С неба падали тысячи птиц

Если было на свете слово, способное выразить суть жизни Эрины, то это — «любовь». Сперва её душа исполнилась глубокой, непостижимой любви ко всему, что хорошо. Та распростёрлась, как лучи сквозь эфир, на целый мир, и не нашлось бы человека, ею обделённого. Тогда ей были милы все, но вполне — ещё никто. Затем в её жизнь через краснотальный плетень вскочил, злой и растрёпанный, Джонатан Джостар — и она никогда не встречала сердца светлее, чище и проще. Она полюбила его незатейливо и искренне; это чувство сложилось естественно, как давно затаившееся, ждавшее своего часа. Слепец был бы тот, кто дерзнул бы подвергнуть его сомнению, но... До Евы Адаму была дана Лилит. /// Эрина сразу поняла, что уже не дома. Под расцарапанными ладонями — холодный камень. Её последнее воспоминание — вечер; теперь стояла ночь. Тянущая по полу стынь покалывала кожу туманными язычками. Когда девушка кое-как поборола сонную дурь, поднялась и осмотрелась, то взляд её утонул в смыкающейся далеко-далеко синеве незнакомой залы. В воздухе висел затхлый миндалевый запах, и пробивалось в нём изредка что-то такое скверное, как... она отогнала мысль о трупной гнили. — ДжоДжо? — перекатила на языке, как утопающая вцепилась в призрачную тростинку. Но та, разумеется, обломилась. Обломилось и её безотчётное безразличие к происходящему. Впрочем, слово не сожралось тишиной: как бы в ответ глубина зала раскатисто заворчала и двинулась. Эрина замерла, пристальнее вгляделась в неё... и ахнула. Сквозь лунную зыбь проступали очертания троноподобного ложа, на котором раскинулся не кто иной, как Дио, поигрывающий чернью вина в бокале. Его окружал хлам роскоши: фарфоровые блюда с фруктами, хрусталь ваз под дышащими холодом цветами, обломки портрета какой-то женщины, полусвешенный со стены кольт, посверкивающий серебряной ручкой, прикинутая зачем-то к краю стола медвежья шуба, драгоценное ожерелье, спадающее из распахнутого футляра. А таких причудливых одежд она до сих пор не видела ни на ком: не плащ и не мантия, скорее даже воинское облачение — но, Боже правый, какое! Усыпанное гранатами, цвеченое золотом по пурпуру... — Перестань трястись, я не убью тебя, — лениво протянул он. Эрина сжала клокотавшую в горле слабость, но продолжала молчать. Дио уставился на неё одним скучающим, не выражающим ничего определённого глазом... и вдруг сузил зрачок в щёлку, точно осокой прорезанную. Лукаво сощурился, уловив новый раскат дрожи в чужом теле. — Ты хочешь знать, как оказалась здесь, — продолжил он в той же развязной манере. — Что ж, добро: я повелел своим скотам принести тебя сюда мне в ублажение — поглядеть на шелуху отпавшей жизни. — Значит, таков ты теперь, — прошептала она, в скользкой, тревожной завороженности не отрываясь от его лица. И через зубы, помолчав немного: — Шелуха... Как ты превратился в такое, Дио? Разве слишком мало мы сделали для тебя? Дио потянул вино и перебрал в воздухе когтями, любуясь их мутным блеском. — «Такое»? О нет, — он холодно усмехнулся. — Ты слишком примитивна, чтобы п о н я т ь. Да и кто это — «мы»? — скривился, отставив бокал. — От рождения вырванный из действительности юнец? Или недалёкая провинциальная девица? Быть может, безумный старик, губящий себя во славу принципам?.. Ты мнишь себя выше меня? Моим телом никогда не будут нажираться черви. Повисла тишина, гнетущая для жавшейся в углу Эрины и, очевидно, скучная для Дио. — Как ДжоДжо? — вдруг поинтересовался он. — Насколько мне известно, люди не любят подбирать чужие объедки. Дрожь испуга сменилась дрожью гнева. Она ожесточённо стиснула в пальцах клочок платья; голубиза её глаз вдруг стала жгуча. — Я сказала, что надеялась вытянуть тебя из трясины, в которой ты погряз. Из