«Ты подаришь мне космос — я включу его в комнате».
Неоновый мигающий свет раздражает покрасневшие глаза под пеленой серых линз. Он устало обводит забитый почти до отвала ночной клуб, ничего толком не видит: люди смешиваются в цветастую субстанцию, раздражая зрение ещё больше. Громкие басы нещадно бьют по вискам молотом, отдаваясь болезненной пульсацией по всей нейронной сети. Кривится, откидывается на спинку дивана, поднимает глаза к потолку, к богу, и выше — к космосу.
Напрягает расширенные зрачки от малого количества света, пытается что-то рассмотреть, что-то, что — он уверен — никто больше не сможет увидеть. Что-то, что доступно ему одному. Под сводом неизвестной силы, под мыслями о большем, под тягой к неземному. Пак смотрит, старается увидеть, достучаться до небес, но там лишь высокий потолок и танец разноцветных огней, которые совершенно не похожи на звёзды.
Его маленький космос внутри умирает.
Рядом раздаётся небольшое землетрясение, приводя диванные подушки в боевую готовность, Чимин слегка подпрыгивает, морщится и больше не может восстановить ту микроскопическую связь между целым ничем. Он не спрашивает, что принёс ему друг, лишь берёт запотевший от холода стакан, наполненный жирным слоем бессмыслия, слизывает с краёв расплескавшееся бытие и залпом выпивает половину.
Жмурится, до боли сводит скулы, тяжело глотает. Огненная буря прокатывается по языку, скользит по глотке в пищевод. Чувствует, как сгорает, как лоскуты слизистой ошмётками падают вслед за горестью, забиваются в горле, образуя твёрдую мерзкую пробку. Ещё один заход — стакан пуст. Чимин тоже.
Юнги рядом даже не удивлён, только предусмотрительно толкает по столу бутылку с минеральной водой, берёт свой бокал с виски и присаживается ближе к спинке диванчика. Они не разговаривают, потому что, по сути, вся их дружба заключается в том, что Юнги угощает его алкоголем, а Чимин составляет ему молчаливую компанию, чтобы не пить одному. Их, кажется, устраивает такое положение вещей.
Чимин чувствует, как голова начинает сжиматься, словно кто-то стоит позади и руками норовит расплющить череп. Так не вовремя. Он знает, что у него совершенно немного времени, счёт предательски идёт на секунды. Нужно уходить.
Пак поднимается, стонет от того, как тело реагирует на подъём, теряется в пространстве, оступается, чуть ли не падает, еле удерживает равновесие, ругается матом, шлёт Юнги и спускается по ступенькам в основной зал. Люди забирают его кислород, прижимают со всех сторон. Чимина тошнит от смешанных запахов парфюма с потными телами и алкоголем. Он толкает какого-то парня и протискивается к выходу, ему что-то кричат вслед, хватают за плечо, больно сжимая.
Словно в прострации под натиском боли, его мир окрашивается в уродливый насыщенный красный. Он скидывает с плеча чужую кисть и, совершенно не ощущая силы, сдавливает сильнее, чем хотел. Чужой громкий голос забирается в голову пулемётной очередью, виски взрывает, и Чимин еле держится на подкашивающихся ногах. Он пробирается дальше к выходу, на свежий воздух, чтобы не отдать неизвестности душу в затхлом душном клубе, где нет ничего святого. В нём тоже.
Ночной город проходится по дрожащему телу танковой гусеницей из концентрированного морозного воздуха, забирается под кожу, носится по венам и разрывает круги кровообращения, высвобождая литры крови в тело. Чимин чувствует, как рвётся и тут же наполняется, как кровь булькает в горле и давится перенасыщением кислорода после долгой ломки. Жгуты из нервов методично рвутся, и вены проступают под тонкой бледной кожей. Он останавливается, поднимает руки к лицу, концентрируется и разбирает себя на молекулы. Устоявшаяся мысль, что в нём «бежит» космос, в синюшных венах целая Вселенная им не открытая.
Пак бредёт за здание, опираясь на ледяные грязные кирпичи, и всё, что он просит, ― это не откинуться раньше времени. Молится чему-то свыше не забирать так рано, дать ему возможность хотя бы найти место, где спокойно сможет уйти. Силы в изнеможённом теле совершенно нет, голова раскалывается на две части, которые хочется разорвать до конца, лишь бы унять всепоглощающую громкоголосую боль. На мгновение оглохнуть и услышать спасительную тишину. Перед глазами всё плывёт, ему холодно и страшно, тело трясёт. Человек, проходивший мимо, отшатывается, чуть ли не в стену врезается, только подальше от него. Ему бы тоже быть подальше от себя, но не получается.
Колкий влажный газон за поворотом от бара принимает его как родного. Чимин неуклюже падает, переворачивается на спину, душит порыв от боли скрутиться в узел и пытается отдышаться. Пак не знает, когда отпустит и отпустит ли. В ладонях пожухлая трава растирается в порошок, наполняя гнилые лёгкие слабым запахом чего-то хорошего и светлого, того, что не заслуживает, оттого и дышит чаще. Чтобы запрятать в себе как можно больше, пока никто не видит. Небо перед ним бескрайнее, но отстранённое. Двойственный взгляд по кругу считает звёзды, но теряет луну. Вместо двух — ни одной. Его космос захлёбывается в крови.
