> Sext me

Почему иногда тупость своих поступков осознаёшь настолько потом, что от этого делается ужасно стыдно? Даже не оттого, что мол, вот ты такой бессовестный, недальноглядный, бесчувственный, глупый — нужное подчеркнуть — портил жизнь и обижал, оказывается, того, кто тебе дорог, а оттого, что… тормоз. И допёр ты свои ошибки уже тогда, когда накал страстей прошёл, психи и эмоции отпустили, а тот, кого следовало бы поймать, связать по рукам и ногам, чтобы не убежал, и умолять простить себя, ползая на коленях, скрылся из зоны видимости, лишая тебя не то что общения, а и элементарной возможности на себя смотреть. Риторический на самом деле вопрос. Инк вывел на полях очередную гнутую линию и скривил недовольно нос — вышло непохоже. Губы у него были пухлее, а нос более ровный, не такой вздёрнутый, как получился на неудавшемся рисунке ручкой в конспекте по предмету Истории искусств, на семинаре с которого он и сидел сейчас. Он поправил коричневую рубашку, накинутую сегодня поверх светло-голубой водолазки, поскрёб ногтём стол задумчиво. Он и правда дебил? На этот раз вопрос риторическим не был, и художник, зная, что озвучит в ответ самому себе заранее, всё равно его задал. Уже в третий раз за сегодняшнее утро, вчерашний вечер не в счёт. Как можно было так лохануться? Как можно было предположить, что Эррор на самом деле точно такой же, каким был он сам несколько лет назад? Такой же слабый и безвольный, без малейшего чувства гордости, собственного достоинства и внутреннего стержня. С чего он взял, что принуждение и игра на нервах, что подействовала в своё время на Инка, подействует и на него? С чего он взял, что нормально пробовать вызывать симпатию через вспышки эмоциональности? Откуда в его дурной башке взялась идея проверить, попробовать себя в роли манипулятора чувствами, если даже самоконтроля нет и не было никогда? Да и, чёрт бы побрал… его самого, это же, на самом деле, так гадко! Он лежал вчера под одеялом, до самого рассвета практически, со стеклянными глазами и вспоминал. Размышлял над тем, о чём кричал ему Ди тогда. Он действительно повёл себя, как бесчувственная сволочь — давил на самые больные мозоли, не задумываясь о том, как он себя чувствует от этого. Он просто временно забыл, что надо смотреть не на реакции тела, он забыл, что человек это не только психи, физиологические реакции, рефлексы, желания, а ещё и боль, обида, отвращение. «Только бы не последнее…» — думалось судорожно. «Я не переживу, если то Извини, им озвученное перед уходом, означало не «Я не хочу тебя видеть сейчас, но я подумаю потом», а «Прости, я не хочу давать тебе даже шанса, мне гадко на тебя смотреть». Страхи сжирали изнутри. Не давали спать, есть и воспринимать окружающее. Инк выпадал из реальности, стоило задуматься о том, что он натворил, впадал в панику, стоило представить себе смуглое лицо с поджатыми губами, с которых срывается «Прости, художник, но нет», он едва не выиграл себе путёвку к директору, вчера утром переполошив пол общаги, заорав благим матом, швырнув телефон в стену, едва не прибив им Дрима и наполняя истерическими криками весь второй этаж, а возможно и не только его, в течении получаса не в состоянии успокоиться, перестать метаться по комнате, швырять предметы, царапать свои плечи и ныть. Или выть… Судя по выражению лиц Дрима и Блу, что через несколько минут прибежал на крики, это не было похоже на нытьё. Инк сам не знал, на что это было похоже. И сам не понимал, почему вполне ожидаемое на самом деле сообщение в телеграмм: «Пользователь Дэстрой удалил общий чат и для вас тоже» ввергло в такую панику. Он чувствовал, что теряет его. В секунду по капле. Чем дольше не видел, тем больше казалось, что шансов на хороший исход нет и быть не может. Росла всё больше противная уверенность, что чем больше будет отсутствовать в жизни Эррора Инк, тем чётче смуглый желанный красавец будет понимать, что на самом деле ему лучше без этого токсичного неудачника, не умеющего общаться. И Инка начинала бить дрожь. За два дня он накрутил себя настолько, что его нервы были наверняка визуально похожи на тонкие макарошки-спиральки, или волосы афро-американца после суточного нахождения в плетении тугой косички. Страшно, аж кончики пальцев покалывает онемением. А вдруг он не вернётся? Инк оглядел аудиторию, ожидаемо не находя в ней знакомой чёрной шевелюры. Он отсутствовал уже два дня на парах — сегодня первая лекция была общая, и его парта оставалась пуста, он отсутствовал в своей комнате — Инк проверял, пытался достучаться, ворваться ещё раз непрошенным гостем на ночь глядя со своими извинениями, готовый тогда ползать на коленях и валяться в ногах, замученный вусмерть совестью. Но ему никто не открыл. И та тишина, что прослушивалась за дверью последующих три часа, пока художник сидел под ней, дёргая себя за распущенные волосы, не была наигранной и поддельной — он не прятался, его и правда не было дома. Уехал? Сбежал? Выселился? Навсегда? В