глупости. — Это, само собой, занятно. Но ты так никогда и не выбрала на самом деле, не правда ли? — О каком выборе ты говоришь? — вскричала девушка. Она уже позабыла и страх, и остережения чувств об опасности. Сейчас перед ней сидел прежний человек — тщеславие, гордость, неверие во плоти — изменившийся разве что ото льда, впещерившегося в сердце. Но тварью, которая вышла из мрака и уйдёт в мрак, он не казался. — Не было никакого выбора! Ты сам велел мне убраться из своей жизни! Уж не забыл ли ты, как выставил меня из дома, в ночь?! — Не помню. Зазвенел громче, злее девичий голос. — Ты и у Джонатана всё отнял! — Он был ничтожеством с самого начала! — неожиданно яростно крикнул он так, что в бокале зарябило, а Эрина отшатнулась. — Это я, Дио, сделал его, и ему следовало бы всю жизнь быть рабски благодарным мне! Но пламя бешенства в его глазах сразу же принялось затухать, и спустя несколько мгновений его лицо вновь обратилось в прекрасный, холодный камень. В отчаянии, Эрина покачала головой. — Ты вконец лишился разума, Дио, — твёрдо сказала она, подняв взгляд и не сломившись под стрельнувшими змеиными зрачками. Она рванула со стены кольт, трескнула курком и выбросила одервеневшую руку перед собой, направив ствол ему прямо в лицо. Он смерил её надменным взглядом. — Будет тебе трепаться. Эрина подавила стремление сжаться и попятиться, когда он легко, как кошка, спрыгнул со своего места и пошёл на неё. Ни одним мускулом не дрогнуло её прекрасное в лунном свете лицо, опалённое яростью и страхом почти животным, лицо, что, казалось, потеряло последнюю каплю крови. Приблизившись вплотную, он вдруг цапнул её ладонь, не давая выдрать, сдавил через её пальцы корпус и подвёл револьвер к своему лбу. Сверкнул ряд ощеренных в припадке мании зубов. Эрине показалось, что мир разорвался вместе с выстрелом. Кольт вывалился у неё из рук, и открылась ужасная ровно пробитая дыра, из которой ему на глаза хлынула кровь. Ей стало дурно; на какой-то миг зал пропал в залившей всё белизне. Но Дио, хоть и страшно покачнулся всем телом, устоял. Его недвижные черты окутала дымка, сочащаяся с окружности дула. Ни одного признака боли в них не было. Он задумчиво прошёлся языком по окровавленным губам. — Шалишь, любезная, — прохрипел он покойничьим голосом. — Не подходи, дьявол! В этот раз он сдавил её запястье и почти рывком прижал к себе хрупкое, отчаянно напрягшееся тельце. — Я мог бы очаровать тебя, Эрина, — прошипел он где-то у неё над ухом, когда она упёрлась ладонью ему в грудь и зажмурилась. — Но мне не придётся, ведь ты уже сделала всё сама. И тогда на медленно подняла на него взор. В изломе её бровей и в дрожи губ выразилась такая кроткая, детская простота... не оскорблённость. Он словно бы застал её врасплох этой мыслью; разлилось удивление по дну распахнутых васильковых глаз. Ему даже почудилось на мгновение, будто она недоуменно улыбнулась, как бы не поняв его слов. — Ты лжёшь. Я верна одному, и не тебе сомневаться в этом, дьявол. — В самом деле? Тогда почему ты всё ещё можешь собраться с мыслями? Она знала, что он вновь ощерился в хищнической улыбке, хоть и зажмурилась накрепко. Эрина дышала мелко и часто-часто и думала отчего-то о подснежниках, что продавала некогда на городской площади... — У них был восхитительный аромат, — она ощутила его дыхание на своих волосах. — Убирайся из моего разума. Убирайся прочь, оставь меня навсегда, — произнесла она так тихо, что это гораздо больше походило на просьбу, нежели приказ. — Ты же знаешь, я не могу. Ткань на спине захрустела, расходясь под его когтями. Эрина хваталась остатками сознания за грань, но уже понимала гулко и отдалённо, что сейчас вот-вот сломается, и оторвется, и полетит далеко... У неё закатились глаза, и она