Рядом слышится непонятный шум, шаги, раздражённый тихий мат, Чимин запрокидывает голову назад, стремится сдержать писк и рвотный позыв от перевёрнутого, сошедшего с ума мира. Старается рассмотреть человека в нескольких шагах перед собой, но боль сдавливает тело с новой силой, и его сознание проваливается в желание сжаться до точки и раствориться.
Он стискивает зубы, сжимает ладони и закрывает глаза. Боль шибёт больше, чем двести двадцать вольт. Кажется, что зубы крошатся и забиваются в глотку, царапая прокушенный язык. Белые пятна перед глазами давят на глазные яблоки, заполняя обратную сторону век.
— Половина второго, — обрывисто роняет незнакомец, останавливаясь прямо напротив взмокшей головы Чимина. Молодой человек глядит на него сверху вниз с пустым равнодушием. Паку не хватает сил держать глаза открытыми так долго. Он кашляет, практически выплёвывает окровавленные лёгкие и затихает. Незнакомец стоит на месте. — Это приблизительное время твоей смерти. Ну так, на всякий случай.
— Съебись.
Ему не до шуток, его ломает и выкручивает, всё тело становится одним огромным нарывом. Ему хочется плакать, кричать, просить о помощи, забиться в угол или умереть. Земля под ним — зыбучие пески — медленно проваливается, принимая как собственную частицу. Хочется сказать, что время не пришло. Его гроб ещё в лесу: он дерево, он нянчит гнёзда.
Парень подковыривает рыхлую землю носком тяжёлого ботинка, неопределенно хмыкает и следует прочь. Чимин выдыхает скопленную на пухлых губах радиацию и больно врезается ногтями в траву.
— Стой, — голос сквозит безапелляционным поражением, разрушая те ничтожные остатки гордости, что могли найтись на дне раздробленного мира. Где-то внутри бушует ураган, высотки сносит цунами и землетрясение рушит самооценку, загоняя под бетонную крошку. — Помоги встать.
— Пожалуйста?
— Пожалуйста, блять, спасибо, до свидания, — зло шипит Чимин. Слюна во рту кислая, со вкусом гнилых органов, заполняет рот практически полностью, он не хочет сглатывать разложение.
Незнакомец разворачивается, присаживается на корточки напротив лежащего Чимина, не спешит, рассматривает, въедаясь в ослабленное тело глубокими карими глазами. Он устало смотрит в ответ не потому, что интересно, а потому, что не хочет проигрывать хотя бы в этом.
Лицо перед ним совершенно незнакомое, оттого ком в горле становится больше: Пак еле знакомых переваривает, а чужими его тошнит. Большие руки резко приводят в сидячее положение: без нежности, предупреждения или аккуратности. Мир крутится вокруг него, галактики плывут, а космос кажется запредельно далёким.
— Спасибо? — тянет парень и, вместо того чтобы уйти, падает рядом.
— Пожалуйста, — хрипит Чимин и поднимает чугунную голову к своему внутреннему миру. Небо чернично-чёрное со светлыми вкраплениями, словно художник оставил размашистые хаотичные брызги собственной души. Слишком личное. Глаза наполняются галактиками, сердце сжимается от силы притяжения Чёрной дыры, готовое вот-вот расщепиться на элементарные частицы. — Уходи, если собрался молчать. Ты действуешь мне на нервы.
Незнакомец переводит взгляд на странного парня перед собой, пробует рассмотреть признаки сумасшествия, но на измученном белом лице лишь пыльные бури внутренней агонии и неизмеримый восторг. Он следит за траекторией глаз, натыкаясь на мерцающие звёзды на дне чёрных зрачков.
— А здесь анонимный клуб говорунов? — монотонно интересуется парень и отодвигает козырёк чёрной кепки, чтобы лучше видеть всё то, что никому из них не принадлежит. — Первое правило клуба: не затыкаться дольше, чем на секунду?
Чимин нарушает претензии, возведённые им ранее, — и молчит сам. У него, в любом случае, сильнейшая мигрень, поэтому не так уж и важно, кто станет свидетелем долгих мучений. Он не отрывается от созерцания небосвода, игнорируя существующий мир.
— Ты знал, что смотришь на процесс разрушения? — сжимает бок рукой и старается не звучать так жалко, но голова вот-вот взорвётся Большим взрывом, и что-то он сомневается, что после этого родится новая Вселенная. — Мы видим мерцание звёзд, потому что свет, исходящий от них, разрушается атмосферой Земли. — Пак опускает голову, шумно тянет воздух через нос, молчит. — Эта планета обречена.
Незнакомец ничего не отвечает, а Чимин собирается выгнать единственного участника клуба «анонимных говорунов» за нарушение первого и главного правила. Рядом вновь раздаётся шумная возня, отвлекающая от медленной смерти, подобно звезде: ядро сжимается, а свет тускнеет, он вот-вот умрёт, но где же Чёрная дыра? Тихий щелчок зажигалки разряжает воздух между двумя телами. Парень слегка толкает его в плечо и предлагает самокрутку в качестве трубки мира. Чимин отказывается.
