> Sext me

Понедельник, среда, пятница — так сказал Андрей Анатольевич, именно эти дни выделил для «помощи несчастному заочнику, который никак не может влиться в коллектив» — семьдесят два часа мучений в неделю… ну ладно, пусть не семьдесят два, пусть физических мучений было часов шесть, не больше, ведь высидеть в одном кабинете с постоянно нервирующим, выбешивающим либо смущающим и волнующим Инком было попросту невозможно, но остальные шестьсот шестьдесят шесть оставались по-прежнему отравлены мучениями моральными: ожидание вербальной и иногда нравственной казни, а после — воспоминания о деталях этих изощрённых психологических пыток: написанный на доске двойной интеграл, сопровождаемый фразой: «Член, конечно, неприятный, но брать придётся, начинай», — уязвлённая гордость передаёт привет, а усомнившаяся в своей идентичности ориентация стыдливо прячет глаза за растопыренный широким голубым опахалом веер из непрошенных мыслей. Эррор иногда был готов убить самого себя за эти мысли. Почему шутки о дифференциальных уравнениях, многочленах и элементарных функциях всё чаще вызывали не улыбку, а покрасневшие щёки? Нет, нет, не надо говорить, он не хочет об этом знать. И сегодня был как раз один из этих дней. Чёртов понедельник с его по-особенному нудными лекциями, сонными профессорами и задутыми после активных выходных студентами. Эррор не был задутым — он предпочитал не пить без повода, хотя вид сейчас имел ничуть не лучше тех особей, кто себе в употреблении горячительного не отказывал — глаза в обрамлении тёмных густых ресниц покраснели, добавляя контрастности цветовой разнице загорелой кожи и полос тату тона нэви на щеках, нижняя губа едва заметно припухла, на голове возвышалось подобие сплющенной долгим лежанием шнурковой насадки от швабры, хоть на расчёсывание этого непотребства им утром было честно выделено целых полчаса, а рот постоянно открывался в навязчивом зевании. А всё потому, что он не спал вчера полночи. А всё потому, что кто-то прислал ему видео… А всё потому, что, дьявол раздери этого невозможно-идеального любителя модификации собственного тела, Эррор никак не мог отложить телефон в сторону и всё смотрел, смотрел, смотрел и дро… к-хем, думал… почему он такой извращенец? Этот вопрос так и остался без ответа, зато Эр уж совершенно точно не остался без разрядки — потому предстоящее «убийство константами» в исполнении Инка им воспринималось как просто очередная маленькая неприятность. Ну что такое может его сейчас опять вывести на неправильные мысли, если организм своё получил и переполучил прошлой ночью? Правильно, ни-че-го, а то, что совсем недавно Эррора так размазало осознанием возможности самых настоящих отношений между ним и этим студентом, было… было… всё равно, что это было, надо просто списываться с Радугой почаще, тогда руки Инка на своей заднице не будут вызывать таких противоречивых… желаний. Да и свои руки будет чем занять. Да… Осознание, что эти самые руки на заднице вдруг начали вызывать именно желания, а не панику, было упущено мозгом в целях сохранности морального спокойствия Эррора, и он, закинув на плечо сумку с собранными конспектами, поспешил по коридору вниз — к аудитории, что оказалась уже открыта Инком. Смуглая рука скользнула по переносице в ненужной сейчас привычке — поправить очки, и Эр скривился — он-таки купил и надел сегодня линзы, соврав себе, что так будет просто удобнее, нежели постоянно доставать и прятать очки, а не что одного взгляда и ощущения бордовой оправы на собственном носу хватало, чтобы начать покрываться румянцем и видеть картины откровенного эротического содержания с собой в главной роли. Мог ли он когда-то предположить, что Лили Адамс подложит ему такую свинью? Этому фетишу вообще есть название? В руки тут же лёг телефон, и он поднял бровь не сказать что расстроенно: — Нест-фетиш… хм-м, а звучит-то вообще неплохо… — Ха? Мне послышалось? Или ты сказал… — Ничего я не сказал! Привет говорю, ты сегодня рано, не мог дождаться, чтобы уже начать мучать меня несчастного своими корнями и квадратами? Инк хмыкнул, тут же приваливаясь плечом к