Натаниэль Веснински ненавидел своего отца. А за что его, собственно, было любить? За то, что он убивает людей? За то, что издевается над сыном? За то, что оскорбляет?.. Натаниэлю недавно исполнилось десять, но он уже мог дать определение «ненависти».
«Всепоглощающая нелюбовь, отсутствие светлых чувств, ощущение омерзения к человеку, пожелание ему страшной мучительной смерти.» Нейтан Веснински
ненавидел своего сына. Натаниэль Веснински
ненавидел его в ответ.
Душераздирающие крики разносились отражались от стен Восточной башни.
«Десять лет — не лучший возраст, чтобы увидеть, как на твоих глазах твой отец порубил на куски человека.»
Натаниэль был согласен с этой философской мудростью.
Он был согласен, пока, замерев в животном, первобытном ужасе, смотрел на этот кошмар, ставший реальностью, стоя по левую руку своего лучшего друга Кевина. Когда крик стал хрипом, Натаниэль вздрогнул и перевёл полный страха взгляд на побелевшее от ужаса лицо Кевина. В верделитовых глазах застыли, словно приклеенные, горючие слёзы. Заторможено Натаниэль перевёл взгляд на дрожащую кисть Кевина, потянулся к ней и коснулся кончиками пальцев. Дэй вздрогнул, и когда Нат попробовал проникнуть в его ладонь, чтобы сжать теплую кисть и набраться от Кева хоть немного силы или смелости, или передать ему крупицы своей, Кевин поднял правое плечо так, словно у него было сильное искривление позвоночника, и высвободил руку из пальцев Натаниэля.
Нат не предпринял второй попытки… Ведь когда Кев выпутался из его пальцев, Нат поглядел на его лицо — всё ещё бледное, но скривившееся от омерзения.
Психологический перенос. Вот, что это было. Перенос негативного опыта с виновного отца на безвинного сына…
Нат нахмурился.
Не безвинного. Всё верно. Кевин ощущает в нём это. Он не может быть безвинным, ведь несколько лет назад Нейтан вложил ему в ладонь нож для стейка и велел резать. Не стейки, конечно. Вместо куска говядины перед Натаниэлем лежал ещё живой человек.
…и Кевин почувствовал, что сделал его любимый Абрам с этим человеком. Ощутил горячие вязкие капли, стекающие по горлу, лицу, рукам. Увидел алые капли на белоснежной футболке. Уловил блеск голубых глаз в начищенном лезвии.
Нат опустил руку и бросился бежать, пока его не хватились. Он чувствовал, знал, что, разделавшись с мужчиной, отец непременно бросит рассвирепевший взгляд на нежеланного сына. И тогда Абрам просто умрет на месте. От ужаса. Его волосы цвета огня в костре
поседеют, а глаза сделаются мутными от слёз и паники, ноги сделаются мягкими как желе, и не смогут больше удерживать его…
Поэтому Абрам бежит, пока этого не произошло, пока ещё
он хозяин своего тела.
Ему так страшно, что дорога домой превращается в самую настоящую гонку со временем и Дьяволом. За ним словно гонятся Адские гончие — громадные питбули с горящими алыми глазами, из пастей которых тянутся нити вязкой и гадкой слюны, от шерсти которых воняет жжёной бумагой и серой.
Абрам пинает ногой небольшую кадку с фикусом, и та трескается, когда опрокидывается на кирпичные ступени. Мальчик достаёт запасной ключ, отпирает дверь и тут же, захлопнув и замкнув на замок, прижимается к ней спиной. Легкие полыхают адской болью. Ноябрьский воздух холодный и жгучий. Абрам заходится страшным кашлем, от которого, кажется, внутри лопаются сосуды, а на губах появляется теплая влага. Абрам проводит пальцами по губам, отстраняет руку от лица и видит кровь. Чертыхается, быстро вытирает пальцы о форменные шорты Воронов с номером три, ещё не закрепленным за ним.
Он взбегает по широкой лестнице на второй этаж, забивается под кровать и колупает ногтями панель паркета, чтобы извлечь свои рисунки и визитную карточку Чарли. Он позвонит ему немедленно. Позвонит, и всё расскажет. Он отдаст ему рисунки. Он разденется и покажет шрамы. Он сделает всё, чтобы
оте-… этот человек больше не мог ему навредить.