— Станет легче, — уверяет он, но Пак знает, что нет. Самокрутка вероломно оказывается между пухлых обветренных губ, а тепло чужих пальцев обжигает сильнее, чем вспышки на солнце. Чимин замирает и недовольно всматривается в глаза напротив. — Ну? Ты не умеешь курить, что ли? — Кончик самокрутки, застрявший между губ, скользит по нижней губе, будто просит наконец коснуться самостоятельно, затянуться с желанием. — Втяни дым и позволь ему заполнить горло.
Пак так и делает, но в руки не берёт, предпочитая, чтобы чужие пальцы держали пистолет с полной обоймой пуль самостоятельно. Незнакомец усмехается, но не возражает. Наблюдает, как подожженный кончик тлеет от затяжки. Медленно отводит самокрутку от лица после тяги, чтобы оценить реакцию. Чимин облизывает губы, собирая остаточную горечь и впервые добровольно рассматривает парня перед собой. Неизвестная доселе лёгкость вором проникает в страдальческое тело лёгким потоком свободы, и Пак точно уверен, что человек перед ним знает, что сейчас происходит. Он чувствует влажный от слюны кончик самокрутки и проигрышно делает ещё один вдох. Медленный, но глубокий. Боль понемногу рассеивается в тягучем белом дыме.
Становится легче.
Спасательное средство слишком быстро тлеет, но Чимин остаётся довольным результатом. Голова больше не взрывается — отныне в ней успокаивающая пустота и звенящая тишина. Теперь можно сказать, что он находится в космосе, где из-за безвоздушного пространства человеческий слух не может услышать ничего.
Целое ничего и только для него одного.
— Я же говорил, — слегка самодовольно добавляет парень и выкидывает окурок куда-то в сторону. Теперь он может рассмотреть лицо перед ним без искажённой маски. — Говоришь, земля обречена? Нашёл себе новую планету?
Он громко падает на газон, но боли совершенно не испытывает, словно нервные волокна заморожены. Ему нравится. Пак слушает вопрос вполуха, всё внимание занимает будущий дом — ночное кладбище звёзд, планет, космических кораблей и Пак Чимина. Рука невольно вытягивается перед лицом, пытаясь дотянуться, коснуться всего того, что делает его живым, но космос по-прежнему далёк, но уже не запредельно.
— Да, — неохотно вспоминает о человеке рядом. Тщится собрать мысли воедино, но они расплываются в разные стороны и совершенно не хотят быть озвученными. Он трёт покрасневшие глаза и на мгновение прикрывает. — Буду жить на Янссене в созвездии Рака.
Незнакомец тоже ложится и кладёт руки под голову, старательно всматриваясь в небо, чтобы понять, что такого захватывающего видит в нём его спутник. Но ничего не находит. Это просто тёмное пространство с кучей мёртвых космических тел. Насколько нужно быть не в себе, чтобы с таким трепетом наслаждаться кладбищем?
— Это случайно не та планета, которую прозвали адом в космосе? — Парень поворачивает голову в сторону. Почему этот чокнутый ищет красоту где-то за пределами земли, когда она в нём самом? Странный. В больших карих глазах не помещаются звёзды: они медленно вытекают и белёсыми полосами скатываются по щекам, теряясь в пожухлой траве. — Зато точно не замёрзнешь.
Вырвавшийся смех летит песней, сопротивляется обратному потоку воздуха, раскрывается самой яркой мелодией. Чимин смеётся от души: громко, заливисто и так чисто, что его могут обвинить в жульничестве. Незнакомец слабо улыбается, а в голову приходит мысль, что не зря он сегодня тут оказался. Ему даже не жаль того
космоса, что пришлось потратить совершенно на неизвестного человека. Иногда нужно сделать добро, чтобы потом с чистой совестью забрать долг неисчислимой болью.
— Думаю, я замёрзну даже там, — честное признание струится через расслабленные губы. Мир окрашивается в цвета, которых Чимин не видел раньше. Он наблюдает, хмурится, цокает, запоминает и даёт названия. Перед ним открывается новая планета — его собственная. Пока без имени, но Паку кажется, что это скоро изменится. — Что ты мне дал?
Даже глупый поймет, что здесь что-то не так, а Чимин далеко не глуп. Нет сомнений, что сейчас в неожиданно одновременно лёгком и громоздком теле струится наркотик. Пак не может сделать даже предположения, потому что у него не было опыта в настолько радикальных средствах саморазрушения. Неизвестный как ни в чём не бывало поднимается с отсыревшей земли, поправляет кепку, натягивает сверху огромный капюшон худи и осматривает разморенного страдальца сверху вниз. Снова. Хочет проверить: тот же этот человек, которого встретил изначально, но, как и ожидается, — нет. Другой. Но с теми же звёздами в глазах.
—
Кислород.
Незнакомец уходит. Пак ничего не отвечает, даже матом не кроет, но и не ищет глазами. Он просто остаётся лежать там, где готов был умереть. Сейчас, наедине с затихшей болью и целым небом мёртвых звёзд, — среди них Чимин находит себя. Пока его ничего не беспокоит, кроме горящей страсти в почти остывшем теле. Пока всё мирское ему наконец чуждо. Пока он не знает, что кислород, подаренный незнакомцем, обернётся путешествием в открытый космос без скафандра.