открытой им двери, на пороге которой он Эррора и встретил: — Ох, я б, конечно, не против помучать тебя своим корнем, но вот квадратов я к сожалению не имею, так и не накачал. Времени ходить в спортзал совсем нет. Эррор взглянул на него невозмутимо — нет, сегодня его таким не пронять, Инку придётся постараться сильнее, если он хочет довести своего «ученика» до внутреннего писка: — Не квадратов, а кубов уж тогда, и судя по твоему виду, в спортзале ты качался максимум по полу, п-хах, или у инструктора на коленках. — Приятно осознавать, что ты уже не шипя допускаешь такую возможность. Неужели вопрос моей ориентации перестал триггерить окончательно? Эр отвёл глаза, признаваться в том, что он теперь и в своей-то ориентации был как бы не совсем уверен, не хотелось, врать и обманывать — тоже: — Не важно. Ты лучше скажи, мы долго ещё будем стоять посреди коридора, как два идиота, или всё же войдём внутрь и начнём занятие? — М-м-м, занятие… мне вот тут подумалось… а не пошли бы мы! Эррор в непонимании уставился на Инка, как на ненормального. Что за непонятная манера общаться? «А не пошли бы мы» куда, художник: — А? — Нахрен отсюда! — добавил Инк вполне самодовольно и толкнул в плечо начавшего закатывать глаза Эррора. — Да ладно тебе, не будь нудным, великий и ужасный АА не следит за нами через камеры наблюдения! Ключ мы взяли, я потом его закину на обратке. Ну чего тут сидеть, сам подумай… или тебе нравится слушать мои глупые шутки о членах и многочленах? — Ещё чего! — вспыхнул Эр. — Кому это вообще может нравиться, эта пошлота?! — Мне, — ответил художник невозмутимо. — Я почему-то в этом и не сомневался, — буркнул Эррор, но вместо того, чтобы протолкнуть Инка внутрь залы, оглянулся, склонил голову к плечу и спросил: — Куда предлагаешь? К тебе или ко мне? Художник залился звонким смехом: — Вообще-то я хотел предложить тебе сходить в кафе, но твой ход мыслей мне тоже нравится. — Придурок… Идём в твоё кафе, уговорил. И они пошли. Честно говоря, Эррор сам не понимал, почему он согласился, почему не послал куда подальше с глупыми намёками, почему не сказал, что, раз художник не желает проводить сегодня урок, то можно просто разойтись по домам, почему вдруг идея провести несколько часов с этим светловолосым парнем в неформальной обстановке вне университета отозвалась тёплым согласием в его сердце… Он вспомнил их последнюю прогулку в магазин и последующее проникновение в общагу через окно первого этажа. Может, всё дело в том, что Эррор через собственные психи и волнение так и не попросил у него тогда прощения за те синяки, что наставил ему в приступе злости? Может, он согласился именно потому? Чтобы иметь возможность в спокойной обстановке сказать-таки своё «прости»? Он надеялся, что на этот раз у него получится подобрать нужный момент. Открытые перед носом двери выдернули из заполонивших мыслей. — Проходи. Эр скользнул мимо придерживающего дверь одетого в коричневую не по погоде лёгкую куртку Инка и поспешил пройти внутрь — к вешалкам, чтобы не заставлять уже и так видимо замёрзшего парня долго стоять на холодном ветре, стянул тонкую шапку с головы, принялся стряхивать с плеч короткий велюровый плащ… и с удивлением развернулся на пятках, когда верхнюю одежду буквально подхватили и стянули с рук, повесили аккуратно на вешак, не преминув толкнуться бедром, завесили невозмутимо сверху своей курткой и, скользнув рукой по талии, будто расправляя какие-то невидимые остальным складки на чёрной рубашке, с улыбкой толкнули к столику: — Проходи же. Нет-нет, Эррору показалось, это совсем не похоже на то, как обычно сладкие мальчики ухаживают за своими не менее сладкими девочками. Это простое проявление воспитанности и дружбы со стороны Инка, он уверен. — Садись, — отставленный в сторону стул, наклонённая так близко к шее голова, сладкое дыхание, что пахнет фруктовой жвачкой, и руки на плечах — ненавязчиво и скользяще, и вздыбленные волоски на собственных предплечьях от того, что ладони Инка, оказывается, очень холодные, даже через ткань. Замёрз, пока шли? Может, стоит подарить ему перчатки? Или особенность