Возвращение к себе.

2 июня 1962 г. Утром мне вернули мои вещи и просто выставили за ворота тюрьмы. Без объяснений и понятное дело без извинений. Наоборот, выходило, что виноватым должен был чувствовать себя я. И полковнику действительно удалось посеять во мне некое чувство вины. Это вроде как в детстве, когда с тобой не разговаривают, а ты начинаешь перебирать где напортачил и хоть и не вспомнил где, но уже чувствуешь что кругом виноват. На углу стояла старенькая машина Дова. Закинув сумку в багажник я молча сел на пассажирское сиденье, делая вид, что рассматриваю змеящуюся под колесами серую ленту асфальта. — Главное, парень, что ты живой. Я не нашел, что ответить, да и надо ли. Спустя четверть часа, тот вновь решил начать разговор. — Через неделю у меня военные сборы — Надолго? — Официально месяц, но всякое бывает. — Что в киббуце? — Деревня. Сам знаешь, толком ничего не знают, зато горазды разговоры разговаривать. Со временем найдут другой повод, не обращай внимания. — И что мне делать? — Не заглядывай далеко Эйтани, для начала хотя бы выспись. Выглядишь ты так, будто тебе все 4 месяца спать не давали. — Послушай Дов, а если обратиться в Яд Вашем? — Ингале, обратится с чем? С твоей физиономией? Ты даже не знаешь имени того, кого ищешь. — Может в Европе есть какие то архивы? — И они с радостью тебя пустят. Эйтан ты серьезно? Из номера гостиницы адвоката Эйхмана украли документы с именами целого ряда германских политиков, которые должны были фигурировать в процессе. — Дов, но должен быть какой то выход. Машина съехала на обочину. — Эйтан, послушай меня. Просто забудь это недоразумение. Не трави себе душу. Правды ты не узнаешь. На моей памяти таких как ты сотни. Вы все были слишком малы, чтоб помнить о своих семьях хоть что то. Поэтому просто забудь и живи настоящим. Не трать свою энергию на бесплотные поиски. — А многих из них подозревают в наличие отца эсэсовца? — Эйтан, из-за глупого рисунка ты себе уже биографию придумал? — Мне кажется, что он действительно существовал, Дов. Я видел его во сне. В этой тюрьме он являлся ко мне в кошмарах почти каждую ночь. Мы действительно похожи, только вот глаза у него голубые. — Похоже ты чуток не в себе. Свежий воздух и физический труд это то, что тебе нужно. Я договорился, будешь понемногу работать на дальних цитрусовых плантациях. Просто постарайся придти в себя и не делать глупостей. Спустя две недели, киббуц Эйн Гев. Все это время, я чувствовал напряжение в воздухе, которое рано или поздно должно было прорваться грозой. Только вот не думал я, откуда ветер подует. В первый же день я пошел к Розенталям. Я не знал, что сказать, не знал нужно ли вообще что то говорить. Увидев меня Рут, мама Ицке, залилась слезами, а Двир, его отец, просто молча обнял. — Это война Эйтан, просто тебе повезло больше, — сухо сказал Двир. — Мой мальчик, теперь ты должен жить за двоих, за себя и за нашего Ицхака. Не обращай внимания на глупых людей, вот увидишь, все устроится, — добавила Рут. Но ничего не устроилось. Три дня спустя, мне снова не спалось. Я услышал как кто то шуршит по стенке црифа. Выйдя, я увидел сына Шифры, нашей бессменной медсестры и первой сплетницы. В руках у того была банка краски и паршивец уже успел намалевать слово «Наци». Глаза застелило гневом, от которого я забыл даже про боль в ноге. Извернувшись, я схватил хулигана и через весь киббуц решил отвести орущего засранца к матери. Но я не ожидал дальнейшего. Вылетевшая на крики отпрыска Шифра заголосила еще громче своего недоросля. Вокруг начала собираться толпа. — Люди, люди вы только посмотрите. Посмотрите, что делается. Ах ты змеиное отродье, ну кто то из вас теперь сомневается в том, чье это семя? Вы только посмотрите, люди. От неожиданности я выпустил ухо и мальчишка спрятавшись за спину матери, стал корчить мне рожи. — Шифра, прикуси язык, — попытался