Перенасыщение кислородом отнимет у него всё, но подарит долгожданную галактику в лёгких.
***
Комната — забытый всем миром склеп. В ней облупленные ледяные стены, слои паутины, пыли и брызги засохших слёз. А гроб, в котором томится Чимин, возведён на разрушающихся каменных ножках. Сон его крепкий, долгий, почти мёртвый. Под закрытыми веками играет жизнь, отливая несуществующими красками. Просыпаться не хочется. Одеяло из бетонной крошки и сотен несказанных слов прибивает сильно, ломает сгнившие рёбра, давит органы в красивое пятно на давно не белой отделке гроба. Его комната — склеп, забытый им самим.
Чимин почти такой же красивый, каким был при жизни. Кожа изменила оттенок, лицо слегка осунулось из-за расслабления мышц, но красота его отнюдь не только внешняя. Среди видневшихся сломанных рёбер через тернии неподъёмного одеяла пробиваются цветы. Отвратительные подснежники, самые бесполезные и раздражающие. Их любят за то, что они смелые: несмотря на свою утончённую хрупкость, пробиваются сквозь замершую почву лишь для того, чтобы украсить собой этот гнилой мир. Пак Чимин — чёртов подснежник, которому хочется забиться обратно под землю.
Он не хочет прерывать свой столетний сон, но космос становится всё дальше, сколько бы он не пытался дотянуться, сколько бы не срывал голос и не бежал за горизонтом. Единственный горизонт, который ему светит, — горизонт событий, но даже ему он будет рад. Чимин стонет от боли, растекающейся по раздробленному телу, он прячет лицо под подушкой из гранита, когда слышит, как скрипуче открывается дверь в его склеп. Дыхание тут же прерывается, кислород стопорится в крови, а Чимин всеми силами пытается изобразить, что всё ещё спит.
Опыта у него в этом чересчур много, но страх сковывает каждый раз как первый. Привычный слегка спёртый сырой воздух разъедает сбивающими волнами дешёвого, но крепкого алкоголя. Неосознанно нос морщится от того, насколько резкий и мерзкий запах врывается в болезненные лёгкие. Тяжёлые шаркающие шаги всё ближе, а сердце начинает биться быстрее, ударяется об рёбра, оставляет синяки, заходится панической истерикой. Страх, что его обман раскроют, поджигает мосты из нервов и сжирает весь кислород в крови. Внешне ничего незаметно, словно он действительно умер и постиг долгожданное умиротворение, но внутри у него целая война. Война, после которой он никогда не возвращается собой.
Кожа становится гусиной — первый признак того, что его заметили, он не видит, но чувствует на уровне базовых инстинктов. Словно загнанная в угол раненая жертва на растерзании опасного хищника. Бедное сердце заходится в представлении неминуемой гибели, хищник победоносно возвышается, раскрывает пасть в оскале и врезается в шею мёртвой хваткой. Вены рвутся, как натянутые струны, кровь хлещет в разные стороны, шея ломается, а
жертва Чимин больше не сопротивляется. Его грузное тело обмякает на радость животного.
— Когда ты уже сдохнешь, — слышится пьяное бормотание совсем рядом. Чимин, кажется, задерживает дыхание. Ему нужно просто переждать. Совсем немного.
Скрежет старого стола в углу комнаты подтверждает мысли, но от этого тревога растёт только больше. Там не будет того, что ищет этот человек. Громкое копошение в его тетрадях; он на свой страх и риск приоткрывает один глаз и выглядывает из-под подушки. Отец выбрасывает из ящика его университетские принадлежности, тормошит те несчастные книги, что у него есть, выворачивает пенал и тянется к тубусу, где у Чимина лежит сокровенная карта звёздного неба, которую он так долго и старательно рисовал несколько ночей подряд.
— Бесполезный мальчишка, — зло выдыхает он, хватаясь за крышку тубуса. У Чимина сердце ухает куда-то под землю, стирает в порошок кору, пробивает мантию и достигает ядра.
— Стой! Отойди, блять, от моего стола! — Тело становится таким лёгким, поднимаясь на дрожащие ноги быстрее, чем осознание проскальзывает в голову. Он оказывается напротив отца, выхватывая из грубых рук своё сокровище.
И наконец до него доходит, что он вновь не смог сдержаться. Совсем на краткую долю секунды ему удаётся оттянуть момент краха, пока до угашенного отца доходят его слова. Комната, которая до этого погрузилась в мёртвую тишину, разрывается свистом огненной пощёчины. Чимин отшатывается, на автомате тянет ладонь к месту удара, но всё равно прячет тубус за спиной. Проспиртованное тело перед ним пылает жаром и гневом, вот-вот загорится, но, к сожалению, не сгорит.
— Да как ты смеешь, щенок?! — Его грубо хватают за грудки, относительно старая футболка трещит по швам, а в глазах Чимина — ничего. Он бесцветно смотрит перед собой на человека, который должен быть ему самым родным, но таковым не являлся никогда. — Забыл, как я тебя воспитывал? Я напомню!
«
Не утруждайся, прошлые напоминания всё ещё не сошли с моего тела», — где-то в углу черепной коробки всё ещё жмётся страх, быстро бормочет только одну фразу: «
Пожалуйста, не надо», но Чимин больше не слушает. Он устал постоянно бояться, устал терпеть такое отношение и устал от человека напротив. Ему хочется исчезнуть с этой чёртовой планеты.