тщедушного тонкого тела, что с такой массой просто не способно нагреть все части себя достаточно? Достаточно! Хватит, Эррор, что за мысли? Лучше смотри в меню, что тебе тянут эти руки. Инк не спешит присаживаться напротив, наклоняется над плечом, почти укладывая на него свой острый подбородок, морозит рёбра этими своими ледышками-пальцами, утыкается носом практически в шею: — Что там есть нового-интересного, покажи. Почему вдруг щёки горят румянцем? Эррор же не надевал очки, он в линзах, Инк не может больше сказать ему: «Ты так похож в них на Лили Адамс, смуглая шоколадка», — не может провести пальцем по дужке, цепляя край уха и волосы, закусывая колечко серебряного пирсинга на тонкой нижней губе, не может, но Эррора всё равно колотит. Что за глупый организм — так дрожать от одних только замёрзших рук у себя на рёбрах. От холода? Потому что слишком ледяные? Отстраняется. — Мне, пожалуйста, эклер с кремом и большое латте. А ты, Эррор, что хочешь? Что Эррор хочет? Рёбра почему-то горят в местах, где только что были холодные пальцы: — Кофе… со льдом. И фри… — он сомневается, что сможет съесть что-то более ощутимое, горло почему-то сжимает спазмом, наверное простудился, не иначе. Инк улыбается: — Любишь айс-кофе? — Что? — Эррор, кажется, прослушал. Он с вниманием рассматривал мелкие точечки татуировки, что выглядывают из-под ворота светло-голубого свитера, который так подходит к его светлым глазам. Странно… как популярно нынче маори… — Спрашиваю: айс-кофе… любишь холодное? Холодное? Это как твои руки, художник? Через ткань джинсов на пока ещё исключительно входном, на талии, на рёбрах… стоять-стоять… «пока ещё»? Эр встрепенулся. Это было что-то новое — не просто признавать свои неправильные желания, но и предполагать их возможное воплощение в реальность — Радуге бы понравилось… Инку тоже. — Ваш заказ. Приятного аппетита. — Да, мне нравится холодное, люблю контраст температур, — зачем он это сказал? Инк показывает чуть выпирающие вперёд клыки в улыбке: — Да? А я вот никогда не пробовал подобного… играть на контрастах. О чём они вообще сейчас говорят? О кофе? Или уже совсем нет? Эр подтягивает к себе ближе тарелку с картошкой, начинает вылавливать тонкие палочки, макая в красный соус и облизывая временами пальцы, смотрит на завязанные плотным узлом снизу на затылке волосы, на немного отросший ёжик выбритых обычно под ноль висков, на розовые, кажется, почти прозрачные ушные раковины, на мочки, в которых сегодня вместо привычных «дырявых» серёжек в тоннелях красуются толстые спирали-ракушки из тёмно-синего, почти чёрного стекла, красивые… смотрит на губы, что влажно приоткрыты сейчас словно специально, чтобы показать, подразнить видом двух колечек пирсинга, которые уходят внутрь — туда, к розовой и нежной на вид слизистой. Инк мусолит трубочку от коктейля языком, то поцокивает ею по нижнему ряду зубов, то облизывает острый контур, то обнимает губами, посасывая… мг-г… просто пьёт, Эррор, он просто пьёт, не надо с такой жадностью провожать взглядом мутно-кофейно-молочную жидкость, что почти розово-коричнева…ах, да что же это такое! — Хочешь? — Хочу, — вылетело само, и Эр глотает больше свою слюну, нежели разжёванную палочку уже почти безвкусной картошки, и вздрагивает немного, когда ему отвечают: «Тогда я тоже хочу, дашь?» — и впихивают в руки высокий стакан с латте. Руки потные. Нет, не Инка, его руки — потные и тоже вдруг холодные на кончиках пальцев, как никогда раньше. И он берёт стакан, тянет послушно в рот прозрачную трубочку, словно под гипнозом, не замысливаясь, что только что её ведь облизывали его губы. — Ну так можно? Дашь? — повторяет художник, уперевшись обеими руками перед собой о стол, демонстрируя ухоженные тонкие пальцы с идеально покрытыми чёрным лаком ногтями — нежные, аккуратные руки, не в пример Эрроровым погрызенным и шрамированным, покрытым мелкими заусеницами и едва видимыми пятнышками от давних ожогов, закусывает губу в своей невозможной привычке. Что он просит? «Дашь?» Глаза светятся небом, отражают в себе серость дождевых туч, а ещё немного — игривостью и смехом, весельем, что