Возвращение к себе.

Февраль 1962, Тель Авив, конспиративная квартира службы общей безопасности. Был один из тех неуютных тель- авивских вечеров, когда свистящий ветер завывает из щелей и потрясает жалюзи, а льющийся стеной дождь не оставляет шансов остаться сухим даже тому, кто побывал под ним меньше минуты. На квартире, за рюмочкой согревающего арака сидели двое, ставшие легендами еще при жизни. Иссер Харель и Рафаэль Эйтан, Рафуль. — Что ты знаешь о нем и чего опасаешься? — спросил Рафуль — Сам не знаю, он попал сюда малышом, помнишь как это было тогда. Тысячи сирот, многие уже считали своих приемных родителей настоящими. -Вот именно Иссер, помнишь тот монастырь в Польше? Март 1946, Лодзь — Молодые люди, я еще раз заявляю вам, в моем монастыре нет ни одного еврейского ребенка. И даже если есть, я не позволю вам проводить их осмотр. — Дайте нам 10 минут и все, только 10 минут, вы должны нам помочь. -5 минут, дети уже ложатся спать, и, учтите я пойду с вами. Огромный зал, множество кроватей, сколько же их здесь шестьдесят, восемьдесят, а может и больше сотни и всего пять минут. Именно тогда Данцигера осенило. «Шма Исраэль Ашем элокейну, Ашем эхад» вдруг нараспев начал он древнюю молитву. И вдруг над кроватью вскинулась одна головка, а вот вторая, еще и еще. Как маленькие призраки, дети в длинных ночных сорочках подбегали к Дову. Услышав всхлипывания Иссер оглянулся — сзади плакал священник. — Я помню Рафуль. Но согласись, дело нечисто. — Соглашусь, думаешь это как-то связано с «тем самым»? «Тем самым» был никто иной как Адольф Эйхманн, архитектор Холокоста, оберштурбанфюрер СС. Ныне ожидающий исполнения смертного приговора в тюрьме Рамле. — Вот за это я тебя ценю дружище так за точность. Утро, тюрьма Рамле. Напротив Хареля сидел тот, за кем он охотился долгие годы. Тот кто был повинен в гибели шести миллионов человек. И каждый раз видя его, он заново поражался заурядной внешности Эйхмана. Ничего не выдавало в нем чудовища, напротив он больше похож был на заштатного клерка или бухгалтера. Вот и сейчас, он насмешливо взирал на него из- под стекол своих очков в роговой оправе. — Вы узнаете этого человека? — перед Эйхманном легла фотокопия карандашного наброска найденного у Эйтана. По промелькнувшей кривой усмешке и блеску в глазах полковник Харель понял, что тот узнал изображённого. — Допустим узнаю — И кто это? В ответ было молчание. У Иссера просто чесались руки стереть эту ухмылку.Харель уже собирался уходить, когда вдруг услышал в спину — Здесь вы просчитались полковник. Его вы точно не поймаете, по простой причине, он определенно не находится среди живых. — Имя! — А зачем? Мне это уже не поможет, а ему уже давно все равно. Но если вы верите в загробный мир, то я обещаю в скором времени передать от вас привет. Служба общей безопасности, кабинет Иссера Хареля — Дов, пойми пока я его отпустить не могу. И увидеться не дам. — Иссер, это уже паранойя. Ну вернулся парень из плена, к тому же покалеченный. Что ты от него сейчас хочешь? Может отвезешь обратно египтянам? — Данцигер не перегибай, — в голосе полковника прорезались железные нотки. Твой ненаглядный Эйтан, останется здесь. Когда его отпустить решу я и только я. И внемли моему совету — сиди тихо и не пытайся задействовать свои связи. Можешь обратиться хоть к Старику — не поможет. Я все сказал, надеюсь ты меня услышал. Тяжело вздохнув, Данцигер пошел на выход. Он слишком хорошо знал своего старого командира. — Не разыгрывай невинность Дов. Разве ты сам никогда не сомневался в происхождении своего парня?! Киббуц Эйн Гев, 1949 г. — Дядя Дов бегите быстрее в Дом Детей, там Доре плохо. Быстрее. — Иче, успокойся. Что случилось, может ей врач нужен? На часах было почти одиннадцать вечера. — Не знаю дядя Дов, но ей из-за Эйтана плохо, давайте быстрее, а то она так воет, что малышам страшно. Дора Липскер, молодая девушка из Польши. Она единственная выжившая из всей семьи. На ее глазах айнзацгруппа расправилась с еврейскими жителями местечка, включая её родных. Тяжелораненную Дору нашла крестьянка, когда пришла на место казни, посмотреть не осталось ли чего от евреев, нужного в хозяйстве. Прятала девушку все это время, а после войны уже Бриха помогла ей попасть в Израиль. Сейчас Дора сидела на полу, рядом с кроватью Эйтана, остекленевшими глазами она смотрела на него, расскачиваясь из стороны в сторону и при этом издавала какой — то нечеловеческий вой. К црифу уже спешила медсестра. Оставив несчастную и испуганных детей на нее, Дов выудил невозмутимого Эйтана и почти за шкирку притащил в дом. — Ну рассказывай, паскудник, что ты натворил. Семилетний малыш уставился на него своими серыми глазами, — Ничего я не натворил — Ах не натворил. Не ври, мне рассказали что Доре стало плохо из- за тебя. — Я ничего ей не сделал, мне просто не спалось. — Тааак, и дальше, — Данцигер уже начинал закипать. Поправив пшеничный вихор и присев на крыльцо мальчик продолжил — Мне не спалось, а Дора сказала, что ее мама пела ей песенки перед сном. Ну я ей ответил, что моя тоже. Только я всей песенки не помню. Она сама предложила мне спеть, то что я помню.