Абрам вылезает из-под кровати с ворохом правильных рисунков, когда на пороге замирает его мама — зеленоглазая блондинка Мэри Хэтфорд. У неё в руке черный рюкзак: на вид — увесистый, набитый до отказа.
Её тяжелый взгляд прибивает Абрама к земле, заставляет замереть и задержать дыхание.
— Только скажи. — просит Мэри умоляющим шепотом.
—
Дальше — нас двое. — чеканит Абрам, стискивая челюсти. — Только огни аэродрома.
— Мы убежим. — она кивает.
— Нас не догонят? — с надеждой и страхом спрашивает Абрам.
— Дальше от них, дальше от дома.
Мэри нерешительно теребит рукав черного свитера.
— Бери только самое необходимое. — чеканит она непривычно низким голосом, и бросает к левой руке сына, стоящего на четвереньках и прижимающего к груди рисунки, второй черный рюкзак — совершенно пустой.
Необходимое…
…а какое оно, это необходимое?
Абрам не имеет понятия, а мама выглядит сейчас слишком пугающей, чтобы уточнять. Он выжидает, когда она скроется в коридоре, и бросается к шкафу, выбрасывая всю одежду на пол. Необходимое? Точно бельё и носки. Абрам складывает несколько комплектов, сворачивая их в тугие рулетики, и утрамбовывает, чтобы влезло как можно больше вещей. Далее он помещает в рюкзак три футболки, одни шорты, пару спортивных штанов — их он скручивает с особым упорством, — два свитера и толстовку. Он быстро переодевается, оставляя форму на полу, и заталкивает в рюкзак последнее: зубную щетку, гребень и рисунки.
Мама ждёт его у двери гаража. Помимо черного рюкзака, у нее болотно-зеленая сумка.
С необходимым, — понимает Абрам.
Они забираются в мамину машину — темно-зеленый «фольксваген жук» с нелепо длинным серебристым бампером, похожим на ехидно улыбающийся рот, и большими овальными, как яйца, передними фарами. Мэри велит ему пристегнуться и накрыться одеялом. Абрам не спрашивает, зачем это нужно. Ему и так всё ясно — чтобы его не было видно. Абрам ставит свой рюкзак под ноги, поджимает пухлые лапки, которые так и не стали длиннее с возрастом, и укрывается, дрожа от холода, — уже чувствует, что поднимается температура.
Часы спустя он обнаруживает себя на борту самолёта.
— Теперь ты Алекс. — говорит Мэри и прячет под бейсболкой его огненные волосы.
***
Это было бы похоже на увлекательное путешествие, если бы им не приходилось спать в жутких мотелях с блохами и клопами, соседствовать с тараканами, пьяницами и крысами. Если бы не приходилось бежать, прятаться и бояться.
Они укладывались спать в одну кровать. Абрам… То есть,
Алекс, ощущал спиной тепло своей матери, Мэри… то есть,
Кристины, и вес её руки на своём боку, а под головой — пистолет Кольт тридцать восьмого калибра. Алекс не хотел знать, где она его достала, это — неважно. Важно — что теперь у них есть оружие, и мама вернулась со сделки невредимой. Она также принесла им обоим новые документы.
Алекс поморщился — ему снова придётся краситься и надевать цветные линзы, от которых горят, слезятся и чешутся глаза. На этот раз он станет Стефаном — брюнетом с зелеными глазами. Его мама превратится в Николь — черноволосую кареглазую женщину…
Пока Кристина колдует над его волосами, Алекс чешется — его искусали блохи. Кристина тянет его за волосы, приказывая замереть, и мальчик подчиняется. Всё тело так и воет от зуда, и Алексу приходится стиснуть зубы так сильно, что из глаз бегут слёзы. Это подобно пытке — отсутствие возможности почесаться. Алекс накапливает в себе желание, злость и слёзы, и когда Кристина позволяет шевельнуться, срывается на крик, расчёсывая кожу до крови, катаясь по полу и дрожа от зуда.
***
Когда мать уходила, она оставляла его за столом в компании словарей-разговорников. Ему нужно было выучить несколько фраз. Соблазн забраться под одеяло, или посмотреть телевизор, или банально послушать радио были чертовски велики, но Крис быстро понял, что в его интересах забить на развлечения и заниматься делом, потому что если он не выучит разговорные фразы на французском, немецком, русском, итальянском или другом языке, мать его выпорет — за безделье и непослушание. А рука у неё всегда была тяжелой для такой хрупкой женщины… Поэтому он сидел и учил. Лениво жевал чуррос и учил. Отлеплял от вспотевшей груди и спины белую борцовку, поправлял свободные черные шорты и учил. Учил-учил-учил.