— А что, по-другому уже силу не доказать? — Насмешка срывается с обезвоженных губ, но Чимин практически тут же ощущает рванную рану на губе, когда костяшка размашисто проезжает по его подбородку.
Он не противник отцу по силе, особенно когда тот пьян, поэтому от удара он больно падает на пол вместе с тем, что так хочет спасти. Рана щиплет, большой палец проходится по пульсирующей губе, убирая скопившуюся кровь. Чимин поднимает пустой взгляд на отца, смотрит в упор, словно хочет показать, что это не сила, а самая настоящая слабость — физическое насилие, потому что иначе действительно он ничего из себя не представляет. Ни родителя, ни супруга, ни человека. Ничтожество.
Пак широко улыбается, демонстрируя слегка окрашенные кровью зубы, которые сводит от разочарования и отвращения. Разве он мог произойти от чего-то подобного? Разве Чимин заслужил всё то, что с ним происходит? Кому отдать долги, чтобы его перестали испытывать? Отец стоит совсем рядом, мельком шатается, лицо искажается гримасой жгучей ярости, а в залитых глазах такая же холодная пустота. Он кожей чувствует ненависть, направленную на него незыблемым потоком раскалённых игл.
— Надо было дать умереть тебе ещё в детстве, — разъярённо выплёвывает папаша через сгнившие зубы. Он может и хочет сделать больно, но звучит абсолютно твёрдо и правдиво. Чимин зависает. Он на самом деле так считает.
Больше не видит перед собой заплывшее лицо, не слышит заторможенную речь и не ощущает эту гадкую жизнь. Проваливается куда-то в транс, летит в бездну и теряется в пустоте загнанных мыслей. Всё тело холодеет и каменеет, словно он умер несколько часов назад и только сейчас наступило полное трупное окоченение. Чимину больше не хочется что-либо говорить, в его голове на повторе на самой сильной громкости зажеванной кассетой слышится только одно, и он не хочет осознавать, что именно.
«Нет, пожалуйста».
«Не делай этого».
«Не думай, ты не должен. Не думай, не думай, не думай. Ты не заслуживаешь этого, нет».
Отец совершенно не обращает внимания на то, что сын погружается под гнёт его слов, наоборот, пользуется этой возможностью и наклоняется, чтобы выхватить тубус, который он всё ещё держит за спиной. Выхватывает, словно сумасшедший, отшатывается назад, раскручивает его, бросает крышку к ногам Чимина и вытряхивает содержимое на протёртый пол. Ничего не находит, орёт нечеловеческим матом, злится, наливается кровью, срывается. Подхватив с пола чертежи и рисунки Чимина, он рвёт их на части, бросая в лицо сыну, будто хлопья снега. У Пака нет чувств, его только что выпотрошили на его же глазах. Разорвали звёзды, помяли планеты,
изнасиловали космос. Чимин полностью раздавлен.
— Лучше бы ты, блять, знал, что такое презерватив, папаша хуев.
У Чимина отключается инстинкт самосохранения с настолько громким щелчком, что он оказывается контужен. Ему абсолютно всё равно, что будет дальше, даже если он умрёт. Если снова будет избит до потери пульса, ему не особо есть что терять. Всё, что можно было и нельзя, — забрали. Оставили умирающее сердце кровавым пятном стекать по грудной клетке. Он вынимает из него пули и каждую целует, чувствуя ещё не остывший металл и вкус пороха.
Ноги держат неуверенно, он ощущает, как нервная истерическая дрожь носится с головы до пят и не может найти выхода. Чимин не его отец — он не решает всё грубой силой, поэтому быстро протискивается мимо здорового неуклюжего тела и выбегает из квартиры. Летит вниз по ступенькам, даже не оборачивается и не дышит. Лишь бы подальше от этой ошибки его же существования. Ему кажется, что он весь провонял этим отвратительным зловонием.
Чимин останавливается через два этажа, упирается в холодную стенку выступающим позвонком, загнанно дышит, закусывает губу и случайно рвёт рану, покрывшуюся корочкой. Шипит, втягивает носом колючий воздух и пытается успокоиться. Ему до одурения хочется уснуть и не проснуться. Знакомая дверь с подранным низом у порога маячит перед глазами, и Чимин почти ведётся на поводу у беспомощности, но вовремя себя одёргивает. Он не должен рассчитывать на кого-то, кроме себя. Но и домой он сейчас не вернётся, по крайней мере, пока отец не уйдёт скитаться в поисках наливайки, где в очередной раз над ним сжалятся и угостят спиртным, чтобы он ушёл.
Облупленный подоконник становится местом его побега на неопределенное время, но это лучше, чем выйти на улицу в одной лишь майке со ссадиной на лице и расцветающим синяком на щеке. Мороз проносится по коже, стоит ему облокотиться спиной на оконный проём. Лёгкие больно сдавливает, и это пугает сильнее, чем отец, чем побои и даже чем разорванный в клочья космос. Пак пытается дышать медленно, пытается успокоиться, потому что будет только хуже.
Чёртова жизнь.
