазами. — Я ничего не слышала. Никого не видела.       Но Амантиус, распалëнный и возмущённый, продолжил: — Да как ты вообще?.. Йован, о чём… О чём вы все думаете? А вы про то, чтобы!.. Ворожба? Да это… это вообще другая эмоция! Нет, ну… Это… вы понимаете? Я-то понимаю!       Он не знал, что оскорбило его больше — предположение Розы, что его, оказывается, околдовали, или фраза Йована, произнесённая беспечно и насмешливо. Амантиус и о своих похождениях ранее не переживал и похожие шутки отпускал сам; сейчас, казалось, чаша терпения переполнилась подозрительными взглядами, чужим отношением и уверенностью всех вокруг в том, что только они знают, как Амантиусу будет лучше.       Когда он замолчал, чтобы перевести дыхание, Роза возразила:       — Это единственное объяснение! Ты ведëшь себя странно. И носишься, будто одержимый. И… Лада говорила, что ты разговариваешь сам с собой! Аман, да с тобой всё не так, как это началось!       — Ты всё придумала.       — Я переживаю.       — Разве твои переживания не твоя проблема?       Он посмотрел в её глаза, гадая, как выглядел сейчас для неё. И когда Роза жалостливо бросила, что Амантиус сошёл с ума, он принял это, как данность.       Если так, то пусть, решил он, провожая её взглядом.       Йован молчал до поры до времени, а после решил высказаться тоже:       — Я не часто это говорю, но…       — Она права?       Йован кивнул, бросив на Амантиуса взгляд, который, к удивлению, оказался опасливым.       — Что, на меня сейчас тоже накинешься?       — Если позволишь себе лишнего.       Он откинулся на спинку стула, покачался на задних ножках. Амантиус сам только что позволил лишнего — в понимании Йована, любое возражение воспринимающего в штыки.       — Ты охуел? Думаешь, загорелся мыслью присунуть кому-то и сразу взрослее стал? Думаешь, можешь со мной так разговаривать?       — Не думаю. Знаю.       — Ты, глист-глиномес, худощавую задницу на друга поменял. Хорош. — Йован похлопал медленно и саркастично. — Да пошёл ты. Ебись с этим сам во всех смыслах.       И он ушёл. Вот так просто. Встал, подвинул ногой стул и ушёл.       Амантиус перевёл взгляд на сестру.       — Ещё будет, что сказать?       — Вторую кружку эля, пожалуйста.

***

      — Зачем ты это делаешь?       — Нравишься мне.       Винцент фыркнул, отворачиваясь. Смущался ли? Скорее, прятал горькое недоверие.       Он держал корзину с ягодами. Не выглядел ни счастливым, ни опечаленным; скорее, был очень сонным и не до конца понимающим, что происходило. Уличив момент, Амантиус склонился — Винцент, поворачивая голову, сам наткнулся на чужие губы, на мгновение коснувшиеся щеки.       — Скажи «нет», и я перестану.       Винцент долго молчал, что-то обдумывал. Ясный солнечный свет переливался в его голубых глазах, делая их похожими на самую светлую, чистую озерную гладь. Растянутая рубашка открывала острые ключицы, шрамы у плеча и на груди — бугристые и грубые. Совсем его не портящие.       — Ягоды хорошие.       — Рад стараться.       — Иди. Сегодня вечером дождь будет — если дела есть, закончи до того, как ливанëт.       Амантиус поверил, потому что причин не верить у него не было. Поводов доверять Винцент тоже не давал, только это упускалось из внимания, как и многое другое. Незнание того, чем он занимался, шло рука об руку с непониманием, что и кого он собою представлял. Он отвечал на вопросы неохотно, но если бы он ответил, даже если бы он солгал, Амантиусу этого хватило. Винцент мог сказать, что небо зелёное, и Амантиус бы поверил. Чтобы не верить неприглядным слухам. Чтобы думать, что заслужил право пусть на фальшивую, но искренность.       Чтобы принадлежать целиком и полностью — от тела до мыслей — ему одному, потому что более ничего уже не могло принести большего счастья.       Он, худощавый домосед, одним своим видом давал понять, что никакого зла причинять не намерен. Робко показывался из дома, выглядел напуганным в какие-то моменты и ужасно озадаченным в другие. Раздражение и злость его Амантиус не счёл наигранными, но что-то в них было фальшивое, возможно, от того, что Винцент сам по себе таким не задумывался — ни родителями, ни высшими силами, ни кем-либо ещё.       