Французский.
— J'ai perdu mon chapeau sur la plage. J'attends ici ma mère, elle arrivera dans dix minutes. Je vais bien. Je n'ai pas besoin d'aide.
Немецкий.
— Ich suche die nächstgelegene Apotheke. Wie komme ich zur Weststraße? Mir geht es gut. Ich brauche keine Hilfe.
Итальянский.
— Dov'è il negozio di alimentari? Come arrivare al Ponte Vecchio? In che direzione si trova l'aeroporto? Sto bene. Non ho bisogno di aiuto.
Когда Мэри вернётся, она проверит его «домашнее задание.» Он надеется, что правильно разобрал транскрипцию.
***
Виктор смотрел на себя в зеркало и не узнавал. Такое случается с ним постоянно. Он видит блондинов, шатенов, брюнетов. А привык видеть огненно-рыжего парня. Он смотрит в серые, зеленые, карие глаза. А привык смотреть в голубые,
кианитовые. Он не любит это лицо и, вроде бы, должен быть рад, что мама прячет его под масками, но этот факт не уменьшает его отвращения к личинам.
Мэри — он ещё помнит её настоящее имя, скрытое налётом двадцати фальшивых имён, — тоже часто меняется, и Айзек — теперь его так зовут — не уверен, кого именно впускает в номер — свою мать или чужака. Она зовёт его фальшивым именем, и ему нужна минута, чтобы понять, что обращаются к нему. Потом — ещё одна, чтобы осознать, что его зовёт
мать, а не чужой человек.
Это утомляет чертовски. Это усыпляет бдительность. Это заставляет совершать ошибки…
Такие как «оплатить сухарики картой Visa».
***
Когда их нашли, за окном стояла непроглядная мгла. Туман клоками висел на деревьях. В номере пахло хлебом, сыром и ветчиной — любимыми сухариками Айзека,
то есть, Абрама. Они спали. Весь город спал. А потом вдруг проснулся — от рева автомобильного движка и отборной американской ругани. Картер проснулся и растолкать мать. Когда они вылезали через окно на парковку, люди Нейтана Веснински ворвались в мотельный номер.
Айзек оглянулся, теряя секунды на паралич от ужаса, и комната содрогнулась от выстрела. Горячий металл прошёл сквозь тело сразу под правой ключицей, в уголке стыка плечевой кости с ключицей. Тело мальчика дёрнулось назад, перед глазами вспыхнула сверхновая, зубы до крови прикусили язык по бокам, голову разорвало атомной бомбой боли.
Фиби выволокла его за шкирку — рыдающего, кричащего и корчащегося от боли, — и бросила на сиденье машины. Айзек скулил и всхлипывал, прижимая ладонь к простреленной ключице.
Они мчались прочь из города, петляя по улочкам. То, что Фиби оставила сумки с вещами в машине, и её не ограбили — чудо. Если бы так случилось, они остались бы без денег и документов.
Остановившись на обочине заброшенной дороги, Фиби наконец смогла выдохнуть. Айзек всхлипывал и ронял слёзы на заднем сиденье. Женщина достала из багажника аптечку, открыла её и достала всё необходимое. Входное и выходное отверстие она обработала крепким виски. Айзек закричал, и Фиби влила ему в рот несколько больших глотков, чтобы снизить чувствительность. Продезинфицировав иголку огнём зажигалки, Фиби стала зашивать раны. Айзек дергался и извивался, и Фиби пришлось оседлать его живот, прижать его руки к бокам и стиснуть Айзека коленями. Когда рана на груди была зашита, Фиби перевернула Айзека на живот и зашила ту, что была повыше лопатки.
От боли мальчик вырубился.
Фиби плеснула виски на заштопанные раны и только после этого, прижав марлевые подушечки к ранам, приклеила их пластырем и оставила сына в покое.
Она провела окровавленной рукой по лицу, вспомнила, что кисть у неё нечиста, чертыхнулась, а потом истерично засмеялась. Айзек не протянет до утра. Его организм не перенесёт такую большую потерю крови. Утром, когда Фиби откроет глаза, она будет совсем одна на этом свете, в стране, где никто её не знает и не понимает, а Айзек… то есть Абрам, — так она звала его, когда они были наедине, — будет похоронен в пшеничном поле где-то в Польше…