потеряла рассудок. А из сводов зала всё сверкали и расслаивались бесконечными отражениями урывки шёпота: — Ты думаешь, я не люблю тебя, но нет, нет. Я люблю тебя так же сильно, как ненавижу Джонатана Джостара, и так оно было всегда. Потому ты не вспомнишь ничего, когда проснёшься на рассвете. Это будет мой тебе подарок... человечек... Она не оттолкнула его. /// Довести Спидвагона до слёз было нетрудно. Он не был тактичен из задорно-звероватой натуры, но очень старался таковым стать. Теперь — в особенности. Эрина ласково и чуть-чуть устало улыбалась, когда он растирал платком совершенно уже красное лицо и никак не мог насмотреться на дремлющий в колыбели кулёчек. Она скоро и почти в совершенстве изучила его характер. Эрина знала, что её друг чувствует всё на свете куда острее рядового джентльмена, и ценила в нём это. Но отвлечь его было по временам сущей необходимостью — иначе пришлось бы испытать на себе всю мощь унёсшего его лирического порыва. После месяца бессонных ночей она была, увы, слишком измождена, чтобы разделить с ним этот восторг. — Роберт, — позвала она и мягко прикрыла глаза, когда тот охотливо встрепенулся, очень напоминая большую лохматую собаку. — Помоги мне подняться, пожалуйста. Её третьей любовью была жизнь, которую она выносила под сердцем. «Кровиночка моя», — шептала она долгими и пустыми вечерами, покачивая устроенный на груди комочек, слабо попискивающий из пелен. Она по-прежнему носила полный траур по Джонатану. Спидвагон пробовал однажды предложить ей что-то из невесть где добытой дьявольски дорогой одежды, но она сдержанно-горько и строго оборвала его — и он не пытался более вмешаться в её скорбь, известную по-настоящему только ей да маленькому Джорджу. «Вы молодцом, миссис Джостар». Да, молодцом... Так он говорил всякий раз, когда легонько пожимал её узкую ладонь и с неприкрытым беспокойством заглядывал в глаза. Они остались друг у друга, навсегда связанные живой памятью об человеке, со смертью которого на земля лишилась героя, а небесах обрели мученика. Любовь к нему перекинулась на сына, хоть она и не могла убедиться в том, что подлинно от него был этот ребёнок. Меняли цвет глаза, наливаясь золотом и вытягиваясь в разрезе. День ото дня всё отчётливее проглядывалась в нём порода Брандо: слегка выдающиеся клыки, намечающаяся невесомыми штрихами холодная красота... Мальчик подрастал, и всё сильнее бледнела его мать, когда вдруг высверкивало в его глазках хищническое выражение, когда-то так часто уродовавшее лицо её бывшего друга, мимолётного увлечения юности. Чудовища, притворявшегося её другом. От которого она никогда не могла иметь ребёнка. Эрина увядала. Она твёрдо знала, что любит Джорджа сильнее чего бы то ни было, но она ужасно, ужасно боялась: и за сына, и за свой рассудок, который, кажется, начал ей изменять. /// Эрина ещё не знала, что переживёт Джорджа, которого предадут мучительной смерти монахи хамона; что у него родится дочь, Джоди, которую её мать заберёт с собой в Америку, которая будет удивительно похожа на деда всем, кроме нежного, кроткого нрава; что она будет убита потомком Уильяма Цеппели всего в двадцать два года и никогда не узнает, почему. Она не знала, что старость её будет пустой и скорбной, что единственной её отрадой будет память о прошлом, что и последние дни её будут солоны от никому не видных слёз. Она не знала, что Дио Брандо — причина раскола её жизни, той чёрной трещины, которая побежала со дня признания Джонатану — будет единственным, кто придёт к её могиле, что он будет приходить к ней каждые полвека... Но всё это будет потом. А сейчас она была счастлива, кружа на руках своего ребёнка, смеясь вместе с ним и целуя его румяные щёчки. Дай Бог, чтобы этот момент продлился вечно.