Блики перед глазами разливаются бензином по асфальту, плющ неизвестной хвори оплетает небольшие лёгкие, плетётся через отверстия в рёбрах, обрамляя каждую косточку. Нежно проводит шершавым языком с небольшими колючками, заполняет крохотный объём еле функционирующих лёгких запахом свежескошенной травы, Чимин почти расслабляется, пока плющ не начинает стягивать его грудную клетку. Передавливает, врезается в мягкую ткань, больно режет и выпускает последний кислород.
И впервые за всё это бесконечное время, которое не поддавалось подсчётам, он вспоминает того незнакомца. Того странного неравнодушного парня, что предложил ему спасение малой дозой смерти. Чимин мог бы это порицать: как же так, ай-яй-яй, но не станет. Хотя бы потому что его тупая боль наконец-то заткнулась, хотя бы на время, до этого её не брало ни одно обезболивающее. Ему оставалось достать где-нибудь морфин, но денег не хватило бы даже на то, чтобы просто на него посмотреть.
Очередная внутренняя мясорубка, влажная земля и… пронзительный взгляд слишком тёмных глаз. Слишком. Чимин пытается отвлечься от боли, собирает в мыслях тот вечер, словно огромную мозаику с крохотными элементами. Проигрывает в голове голос незнакомца, даже думает, что лучше пусть в его голове будет именно он. Вспоминает, как он выглядел, но ничего примечательного не находит, кроме того, что у него вроде бы родинка под нижней губой, ну или грязь — он не знает.
Перед глазами словно воспроизводится киноплёнка или разворачиваются действия иммерсивного театра. Декорации сменяются — и вот он уже снова на том самом газоне, лежит и наслаждается отсутствием лезвий в голове, рядом занудный человек что-то спрашивает или сам рассказывает, память на этом моменте немного подводит. Но он отчётливо чувствует запах его парфюма, будто он действительно сейчас перед ним находится. Чимин запомнил, потому что запах был слегка резковатым для него, но не приторным, вполне терпимым, таким, как если бы он собирался его терпеть…
Чимин крутит головой и хочет сам себе сказать, какой же это всё бред, но затем вспоминает слова перед уходом. Раздетое тело прошибает электрическим током, когда он понимает истинный посыл незнакомца.
«
— Что ты мне дал?
— Кислород».
Паника с хитрым взглядом прожжённых чёрных глаз показывается из-за угла, приветливо машет, бросается к нему, падает, проезжает по грязному полу, врезается в подоконник, кладёт ледяные ладони ему на колени и жарко выдыхает в худой живот. Ему хочется оттолкнуть её подальше, презрительно скривиться и показательно отряхнуться, будто от столетней грязи, но вместо этого он улыбается уголком губ и раскрывает руки для объятий. Они вместе уже настолько долго, что глупо бегать. Старые друзья: разрушенный Чимин и его вечная спутница — потаскушка паника, мечущаяся среди всего человеческого рода, но в холод и голод возвращается всё равно к нему. Неприрученная дикая кошка.
Но все его чувства ставятся на паузу, когда слышится щелчок боковой двери, он замирает и немигающим взглядом смотрит на врата в преисподнюю, откуда показывается кудрявая голова и с таким же непониманием врезается в него взглядом. Чимин смотрит на полуголого Тэхёна, который вышел в одних спортивных штанах, и ведёт плечами. Ким молча подходит к мусоропроводу, выбрасывает пакет, босыми ногами бредёт к окну. Тишина вытесняет панику, но она не хочет уходить, забирается на колени, жмётся к груди Пака и ищет защиты. Старая форточка поддаётся Тэхёну с первого раза, что удивительно, он вынимает из заначки под подоконником пачку сигарет и молча закуривает.
Когда четвёртая затяжка оборачивается дорожкой дыма в воздухе, Ким подаёт низкий, слегка прокуренный голос. Он стоит около окна, облокачивается голой спиной на холодную стену и смотрит перед собой.
— Почему не зашёл? — Чимин пожимает плечами, ему нечего ответить на этот вопрос. Друзья же вроде приходят друг к другу когда плохо, верно? Тогда почему он в самом деле не пришёл? Без понятия.
— Ничего не случилось. — По глазам Тэхёна видно, что он ни хрена ему не верит, что так некстати. Обычно всем всё равно. Всем, кроме Ким Тэхёна. — Ерунда.
Он выбрасывает в открытую форточку наполовину выкуренную сигарету, подходит ближе. Чимин с вызовом смотрит в ответ, потому что терпеть не может, когда его жалеют или относятся как к ребёнку, даже несмотря на то, что Тэхён его старше на четыре года. Пак сам со всем в состоянии разобраться, и ему не нужны спасатели, потому он уже на дне.
— Я вырву его руки и засуну их ему в задницу, — срывается грозный шёпот, по которому понятно, что Ким не шутит.
— Не нужно, ему может и понравиться, — Чимин усмехается, и рана на губе вновь расходится, он втягивает носом воздух и откидывается назад, ударяясь головой.
Тэхён хватает угловатый подбородок шершавыми огрубевшими пальцами от тяжёлой ручной работы и внимательно осматривает лицо друга на количество синяков и ссадин. А Чимин думает о том, как же хорошо, что некоторые просто невозможно увидеть. Там, внутри, на обратной стороне тела. Он словно храм — расписан изнутри чернилами, у него на рёбрах выбиты руны. Всё тело Чимина покрыто россыпью космоса, который он никому никогда и ни за что не отдаст.