Говорила, что знает много песен. Она первая попросила. — И что же ты ей спел? — Auf der Heide blüht ein kleines Blümelein und das heißt — Erika. Heiß von hunderttausend kleinen Bienelein wird umschwärmt — Erika. От услышанного у меня зашевелились волосы, этот марш, так любили петь нацистские солдаты. От расстеряности даже не нашелся с ответом. — Дов, наверное Дора тоже сирота, может и ее маму звали Эрика? — А твою маму так звали? — осторожно спросил я. — Может быть, я не помню. 20 апреля 1962. Внутренняя тюрьма общей службы безопасности. Я мог представить всякое, даже то, что не доживу до 19- летия. На нашей вечной войне погибнуть не так уж и трудно. Но я никогда не мог подумать, что проведу свой день рождения в тюрьме. Вызов на допрос выглядел слишком по- иезуитски. — Ну как, память вернулась Бен Ами? — Она и не покидала меня полковник — Ну тогда, можешь расскажешь мне кто ты на самом деле? — Мне было чуть больше трех лет, я не помню. Думаете ваш курорт поможет моей памяти? Ну оставьте меня здесь еще на пару месяцев, мало ли — Не наглей юнец. Останешься здесь до тех пор, пока не приведут приговор в исполнение -Приговор? О чем вы? Вдруг Бен Ами осенило. Ну конечно. Эйхманн. Но, значит ли это… Опытный разведчик сразу отметил как изменилось лицо парня. — Я что как-то связан с ним? — Вероятно как-то связан, по крайней мере твой портрет в форме он точно опознал. Правда вот не сказал кто на нем. Может ты все-таки расскажешь? — Все, что я знал, я уже сказал. — Ну чтож, ценю твое упрямство. Ладно, время терпит. Только выглядишь ты не очень, мне рассказали что у тебя бессоница? Совесть мучает и кошмары сняться? Меня вернули обратно в одиночку. Днем это еще можно было пережить. Я старался поддерживать физическую форму нехитрыми упражнениями. А еще, у меня была книга. Не знаю как извернулся Дов, но мне передали мой любимый сборник рассказов Кишона. Подарок Дова на мое тринадцатилетие. В киббуце любая личная вещь цениться вдвойне. А сейчас, я вглядывался в дарственную надпись и знал, что Дов мне верит, что он не отвернулся от меня. Но зато ночью приходил он, Единственный Кошмар. После него, я пробуждался разбитый и все пытался вспомнить детали, заставить себя увидеть мелочь, заметив которую я смогу разгадать этот ребус. Но истерзанный мозг ничего не мог предложить. И вот уже больше месяца, ночь за ночью я обречен смотреть сон, от которого утром проснусь в холодном поту. В этом сне — я очень маленький ребенок. Моя кроватка стоит рядом со окном. Светит солнце, ярко ярко, так, что аж больно глазам. Это солнце мешает увидеть мне ту, которая склонилась над моей кроваткой. Во сне я знаю — это мама. Она что то напевает, но я не могу разобрать слов. Я очень хочу ее увидеть, я просто обязан ее увидеть. Я напрягаю зрение и слух, чувствую как мне физически больно от напряжения и на пике боли картинка схлопывается и вот я все ещё малыш, на коленях у мужчины. Мое внимание привлекают пуговицы, они очень блестящие, можно сказать горят огнем. Мне очень хочется отправить такую за щеку. Я пытаюсь оторвать одну, большая горячая рука ложиться на мою. Я поднимаю глаза и вижу его лицо, вернее свое лицо и с криком просыпаюсь. Я почти уверен, в этом сне есть какая — то мелочь, на которую я обращаю внимание когда сплю, но забываю когда просыпаюсь. По- началу, я доводил себя до исступления пытаясь вспомнить ускользающую деталь. Но после разговора с Харелем я запретил себе думать об этом. Еще не ясно сколько времени мне придется провести здесь, а значит важно не съехать с рельс. Через два дня дверь камеры открылась, — выходи, тебе разрешили прогулку. Прохаживаясь по квадрату тюремного двора, я взглянул на небо. Оно было уже летнее, линяло-голубого цвета. Внезапно я понял. Глаза. У моей копии из кошмара были светло-голубые, а не серые глаза.