Он дал поцеловать жабу следующим вечером, и Амантиус перестал верить всему сказанному окончательно, зная, что из всех возможных зол, которым не смог бы воспротивиться пьяный, Винцент выбрал это. Он хохотал, как если бы этот поступок был одной из самых блестящих шуток на свете, и улыбался, и, в конце концов, подарил смазанный поцелуй, отпечаток которого горел на щеке. Из всех возможных вещей Винцент выбрал шутку абсолютно беззлобную и извинился за неё так, что Амантиус бы простил ему и убийства детей, и поедание девственниц, и всё на свете.       Амантиус на себе прочувствовал лишь часть той целительной силы, которой обладали винцентовы руки; вокруг твердили о разрушениях, а его взгляд упорно не охватывал картины шире миниатюры с полутëмной комнатой, в которой был мягкий шёпот, убаюкивающие бормотание под нос, глухие стуки сердца в худой груди и тонкие пальцы, поглаживающие макушку.       Здесь он безнадёжно замер во времени, с головой погрузился в собственные чувства и нашёл покой. Однажды засыпая в объятиях прилегшего под бок Винцента, Амантиус подумал, что если это и ворожба, то он не против.       — Ты спишь?       — Я пытаюсь.       Амантиус повернулся на бок, рукой обхватил плечи и прижал Винцента, носом зарываясь в пропахшие сухой травой волосы.       — Люблю тебя сильно очень.       — Соболезную.       Он почти бесшумно рассмеялся, щекоча кожу над заострённым ухом дыханием. Хотелось сказать, что Винцент выдаёт порою такие глупости; спросить, разве можно соболезновать счастью; шептать непрерывно о том, что его присутствия в жизни очень не хватало — эту потребность Амантиус осознал, только когда она закрылась.       Более ничего Амантиуса не тревожило: ни друзья, ни семья, ни будущее.       Йован долго дулся. Он не разговаривал несколько дней, демонстративно отворачивался и разбрасывался фразами-намёками, за которые нельзя было и высказать что-то, не показавшись сумасшедшим. Злость его становилась тем крепче, чем больше заживала рана после столкновения с медведем. Амантиус переживал об этом лишь когда выходил за порог винцентова дома.       О своих делах в храме он забыл вовсе. Чувства вины и стыда, если и были на самом деле, не воспринимались как принадлежащие Амантиусу; всё, хозяином чего он не являлся, легко оказывалось отброшено в сторону.       Однажды на рынке он пересëкся взглядами с Ладой. Она смотрела пристально, ожидая, что Амантиус отвернëтся, стыдливо пряча лицо, но он не стал этого делать. Непринуждённо кивнул, как бы здороваясь, и вернулся к украшениям. Янтарные серьги любопытнее чужих судеб.       С Иан они разругались после того, как он был ранен на охота. Бок болел, когда Амантиус перешёл на повышенные тона. Она сказала, что ему надо подумать о семье. Он ответил, что так много думал о семье, что почти разучился думать о себе.       Когда Винцент отверг его, когда Винцент сказал: «Прощай», — отмахиваясь от всего, что было между ними, показалось, что мир рухнул. У него была хрупкая опора. Амантиус впервые за долгие годы подрался с Йованом не шутливо, ребячась, а от души, не выдержав насмешек. Зная, что Йован в моменте больше наслаждался ситуацией, нежели был недоволен, позволил себе выплеснуть накопившуюся злость — и после этого они помирились.       Йован бросил: «Всё это — дерьмо собачье», — и Амантиус рассмеялся. Кровь пузырилась на лице, запекалась на подбородке, пенилась на губах. Смех перешёл в слëзы незаметно для него самого.       — Я вообще не думал, что мы с тобой из-за какой-то бляди сцепимся.       — Это не «какая-то блядь».       — По-моему, очень даже «какая-то».       Амантиус толкнул его в бок локтëм, второй рукой вытирая мокрые глаза.       — Ути-пути, как он расстроился. Вы посмотрите на него.       — Отстань.       — Поплачь, поплачь. Больше плачешь — меньше ссышь.       — Я не знаю, что с этим делать.       — Ничего. Женщины и полуэльфы — корень все-ех зол на свете. И музыканты. Музыкантов, блядь, ненавижу.       — Я не хочу, чтобы с этим нельзя было ничего сделать.       — Кто говорит о том, что нельзя? Можно. Нужно ли? Сомнительно. Собираешься унижаться чего ради? Чтобы за щеку сунули?       Амантиус шмыгнул, растирая сопли. Почти кивнул. В его голове дело уже давно дошло до «посадить сына, вырастить дом, построить дерево», но в деталях он всё не продумывал — может, чему-то такому место бы тоже нашлось.       Они сидели на ограде колодца в центре площади. Быть в толпе всё равно, что оказаться наедине — люди вокруг создавали шум, за которым их диалог никто не слышал, и никто не обращал внимания. Только пару зевак остановились, когда драка была в самом разгаре, но теперь и они, насытившись зрелищем, поспешили по своим делам.       — А ты?       — Что «а я»?       — Ты же… ну, ты за мной бегал.       Йован закурил, стараясь не встречаться взглядами. Самая крупная их ссора, лет в семнадцать, как ему казалось, уже должна быть забыта, но Амантиус хорошо помнил Йована на пороге своего дома, вымазанного в земле, разбитого, расстроенного и потрëпанного; блеющего что-то о «невозможно так больше жить» и «давай… это самое… ну то, пожалуйста».       — Это другое, — сказал он, выпуская дым. — Все остальные вокруг идиоты последние, обнять и плакать хочется. Ты ещё так… с пивом пойдёшь. Не получается же совсем в одиночестве жить, а ты как бы… лучший из худших. Не знаю, как-то вот… мы же на охоту вместе ходим и пьëм вместе. Из всех людей, которых я знаю, ты дольше всех продержался.       — Ты о чëм?       — Да так, забудь. Короче, сплю и вижу, как мы доживаем до старости, и я смеюсь над тем, что у тебя член раньше моего стоять перестал. Хи-хи.       Амантиус улыбнулся, хоть и без намёка на веселье. В груди неприятно саднило. Стыдно признаться, что их с Йованом представления о будущем расходились.       — Нет, у тебя раньше. Я же жить больше буду и постарею медленнее       — Да пошёл ты. — Он снова затянулся и продолжил. — Я, знаешь, в любом случае над тобой буду ржать громче всех, поэтому если хочешь упасть ему в ноги и просить поцеловать зад, то ради всех богов, дерзай. Если тебе это надо. Если ты этого хочешь.       — А он? Ему же это не нужно.       — Бля, тебя ебëт? Ты с собой сначала вопрос реши, а потом разбирайся, кому там что нужно. Лучше уж рискнуть, чем ходить, как ебалом в воду опущенный. Бесишь меня. Катись нахуй отсюда. Всё!       Йован взмахнул рукой, прогоняя, но Амантиус вместо того, чтобы уйти, положил голову на его плечо. Он не возражал.       — И реши вопрос с той дамочкой.       — О чём ты?       — Монашка из храма. Я поспрашивал. Она сказала, что ты разговариваешь сам с собой.       Если бы Амантиус волновался о слухах, то едва ли стал таким, каким был — беспечным, почти легкомысленным, не заботящимся о чужом мнении. Он бы пошёл разбираться с тем, почему Лада так думала, немедля, возмущённый беспочвенными слухами.       Но без всякого злости, ведомый одним лишь любопытством, он пришёл к храму на следующий день, не зная, что хотел услышать. У Лады не было — на первый взгляд — ни одной причины для того, чтобы рассказывать подобное.       Ещё с порога его встретили выкрики и падающая деревянная стружка. Чинили крышу. Среди десятка людей Амантиус нашёл Ладу легко: она командовала, что и куда надо отнести, откуда принести, и его заметила не сразу. Когда же увидела, сразу будто окаменела и выпрямилась. Приготовилась отчитывать, слушать извинения, подумал Амантиус, и сначала почувствовал жгучий стыд за то, что не выполнил договорённость, и чуть позже, подумав, справедливую обиду. Он, хоть и оплошал, не заслужил называться «сумасшедшим».       Больших сил стоило сохранить внешнее спокойствие. Обвинять её в чём-то не хотелось, в ответ оскорблять — не серьёзно, а разыгравшаяся гордость и детская оскорблённость иных вариантов разговора будто не предлагали.       — Вспомнил наконец?       — Ничего не забывал. Обстоятельства были.       Лада шумно вздохнула.       — Все уже про твои «обстоятельства» знают.       «О, ну и отлично! Тогда нахрен всех! Раз вы знаете, то я мог и не приходить! Всё, я пошёл!»       — Это не то, о чём я хочу говорить.       — Что же, твоё дело, — Лада пожала плечами. — Тогда о чём?       — До меня тут слушок дошёл, что я, по-твоему, постоянно сам с собой разговариваю. Не то, чтобы меня сильно заботило…       — Если бы не заботило, тебя бы здесь не было.       — Vernaux. Ай, к дьяволу… В общем, с чего ты это взяла?       — Так потому что… ты так и делал?       Она смутилась так, как если бы не понимала, откуда вопрос. Как если бы Амантиус спросил у неё что-то совершенно обыденное, что должен был знать: «Почему ты думаешь, что у мужчин растёт борода, откуда ты знаешь, что люди ходят на двух ногах?» — и всё тому подобное.       От этого неловко стало Амантиусу. Сомнения в себе за короткий период стали чем-то обыденным.       — Нет, — он повторил ещё раз, увереннее, — нет, я этого не делал.       — Ты спускался вниз и каждый раз болтал там. Что это, если не… — Лада беспомощно взмахнула руками. — …помешательство?       — Я разговаривал с Беатой. Девушка из архива. Она помогала мне…       — Амантиус, — воззвала к разуму Лада, жалобно, сочувственно, — но там никого не было. Ты был там один.       Он бросился к лестнице, ведущей вниз, чтобы увидеть её, худую, тёмноволосую, бледную от постоянного пребывания среди книг и свитков, показать Ладе и сказать, чтобы ему прекратили морочить голову.       Архив был пуст. Никто не отозвался.       — Что ты ищешь? — спросила Лада, оставшись позади. — Я бы не просила помощника, если здесь был человек.       Замерев на месте, Амантиус ждал. Шума из глубины, признака чужого присутствия, чего-нибудь, мелочи, за которую можно зацепиться, чтобы доказать свою правоту.       Ничего не было. Архив отозвался гулом ветра, гуляющего между стеллажей.       — Я останусь.       — Зачем?..       — Дописать. Извини, что так получилось. Мне нужно… нагнать упущенное.       Лада, подождав немного — может, его отказа от собственных слов, может, продолжения помешательства, — в конце концов, сказала ему делать, что хочет. Без досады, без злобы, но с усталостью.       Он остался. Опустил стопку, пристально всматриваясь в длинный коридор. Поднимал взгляд каждый раз, когда слышались, казалось, шаркающие шаги где-то недалеко. Не знал, что хотел увидеть, и не строил каких-либо ожиданий; писал, писал, пока не стемнело и не стихло всё над головой. Лада заглянула к нему перед тем, как уйти.       — Всё в порядке. Я останусь. Туши факела, не переживай.       Она потушила, и тьма сгустилась. Одна дрожащая свеча на столе осталась источником света. Амантиус продолжил.       Из плотной тени выплыл силуэт и юркнул за один из стеллажей, словно прячась. Тогда пришло время отложить перо, подавить желание стрелой вылететь из храма и больше никогда не вспомнить про случившееся. Амантиус взял свечу и робко позвал:       — Беата?       — Я тут.       Он направился в сторону её голоса. Примерно помня, сколько времени требовалось, чтобы от одного конца архива пройти к другому, растерянно гадал, не шёл ли слишком долго; коридор, казалось, с каждым шагом удлинялся на два.       — Нам нужно поговорить. Я не могу тебя найти.       — Зайдёшь дальше — назад не вернёшься.       — Мне об этом все говорят.       — И ты не слушаешь.       — Готов рискнуть.       Её голос, прозвучавший за спиной, заставил Амантиуса вскрикнуть.       — Тогда давай.       Он обернулся. Беата была всё такая же — хрупкая, с падающими на лицо волосами почти девочка. Не пугающая, не напоминающая призрака хоть чем-то. Дрожащими пальцами Амантиус коснулся тёмных прядей, убрал их в сторону и уронил свечу, когда увидел чужое лицо. То, что от него осталось.       Кожи на его половине попросту не было. Обугленный череп с острым обломком скуловой кости прятался под волосами. Чернела глазница, из которой выполз жучок, свисали лоскуты кожи и мышц, обнажая ряд зубов. Амантиус сглотнул ком в горле.       — Quid?..       — Ты обещал всё узнать, — оборвала Беата, приглаживая по плечу струящиеся пряди. — Ты сделал?       — Я… как будто не во всё… Не знаю…       Она наигранно вздохнула и отвернулась.       — Что с тобой случилось?       — Я умерла.       — Но разве… не должна ты тогда... — Беата пошла вдоль полок, и Амантиус поспешил следом. — Я знаю, что Винцент делает какие-то… ну, он же умеет, наверное?.. Хочешь, ему скажу?       — Ты предлагаешь моему убийце следы за собой заметать? Сказал, что всё узнал ведь.       — Что значит «твоему»?       — Да как ты!..       Беата взмахнула рукой. Книга слетела с полки и врезалась Амантиусу в затылок.       — Ай! За что?       — За глупость. Твой этот чародей… убил меня!.. И многих ещё!.. И все погребены под пеплом, пока ты цветочки ему таскаешь!       Амантиус поднял томик и вернул на место. Ничего не складывалось: всё услышанное — мозаика, которую он не мог увидеть целиком.       — Когда это было?       — Я не знаю. Давно. Время течёт иначе. Всё очень странно.       — А как?       Рука Беаты замерла в воздухе, медленно коснулась костяного виска, как при мигрени. Могли ли призраки чувствовать боль? Амантиус в этом не был уверен.       В нос ударил яркий запах горелых древесины и мяса. Приглушённый крик прозвучал в голове и оборвался громким хлопком, как если бы что-то взорвалось.       — Я не понимаю…       — А я не объясню. Не помню. Точнее… это сложно передать словами.       — Это случилось здесь?       — Нет. В другом месте. Далеко отсюда. Уже не имеет значения.       — А почему ты…       — Увязалась. Нет, не так… притянуло. Это правда тяжело. Умрёшь — поймёшь.       Липкий холод коснулся спины. Не то знание, подумал Амантиус, которое он жаждал.       — Это как фонарь для мотыльков.       — Ты о Винценте?       Она кивнула.       — И что теперь думаешь? Продолжишь за ним бегать? За убийцей?       В споре с Розой в любой момент можно было отмахнуться и сказать: «Это всё слухи». Беата, однако, настоящая жертва, с которой бы такое не прошло.       И не повернулся бы язык сказать, что Винцент это искупил сполна, потому что деталей Амантиус не знал. Волосы зашевелились на затылке от размышлений: никак не хотели в голове в одно складываться Винцент, которого он видел, и Винцент, о котором говорила Беата.       — Ну? Он тебе не сказал, да? Ну, конечно, это же…       Амантиус зацепился за это, как утопающий за соломинку.       — Нет. Почему же? Он сказал.       Беата нахмурилась.       — Ты только что… ты только что расспрашивал меня о деталях.       — Да я забыл просто.       Амантиус похлопал ресницами, разыгрывая из себя распоследнего дурачка. Он решил, что мёртвые всё равно оставались людьми, а в патовых ситуациях с кем угодно поведение его было одинаково — делать вид, что он идиот.       Книга снова ударила по затылку.       — Ты что, издеваешься?       — Да что такого?! Ты спросила, я ответил!       Беата возмущённо взмахнула руками. Она всё понимала, но что здесь можно было сделать?       — Я там, значит, похоронена в свои восемнадцать, а ты!.. Ты!..       — Вот именно! Вот именно, что ты мёртвая, а он живой! Дура!       — Сам дурак!       — Хватит в меня книгами бросаться!       — А что ты мне сделаешь, я уже мёртвая?! — прокричала она прямо в лицо.       Амантиус поднял одну из упавших и бросил в Беату. Книга, ожидаемо, прошла сквозь и упала на пол.       — Это нечестно.       — Нечестно — это то, что он почему-то получает себе такого защитника, как ты, пока я даже без могилы осталась.       — Я тебе сделаю могилу.       — Остатков нет. Всё сгорело.       — Иногда без них хоронят.       — Как будто я могу от этого успокоиться!       — Ну, не успокаивайся. Оставайся.       Она обняла себя, с недоверием взглянула.       — А можно?..       — Тебе же книжки нравятся. Хлопот, вроде, не доставляешь. Будь тут.       — Бросай его.       — Нет.       — Ну и дурень.       — Сама сказала: мне думать не идёт. Я, когда думаю, сразу какой-то некрасивый.       Беата сначала поджала губы, а в следующую секунду не сдержалась и прыснула. Она зажала рот, но даже это не помогло сдержать смех.       Амантиус с облегчением вздохнул.       — Знаешь, дьявол с тобой. На здоровье! Мчись, пожалуйста, но рано или поздно, — она резко приблизилась, взяла его лицо в обе ладони, и в этот момент по-настоящему пугающе улыбнулась, как оскалилась, — рано или поздно, ты присоединишься и всё поймёшь. Не хочешь видеть — к чему тебе тогда глаза?       Касание мертвеца жгучим холодом отозвалось на коже. Сердце замерло, и когда Амантиус выдохнул, пар сорвался с губы. Странно защипало глазные яблоки.       — Когда ты пожалеешь о том, что не прислушался, будет уже поздно.       — Хорошо. Я это учту.       — Не появляйся здесь больше.       — Не переживай за меня. Покойся с миром.       Она исчезла, оставив после себя иней на полках и корешках книг. Немного погодя, Амантиус вышел из храма, не чувствуя никаких изменений. Они должны были быть, наверное, думал он, но небо оставалось всё таким же, огни Фандалина горели так же, и желание утром увидеть Винцента никуда не делось.       Только кое-что встало на своё место, и мир как будто упростился для понимания.       Он не мог позволить себе иные меры, когда столкнулся с медведем, потому что слова оказались бы не понятыми. Он был слабее и только с мечом в руке мог противостоять зверю.       И слабость толкала к крайним мерам. Она порождала страх, который охватывал разум и приводил к мысли о том, что уничтожение было единственным выходом. «Либо ты, либо тебя».       Винцент, смеющийся над своей шуткой, спящий рядом, неловко целующий в уголок губ, плачущий почти беззвучно, своей силы боялся сильнее, чем кто-либо мог её бояться. Амантиуса она не страшила вовсе: даже если всё правда, что про него говорили, то это всё не имело значения.       Потому что он обладал оружием куда более действенным, чем всякий меч.       — …Я про свою очаровательность. В смысле, Йован, посмотри на меня: я же такой невозможный прелестник, сам диву даюсь, как меня, такого красивого, земля носит, — пошутил он, когда рассказывал обо всём Йовану.       Тот в течение рассказа курил так, что сизый дым тянулся за ним шлейфом.       — Ты с головой не дружишь. Бредятина сопливая, мать её.       — Нет, правда: я не про то, что любовь меняет, но она… Всё. Не буду с тобой ничем делиться. Сам не дружишь.       Он приподнялся в седле, надеясь увидеть Винцента, стоящего на пороге. После долгой разлуки (поездка случилась из-за поиска места, где можно было бы наконец официально стать ловчим) его первым Амантиус желал увидеть и первому рассказать о том, что у него получилось. Теперь, наконец, никаких походов в лес и грошей за пойманную дичь; может, выйдет даже обзавестись роскошным поместьем, если удастся выслужиться перед герцогом, которому Амантиус и соколиная охота пришлись очень по душе.       Он даже подарок купил на первое жалование. Сомневался сильно, что Винценту полностью придётся по душе — кольцо, всё-таки, казалось, навешивало какие-то обязательства, несло за собой смысл слишком серьёзный, — но надеялся, что это будет воспринято правильно. Это ведь его подарок и его маленькая демонстрация того, что он готов на что-то большее; в случае чего, у него была заготовлена речь о том, что этим никого ни к чему принуждать не собирается.       Но Винцент не показался. На пороге сидела Иан. Накручивала прядь на палец, свистела песню и шкодливо улыбалась, с предвкушением, отчего тревога защекотала грудь изнутри.       — Ты вернулся, — вальяжно сказала она Амантиусу, пришпорившему лошадь.       — Винцент ушёл? В лесу опять?       — О-о, в лесу!.. Нет. Он не туда ушёл. Он ушёл с красивым-красивым рыжим паладином. Глянь, — она указала на дверь.       На ней было знакомым почерком написано: «Чародей уехал, потому что вы его доебали. Если пришли спросить, изменяет ли вам муж — да изменяет».       — Та-акой высокий, роскошный, прямо всем мужчинам мужчина. Бо-оги… мне о-очень жаль. Правда очень жаль. Рыжий, кстати. А у твоего-то несостоявшегося благоверного есть типаж.       Амантиусу почудилось, что он падает с лошади. Когда Йован похлопал по плечу, в ушах звенело.       — Грустная история, пиздец. Вот тебя и кинули.       И он, как обещал, оглушительно захохотал.