— Вставай и пошли. — Тэхён грубо хватает Чимина за футболку, почти что сбрасывая с подоконника. Пак легко бьёт по руке и занимает прежнее положение.
— Хватит меня, сука, хватать. Я вам не вещь! — Внутри всё взрывается, словно от огромной, переполняющей его энергии. Такой сильной и угрожающей, что в опасности всё, включая пространство и время. Чимин — бомба замедленного действия, и не родился ещё тот сапёр, который сможет её обезвредить.
— Прости. Я не подумал. — Тэ неловко чешет затылок, а потом убирает руки в карманы. Его взгляд сразу меняется и гаснет на несколько тонов. — Пойдём в квартиру? Мне пиздецки холодно босиком, и твой отец может спуститься, а так хуй ему, даже если будет ломиться — проверю: понравится ли ему массаж простаты собственными руками.
Чимин спрыгивает на пол и молча идёт за Тэхёном, ему просто нужно переждать. Как всегда, просто подождать. Разве это трудно? Он думает, что, возможно, стоило дать отцу разнести комнату в щепки; стоило сделать вид, что он впал в летаргический сон, чтобы сгладить углы. Он действительно так думает, пока злость в нём не закипает и не достигает максимальной отметки в сто градусов, и он не начинает плавить сам себя. Мерзкий запах горящей кожи и мяса. Он давится. Хочется просто… не знает. Совершенно.
Странная мысль быстро проносится шаровой молнией и бьёт по неокрепшему раскроенному затылку. Что, если… Что, если сейчас подняться домой, взять нож поострее и просто прирезать его? Как свинью, которой он и является. А потом покончить с собой и выпустить космос наружу. Пуститься по воздуху пылью, стать ничем и одновременно всем. Наконец выдохнуть и почувствовать себя живым, потому что он устал бродить неприкаянным призраком.
Чимин моргает, когда до него доходит голос Тэхёна, словно через призму толщиной литосферной плиты. Ким стоит напротив и не сводит с него беспокойного взгляда, непонятно, что он хочет увидеть, но попыток не оставляет. Это немного действует на нервы, но Пак старается держаться, если он и сейчас сорвётся, то точно будет не лучше отца. От мысли об этом существе его вновь начинает потрясывать. Квартира Тэ похожа на одноместную коробку, но он не жалуется, а Чимин вообще молчит. Ему всё равно. И ещё немного завидно, потому что Ким, в отличие от него, живёт один.
— Я спрашиваю: чай будешь или нет? Заебал. — Тэхён идёт на кухню, а Чимин за ним на автомате, словно потерянный ребёнок, заблудившийся в толпе. Но вот он останавливается, оглядывается, а никого нет. Он потерялся в себе, и тут уже его никто не выведет на свет.
Второй или третий раз за день его мысли резко испаряются, а сам Пак не знает, что ему делать. На кухне в растянутой огромной футболке Тэхёна стоит девушка. Чимин пытается вспомнить, видел ли он её раньше, но его друг не отличается лебединой верностью, а смотреть сейчас романтическую дораму в реальной жизни он совсем не настроен. Зря он сюда пришёл.
— Тэ, ты где пропал?
Юная особа оборачивается и в растерянности приоткрывает рот, затем краснеет и пытается натянуть футболку ниже. Чимину плевать, ему нравятся девушки, но не больше, чем парни, а прямо сейчас он даже сам себе не нравится, ни то что кто-то со стороны. Комната опускается под тиски душной неловкости, и кажется, словно в целом мире нет такого места, где бы он не чувствовал себя чужим.
«
Бля, Чимин, это не та планета», — растекается горечью пульсирующий всплеск в бесконечном океане мыслей, выныривает, выкрикивает прощание и уходит под воду, чтобы затонуть, выбрасывая Пака в воды отчаяния.
— Я встретил друга. — Лениво плетётся Тэхён к кухонному гарнитуру, около которого стоит всё ещё пунцовая и потерянная спутница его холодных коротких ночей. Он открывает шкафчик, перебирает остатки разных чайных пакетиков, потому что заварной чай считает вычурностью и кучей лишних действий. — Это Чимин, — представляет Ким парня, что потревожил любовную ауру, которой не было никогда. Пак кивает и единожды машет рукой. — Ты разве не опаздываешь?
Девушка закусывает губу, переводит почти слезящийся взгляд на холодного Тэхёна, пытается найти в нём хоть каплю неравнодушия. Хоть песчинку того, что он может испытывать к тому же Чимину, но не находит. Ей хочется сказать, что действительно опаздывает, причём опоздала уже на несколько дней, но глухо смотрит перед собой, пока немой рот складывает слова в совершенно незнакомые предложения.
— У меня есть ещё время. — Тэхён смотрит в большие карие глаза, которые словно стали ещё больше — налились реальностью.
— Я точно уверен, что тебе пора. — Он касается сухими губами её виска, опаляет ухо горячим воздухом и толкает к выходу. Аккуратно, но стремительно. Она не сопротивляется, перебирает ногами на автомате, смотрит в пол и просто идёт за своим поводырём.