было приструнить жену Михл. Но куда там, его предостережение только подлило керосина в огонь и лишь повысило обертоны. — Шифра, зачем же ты так, ты же меня с детства знаешь, я даже не знаю кем были мои родители. — А тут и знать нечего. Или думаешь я забыла как ты довел своей песенкой несчастную Дору? Ты, немецкое отродье, сын полевой шлюхи и папаши нациста, вот ты кто. И песенку эту наверное он напевал во время того, как трахал твою мать. Интересно, чем она его так привлекла, если он тебя выродка оставил в живых, а не бросил в печь крематория. — Шифра заткнись, — прорычал обычно тихий Михл — Не смей затыкать мне рот. Или тебе напомнить, что они сделали с нашим первенцем Михл? Так я напомню. Они его утопили, в бочке, на моих глазах, как котенка, лишь только он появился на свет. Я бросился прочь не разбирая дороги. Стянув с полки дорожную сумку я стал закидывать туда свою одежду. — Убегаешь? — на пороге стоял Михл. — Да нет, от чего же. Избавляю благородное общество от своей неприятной физиономии. — Не горячись Эйтан, пойми и ты ее. — Оставь Михл, я уже не способен ни кого понять, я уже сам себя не понимаю. 3 недели спустя, Цфат. Уже неделю я работал в овощной лавке Йорама. Жил там же, в задней комнатке. К вечеру нога нещадно болела, но я был даже рад этому. Физическая боль заглушала душевную. Было утро, домохозяйки ещё не успели отправить детей по школам и садикам. Сонно и немноголюдно. Немолодой мужчина переходил от ящика к ящику, придирчиво выбирая фрукты и овощи. Я заметил, что другой, чуть моложе внимательно наблюдал за ним. Это заинтересовало меня. Расплатившись и сложив покупки в сеточку, покупатель вышел из лавки. В этот момент наблюдающий за ним, подошёл и выбил сетку из рук. Я понял, что должен вмешаться. — Думаешь я не узнал тебя? Ты был капо в Майданеке, мой отец погиб из-за тебя, — говоривший отвесил мужчине оплеуху и быстро пошел вниз. Я молча собрал рассыпавшиеся плоды и протянул продолжавшему неподвижно стоять мужчине, на бледном лице которого теперь алело красное пятно. — Вот, возьмите пожалуйста, Словно очнувшись, тот со злостью сплюнул мне под ноги — Что, решил побыть добреньким? — Да нет, просто думаю что так будет по-людски. — Эээ парень, там, откуда я к несчастью выбрался, среди живых людей не осталось, ни с той ни с другой стороны. Через четыре дня приехал Дов. Просто появился на пороге лавки, как само собой разумеющееся. Мы спустились на площадь, посидеть в уличном кафе. — Будешь? — Данцигер протянул мне начатую пачку сигарет. — Ты же знаешь, что я не курю и даже запах сигарет переношу очень плохо. — Мне почему-то казалось, что после произошедшего ты начнёшь. Ладно, твоя правда, разрешишь мне выкурить одну? — Без проблем, только не говори мне, что приехал сюда лишь для того, чтоб попросить разрешение выкурить сигаретку в моем обществе?! — Нет, я приехал посмотреть как ты тут наслаждаешься собственными страданиями вкупе с неизгладимым чувством вины. Долго ты так собираешься жить? — А что мне делать Дов? Вернуться в киббуц и выслушивать новые подробности о своем происхождении. Может быть в этот раз я буду уже не ублюдком лагерной проститутки и нациста, а аж внебрачным сыном Гитлера и Браун? — Кстати о Браун, как там твоя немецкая любовь? Брю кажется — И ты туда же? — Прости, признаю это была идиотская ассоциация. — Ничего, как понимаешь в санатории Хареля писем мне писать не давали. А сейчас…знаешь, даже если завтра я продам все овощи в этой гребанной лавке, мне не хватит на билет.А сюда ее теперь вряд ли пустят, она у Хареля теперь тоже подозреваемая — Вот что Эйтани, я поговорил с Бено Керном. Если помнишь он твой сандак. Вообщем, он сейчас во Франкфурте, у него дела на бирже. И он готов принять тебя и научить всему, что знает сам. Выехать тебе дадут, я позабочусь. Хотя может быть тебя больше привлекает карьера зеленщика?