будто обещает, что этот вот конкретный человек не обидит всерьёз и не сделает больно по-настоящему. — Бери, — Эррор вообще знает, понимает, что соглашается отдать? Нет, не совсем, точнее совсем нет, но ему по-барабану сейчас, абсолютно пофиг, посрать, пусть даже он и отберёт сейчас у него после этих слов кредитку или жизненно-важный телефон с запароленным чатом, или наклонится ближе к лицу, перегибаясь вот так через стол и потянется вдруг за… тарелкой с картошкой. Сердце стукнуло в груди громко и расстроенно, Эр сжал трубочку латте зубами. А что он думал? Что надеялся услышать от него? Ничего… это всё ничего не значит. — Я вижу, ты выбрал все светленькие, — улыбается этот разрушитель его розовых иллюзий. — Это хорошо, я больше люблю загорелых. И опять шумит в ушах стучащая кровь. Да что же это такое, почему с ним всегда так сложно? Почему Эр видит в его словах то, что не должен, то, что в них не вкладывают? Или вкладывают? — Имеешь в виду картошку? — глупый вопрос, сиплый голос… да вроде бы латте тёплое, куда дальше-то прогрессирует эта непонятная простуда? — Мг-м… — мычит-стонет невнятно, шарит пальцами в глубокой пиале, вылавливает особенно толстенькую поджаристую картофелинку, и несмотря на то, что та совсем не вымазана шапочкой соуса, облизывает, вынимая её изо рта так, как была, — целиком, ни сантиметра не откусив. — Имею… люблю жарить подольше, а ты? «А я огня боюсь, как самой смерти», — хочется признаться, ответить откровенностью на откровенность, или нет, скорее упасть под стол, закрыть лицо руками и заорать: «Кого ты, блядь, любишь жарить подольше?! Сука ты, Инк! Сука. Такая же, как и твоя Лили Адамс!» — теперь и на жареную картошку Эррор не сможет смотреть спокойно! Да если так и дальше пойдёт, то к концу семестра он будет питаться одной зеленью! — Ты есть-то будешь, или только облизывать? — ворчит. Защитная реакция организма, не иначе. Эр надеется, что он не сидит сейчас бледный, словно тень призрака, или, наоборот, красный, как Хэллбой из одноимённого фильма. Инк поджимает губы немного обиженно: — Конечно, буду, или ты мне уже жалеешь пооблизывать? Мне нравится твоя картошка. И почему это звучит не менее пошло, чем, скажем, «мне нравятся твои булки», и что, скажи на милость, Эррор, ты ассоциируешь с этой румяной чуть изогнутой палочкой, что возле его губ, сейчас? — Но ты, если так хочешь есть, можешь взять мой эклерчик. Эр предпочёл только что отказаться думать вообще, и слышать слово «взять» тоже отказался. Блядская Лили с её любовью к минетам! — Он внутри с кремом, будет очень вкусно, как постараешься и добудешь его, — серые глаза почти смеются из-под полуприкрытых пушистых светлых ресниц. Да он издевается, не иначе! Видит же, с каким выражением лица Эр теперь обследует длинненькую булочку со скрытым внутри белым лакомством. Блять! Длинненькую! Сука! С белым! — Только аккуратнее, а то забрызгаешься, Эри, а у нас с собой салфеток нет. Придётся вытирать пальцами. Инк, скотина! Всё, хватит с него! Эр поднимается на ноги, отставляя от себя высокий стакан, опустошённый им до этого времени наполовину: — Щас вернусь, — и двигается в сторону туалетов. Да, можно было бы убежать, уйти домой, психануть, как всегда, не желая разбираться в своих чувствах, но… мягкая улыбка и брошенное тихо: «Конечно-конечно, физиология, понимаю», — просто настолько выбивает из колеи, триггерит, ломает привычное восприятие, что просто нет сил покинуть это заведение, или скорее покинуть тут одного этого невозможного пошлого наглеца, на которого, вопреки всему, так приятно смотреть. Эр умывается, холодной водой пытается вернуть мыслям свежесть, а заодно и приглаживает стоящие дыбом взлохмаченные волосы — влажными руками, от чего непослушные локоны улегаются в блестящие крупные волны, вздыхает тихо. Ну всё, вроде успокоился. Надо попробовать не думать ни о чём таком следующие несколько часов, а то и до вечера, иначе, чувствует он, сегодня опять придётся писать Радуге с просьбами хотя бы текстово, но расслабиться. Но не суть — вечер будет вечером, а сейчас его ждёт за столиком Инк. Эр вздохнул