У Чимина от этой картины неожиданно сдавливает грудь, всего лишь на долю секунды где-то внутри гаснет звезда, и он думает, что никогда не хочет испытывать подобное и никогда не окажется на месте Тэхёна или этой… несчастной? А кто счастлив? Пока Чёрная дыра медленно ползёт в его сторону, утягивая грузными мыслями, где-то отдалённо слышится хлопок двери. Он возвращается к реальности, когда Тэхён стоит на месте той бедняги и сверлит его неимоверно тяжёлым взглядом. Чимин буквально ощущает его на себе: слои густого бетона обтекают контуры тела, цепи опоясывают и смыкают каждый изгиб, чтобы избежать шанса освобождения. Он позволяет себя замуровать.
— Ну ты и последняя мразь, конечно, — прохладно озвучивает мысли, совершенно не заботясь, что может обидеть друга. Наоборот — думает, что лучше задеть и посильнее, может тогда он осознает, что люди не игрушки, даже если в таких руках, как его.
— Ага, — Ким делает несколько шагов и открывает другой шкафчик, грохочет какой-то посудой и что-то шумно ищет. — Чай не поможет, — сухо, как факт.
Неудивительно. Чимин и не считает, что дешёвое разбавленное и приторно сладкое нечто может как-то облегчить отягчающую душу. Ему просто нужно… забыться? Перестать столько думать, переживать и пропускать через себя каждую мелочь, словно он человеческий фильтр. Но это вне его контроля. Монстр, что живёт внутри, питается беспрерывным разрушением. Он худой: скелет, обтянутый кожей; страшный, перебитый и изломанный в край. Голодный до чертей, ненасытный, подобно Чёрной дыре. Пятый всадник личного апокалипсиса.
Тэхён разворачивается обратно, сводит брови, разбирает комнату на мельчайшие частицы и так громко думает, что у Чимина вновь начинается мигрень. Мысли Кима ещё более надоедливые, чем он сам: ползут по стенам, потолку, полу и мебели, сгущаются грозовым глубоко-чёрным облаком над его головой. Он не понимает, что происходит, и с каждой секундой желание разбираться с этим тает под напором ливня из несказанных слов.
— У меня есть один знакомый, — начинает издалека Ким, будто сбивает подушку безопасности, чем слегка забавляет Чимина — неужели по нему не видно, что уже поздно? Он раздробил свой мозг о приборную панель, вылетая сломанной куклой через лобовое стекло. — И, в общем, он иногда помогает мне расслабиться.
— А разве ты только что не вышвырнул свой интерес? Или ты переметнулся к нам на тёмную сторону бисексуальности?
Такое поведение для него характеризуется формой психологической защиты. Это то, что не даёт сойти с ума и держаться на плаву, — генерировать тупые ответы для поддержания разговора. Он просто такой… ну или и вправду — мразь, какой назвал Тэхёна. Уже было сказано, что ему всё равно? Ему всё равно.
Тэхён расфокусировано моргает, раздражённо вздыхает и осуждающе сверлит глазами, в которых отражается вся усталость мира. И дело даже вовсе не в том, что и как говорит Чимин, а в том, что в нём идёт внутренняя борьба, с которой он один на один, и она побеждает. Сжимает Кима в массивной потной руке до костного хруста, надрывисто хохочет и бросает в чавкающую землю под ногами. И вместо того, чтобы закрыть глаза и спокойно уйти, — Тэ ползёт к Чимину.
— Ты сейчас нахуй вылетишь отсюда, если ещё раз меня перебьёшь.
Пак знает, что нет, но смиренно замолкает.
— Если тебе действительно хуёво и кроет так, что ты еле можешь дышать, то… — Ким заминается, тяжело вздыхает и оборачивается на поле боя, где находит себя горстью сломанных деталей. Он не хочет видеть рядом друга. Не хочет, но протягивает руку и раскрывает ладонь. Чимин поддаётся вперёд, врезается глазами в небольшую небесно-голубую таблетку до тошнотворного перфекционизма круглой сглаженной формы.
— Предлагаешь мне колёса? — Неверие повисает жирным слоем пыльной бури. Тэхён сомневается и в сомнении тянет на себя руку, но Чимин успевает перехватить запястье. — Стой! Я…
Что он? Опять не знает. Он думает, стоит ли ему нырять в это илистое бездонное болото. Здравый смысл борется с уставшей забитой психикой, которая готова удавиться за каплю пустоты. За секунду тишины. За грамм безмыслия. В нём что-то постоянно ломается, но никак не удается найти поломку, словно он изначально с браком, сам по себе непригодный. Кожа Тэхёна покрывается тонким слоем пота там, где держится Чимин, как ему кажется, некрепко, но чуть позже там останутся следы внутренней войны, и эта война уже не Тэхёна.
Чимин сглатывает, но не чувствует слюну. Ему хочется пустить пулю себе в висок. Если возьмёт — сломается. Уверен, что сломается. Тишина давит сверху могильной плитой. Раздавливает, крошит, стирает в порошок. И среди всей этой затянувшейся скудной и унылой похоронной процессии раздаётся оглушающий щелчок.
Из ушных раковин рекой стекает кровь, а на языке сладостью растекаются чернила, которыми он подписал себе смертный приговор.
Щелчок первый. Чимин ломается.
