недостаточно и слишком

Переплести пальцы и сжать ладонь в ладони крепко больше не получается — у Цзян Чэна они не гнутся и не слушаются. Он весь серый — буквально — лежит не дыша, и руки и ноги его вытянуты несгибаемым прутьями — в локтях и коленях не согнуть, от каменной поверхности не отнять. Вэй Ин держит его за запястья и тихо выдыхает, губами прижимаясь к костяшкам. Дыхание нисколько не греет, но он пытается, просто чтобы кожа снова стала приятно горячей и не вызывала противных мурашек. А ещё потому что Цзян Чэн никогда не был холодным. Взгляд его — да, голос — тоже иногда случалось, но тело… К телу Вэй Ин любил притираться очень тесно — со спины, или нырнув в кольцо объятий, или забираясь под одеяло, падать на крепкую грудь и обвивать всеми конечностями — чтобы забрать частичку этого тепла себе. Цзян Чэн всегда вредничал, пихался локтями, шипел рассерженно, но всерьёз не прогонял, только напряжённо лежал, боясь пошевелиться, а потом, даже зная, что Вэй Ин ещё не спит, носом утыкался в макушку, тихо дыша. Так что холодная кожа — не про него. Про него — лава по венам. Не буквально, конечно. Вэй Ин опускает голову на плечо — хотел бы на уровне сердца, но это страшно — и носом тычется в шею, вдыхая запах земли и дождя. Потому что Цзян Чэн, дурак такой, вздумал открыться в самую неприглядную погоду (лучше бы не открывался вообще). На секунду — меньше, куда меньше — кажется, словно рядом где-то расцвели душистые лотосы — они растаяли пеплом в тёмных водах пристани, где Цзян Чэн не был очень и очень давно. Ханьфу на нём сухое — нельзя было оставлять будущего главу в неприглядном виде — но Вэй Ин словно пускает ладони в наполненную чашу — наполненную чем-то неприятно вязким. Гладит бока дрожащими пальцами, едва ли касается шеи и плеч — не открытой кожи и не этими руками — но, забываясь, впивается в предплечья, закатывая рукава. Ищет пульс и не находит. Вэй Ин давится воздухом, вдыхает полной грудью и не может выдохнуть, почти вибрирует от напряжения и расползшейся за рёбрами ярости. Он не помнит ничего после того, как Цзян Чэн нашёлся — на чужих дрожащих руках жалобно что-то щебечущего мальчишки с оленьими глазами — сплошное серое марево, подёрнутые дымкой лица и неразборчивые чьи-то слова. Он словно сам умер в тот момент, когда не услышал биения сердца, и не мог понять почему всё ещё стоит на ногах, вместо того, чтобы упасть ничком на пристань и потеряться в пустоте. (Может быть, встретить на той стороне Госпожу Юй, которая вытрясет из него душу и разочарованного Цзян Фэнмяня. Вэй Ин опустился бы перед ними на колени, вжавшись лбом в землю и стоял столько, сколько потребуют, пусть столетия, пока тело не сдастся под натиском времени, обратившись песком). (Он не хотел бы видеть там Цзян Чэна). Хуже только видеть его сейчас перед собой. Что стало с тем мальчишкой — Вэнь Нин, его зовут Вэнь Нин — Вэй Ин не знает. Мир перестал существовать, когда не стало Цзян Чэна. И он лежит сейчас совсем рядом со спокойным выражением на лице — какого никогда не бывало, даже когда он пребывал во сне. Неизвестность всегда хуже, разумеется, но тогда у Вэй Ина была бы надежда, потому что он не может не верить в своего шиди. Потому что не умеет не верить. Потому что любит. А сейчас, согревая губами чужие ладони, он проливает беззвучные слёзы — когда внутри всё разрывается и что-то воет диким потерянным зверем. Потому что когда рядом хладный труп, верить уже не получается.