грустно, поправил чёрную рубашку на широких плечах и неспешным шагом вернулся за стол. Инк к его приходу уже успел картошку захомячить и теперь сидел нахохлившимся воробушком, глядя в окно, за которым моросил мелкий противный дождь. Эррор упал на своё место напротив, придвигая к себе стакан с холодным кофе поближе, и сделал небольшой глоток, послушно и воспитанно зеркаля улыбку заметившего его возвращение и улыбнувшегося Инка: — Ты быстро, — поиграл он бровями. Эр непонятливо моргнул — это чем таким, по его мнению, ушёл в туалет заниматься Эррор, что его возвращение спустя несколько минут можно было охарактеризовать словом «быстро»? Вот пошлая зараза: — Ну, как уж получилось, что уж тут поделаешь, физиология… — попытался пошутить он и был награждён тихим хихиканием через прикрывающие рот пальцы. Эр залип на ямочку, появившуюся на щеке возле тёмной кляксы-родинки, и попытался больше не смотреть в светлые, буквально искрящие сегодня теплом глаза. Вместо этого — уткнулся носом в стакан и принялся отрешённо, мелкими глотками поглощать заказанную им прежде жидкость. — Да, от долгого воздержания чего только не бывает. Эррор подавился очередным глотком, пырхнул, с закрытыми глазами вдруг понимая, что то холодное, что обожгло льдом голову изнутри, а следом и полилось из носа — то было его кофе. Он закашлялся, пытаясь отфыркаться и избавиться от ощущения жжения в носоглотке, схватил салфетки, принимаясь вытирать измазанное холодным напитком лицо, отбросил их в сторону, с возмущением уставившись на некоторых, что так хорошо умели ляпать всякую откровенную ерунду под руку, но так и замер. Инк перегнулся к нему через стол, грудью в голубом свитере опираясь на своё предплечье и облизывая мелко губы: — Ох, у тебя здесь осталось, дай-ка, — и невозмутимо стирает с губ каплю, будто ему всегда хотелось вот так поухаживать, подтереть слюнки вечно вредничающему Эррору, и это странно. — Хочу попробовать. — добивает непонятно вообще к чему сказанной фразой. Эррор вздрагивает и сжимает в пальцах мягкую обивку кресла, не в состоянии ни сказать что-нибудь, ни отстраниться, ни вмазать по руке, что слишком, по его мнению, надолго задержалась на его лице, щекоча большим пальцем контур нижней губы. «Хочу попробовать» что, художник? «Хочу попробовать… тебя»? Что ему вообще стоит делать? Может, начать дышать? Да, Эррор, вот так — лёгкими, растягивай грудную клетку, позволь воздуху наполнить твою грудь, возможно, он поможет вытолкнуть оттуда шок и онемение… и совсем уж неожиданно — ожидание. — Твой кофе… Никогда не пил со льдом прежде, представляешь? Хочу попробовать! — повторяет Инк. И Эррор раздражённо чуть ли не рычит от своих мыслей, от глупого щемления в груди, что только что рвало сердце, от комка в горле, что мешал дышать, от… глупый художник! — Обойдешься! — отвечает зло, даже яростно, резким движением руки откидывая, отбрасывая от своего лица чужую руку. Нечего тут! Раньше надо было думать, когда Эррор… н-нг… — Ну дай! — Нет! — мотает головой упрямо. Он не думал о кофе, кому вообще сдался этот кофе со льдом, кому он только нужен, а, художник? Бессовестная зараза. — Вот ещё! — Но я же так хочу-у! Ну пожалуйста. Ну хоть кубик льда дай, ну не жлобничай! Ну что тебе для друга — замороженной воды жалко? Для друга — нет, а для тебя, бесчувственное чудовище, — очень даже, но как не хочется показывать, что тебя что-то в его таком правильном поведении задело, как не хочется давать понять, что Эррор думал сейчас совсем не о кофе, чёрт его подери, этот ледяной напиток! — Как, блядь, я тебе его дам? Ложки ж у меня тут нету! — пускай так. — Ну так выпей, всоси, и отдай мне! — продолжает нервировать Инк, побуждая на, как всегда, откровенные глупости. — Ртом?! — Нет блядь, задницей, Эри! Яростные взгляды и молнии в пространстве почти видимы и ощутимы. — Ну, если ртом не хочешь, ну значит дай я сам! — Ну уж нет! — взвился Эррор, ему хватило только что созерцания поглощения этим вот конкретным индивидуумом его картошки, достаточно! Хватит! Эррор пытается поймать скользкий кубик, стискивает не без труда в стакане и вынимает его пальцами. И протягивает Инку — вот прямо так же, с такой же невозмутимой миной, как и у него самого, тычет нагло ледышку прямо в лицо. Он тоже умеет вторгаться без спросу в личное пространство, а почему бы и нет, если этот наглец его совсем не ценит?.. Совсем не ценит… Инк, недолго думая и, кажется, даже не сомневаясь, берёт эту блядскую геометрическую фигуру, истекающую собой и кофе, с рук Эррора — прямо ртом, плотно сомкнув губы на тёмной коже и вдруг на обратном движении обсасывая пальцы. Что это к чёрту было?! Эррор лупит коленом о стол — посуда звенит, салфетки падают, люди разворачиваются, смотрят. Стыд-стыд-стыд, господи, куда же деть глаза? — Ты чё творишь, придурок?! Мы ж с тобой в общественном месте! — шипит Эр, словно гадюка, краснея от ключиц к самым корням волос, задыхаясь, подрагивая от жара, что лупит сейчас в голове, и холодной реки пота, что омывает спину. — О, а что, если это будет в общаге, то с тобой такое уже можно? — смеётся эта ошибка природы, даже и не думая смущаться. Строит глазки. — Дебил! Да я… да сколько можно меня подставлять, да… — Эррор подрывается с места, чуть не перевернув посуду. Да сколько можно! Это уже ни капельки не смешно! Порывается сделать шаг в сторону, но прохладная рука хватает за запястье. –Да, я как раз об этом, — говорит это недоразумение совершенно непонятно о чём, опять с бухты-барахты на ровном месте меняя тему. — Что?! — Эр и сам не понимает, рычит он сейчас или скорее стонет, но вырвать руку и уйти почему-то не может, словно ледником придавленный этими светло-серыми с лёгкой голубинкой глазами. — Извиниться бы. За визитку. Я не хотел тогда так жёстко. Вот сколько дней собирался сказать, отважиться, и всё никак. Я иногда тот ещё мудак, Эри. — Да уж, что правда, то правда… — ворчит Эррор, утягиваемый за стол обратно, только теперь не напротив, а совсем рядом, с этим голубым свитером, с пирсингованными губами и пепельными волосами совсем по соседству, почти впритык, так что рукав светлой вязки и чёрный сатин его рубашки касаются и трутся. — Но… ты пойми, мне было уж очень интересно… узнать что-то такое, личное, о тебе, и я подумал, что просто так ты мне не расскажешь… — И ты решил что? — с сомнением уставился Эр в светлые глаза, удивляясь про себя странной логике, а возможно, и вообще её отсутствию. — И ты решил просто выбесить меня, и если я и правда «псих», то вцеплюсь тебе зубами в горло? Так что ли? Инк сглотнул: — Ну, типа того… — Дурак, — буркнул Эррор. И неожиданно… успокоился. Ему почему-то стало так хорошо и правильно сейчас, когда вот, совсем рядом, сидит человек, кажется, ещё более ненормальный и сумасшедший, чем он сам. — Какой же ты дурак, Инк. — Согласен… ну, а всё же… Эррор повёл плечом, кожу от запястий к самой шее словно обдало морозом, даже волоски поднялись, защекотали о ткань одежды. Говорить? Сказать? Признаться? Он посмотрел в серо-голубые сегодня глаза: — Это… ох-х… да, я ходил к психоаналитику по некоторым своим вопросам, это правда. Несколько лет ходил, Инк, долго, это серьёзно, на самом деле, и я с этим живу до сих пор! — выпалил на одном дыхании, чтобы уж точно не остановиться на половине фразы и не передумать. — Вот, ты узнал. И что дальше? Как ты отнесёшся к этому? Что это поменяет? Что ты будешь делать с этим знанием дальше, художник? — он с вызовом уставился на Инка, ожидая от него чего угодно как реакции: от смеха в лицо до брезгливо выплюнутого «псих»… Но напротив только задумчиво пожевали пирсинг: — Ничего. Это ничего не меняет… Удивление. Эр смотрит в светлые внимательные глаза и не верит. Что, и всё? Вот так просто? Ничего не поменялось? Ни капли? Он всё вглядывается в лицо напротив, пытаясь заприметить хоть одну дёрнувшуюся мышцу, хоть даже малейшую эмоцию: отвращение, растерянность, страх, превосходство, неприязнь, жалость… хоть что-то, но Инк смотрит всё так же, как прежде, даже его рука, что до сих пор удерживает Эррора от побега, не дрогнула ни разу! Только прохладные пальцы уверенно сжались сильнее на смуглой коже. Не может быть! Ему… ему и правда… всё равно, он узнал и даже не подумал бросить.