груди ныло. Инку казалось, он мог бы вот так пропасть посреди учебного года, так же неожиданно, как и появился. Перевестись обратно на заочное и уйти, даже спины не показав на прощание, оставив влюблённому художнику только воспоминания и осознание своей тупости и никчёмности по себе. В аудитории снова стих монотонный бубнёж, и студенты вокруг зашуршали конспектами, отыскивая следующий по порядку вопрос, на который предстояло отвечать какому-то не особо счастливому представителю их вида. Инк перелистнул несколько страниц и тупо уставился на выведенные и подчёркнутые красным заглавные буквы, ожидая, когда преподаватель определиться и вызовет уже кого-то отвечать, чтобы снова утонуть в монотонном речитативе ответа и своих невесёлых мыслях. На чём он там кстати остановился? На том, что Эррор из-за него мог уйти навсегда и Инк уже больше никогда его не увидит? Шуршание за несколько рядов привлекло внимание, и художник отстранённо проследил, как рыжеволосая девушка поднимается с конспектом под мышкой и перебирается за трибуну, как прочищает горло и начинает увлечённо махая рукой что-то доносить слушающим, отвёл глаза и потёр их пальцами. Вытащил телефон, нарисовал символ разблокировки на покрытом сеткой трещин экране, отыскал в телефонной книге нужный контакт. «Привет. Ты знаешь куда пропал Эррор? Почему его нет уже второй день подряд?» — улетело напечатанное нервно и быстро, и Инк уставился на три точки на тёмном поле знакомой программы. *Пользователь Кошмар печатает ответ: «Тебе какое дело, радужный? Зачем он тебе сейчас? Не на кого вздрочнуть на скучной лекции?» Инк скривился: «Я на семинаре» «Это многое меняет🤦» «Найтмер, я серьёзно. Мне нужно знать. Куда он делся? Как его найти? Он трубку не берёт🥺» «Если не берёт, значит ты мудак и заслужил игнор. Побудь мужиком хоть раз в своей жизни и прими это. Перезвонит как захочет» Художник упал лбом на руки, придавив переносицей пострадавший, невесть вообще как выживший аппарат. Быть мужиком? Хороший совет, но… Он не хотел быть мужиком, он хотел быть… да кем угодно, только бы Эррор его принял и простил. «Найтмер, помоги» «Найтмер, не будь скотиной» «Найтмер, он мне очень нужен, скажи где его можно найти» «Найтмер 😫💦💦» «Занят» «Найтмер, пожалуйста» «🖕» Инк застонал в парту. Ну да, на что он только надеялся? С чего бы Кошмару ему вдруг помогать? С чего сдавать местоположение Эррора, даже если оно ему известно? Они никогда с ним не были друзьями, никогда особо не ладили, хотя Инк не очень понимает почему. Да и не важно. Всё не важно, кроме того, что его снова начинает накрывать паникой и грудь вздымается всё больше и чаще в надрывном дыхании. Ещё тут не хватало… — … Инк, Вы слышите меня? Он поднял глаза всполошенно, вдруг вспоминая, где сейчас находится, уставился на преподавателя откровенно растерянно, совершенно не понимая, что от него хотят. — Или переписка настолько Вас увлекла, что вы не услышали своей фамилии? Идите отвечать. Четвёртый вопрос Ваш. Я прошу, трибуна ждёт, молодой человек. Вы готовы? Он сграбастал, не соображая толком, исписанный конспект, на чистом автомате преодолевая расстояние от своего места к трибуне, попытался расправить ноющие напряжённые плечи, разгладил страницы, находя нужное, и невыразительным тоном вяло начал: — Перспектива горизонтальных линий… — вздохнул. Закрыл вымученно глаза и продолжил, будто выдавливая из себя слова, что совсем не хотели нормально складываться в предложения: — Любую горизонтальную прямую, будь то ребро куба, гребень крыши, край карниза, не расположенную фронтально перед нами, наш глаз воспринимает удаляющейся от нас в направлении к линии горизонта. При этом чем дальше по вертикали от линии горизонта находится горизонтальная линия, тем больше её угол наклона, — выдохнул судорожно просто посередине предложения и попытался растянуть воротник водолазки, добывая себе немного больше воздуха, сжал стрейчевую ткань. Тема удалённости, пусть и никому ненужных и неинтересных линий неожиданно подняла одним лишь общим словом совсем другую, нашла с ней точки соприкосновения, кольнула и задела за живое. Он скривил брови жалобно, сводя их высоко у переносицы и, подавив всхлипывание, продолжил. — Углом наклона будем называть угол наклонения уходящих вглубь линий по отношению к горизонту… — сглотнул и протёр кулаком вдруг наполнившиеся влагой глаза. Ресницы кольнули косточки пальцев, нижние веки отозвались глухой болью от касания к измученной за несколько дней припухшей слизистой. Голос скрипнул, позорно сбиваясь в кукарекающие нотки, и Инк потёр щёки и втиснулся кулаками в трибуну возле конспекта, пытаясь отогнать нахлынувшее давяще грудь чувство и вернуть себе спокойный тон. — Го…ризонтальная линия, находящаяся на уровне глаз, совпадает с линией горизонта и изображается на рисунке без наклона. Линии же уд-даляющиеся… — пальцы скрябнули по вытертому до матовости рыжему дереву, и художник закрыл ладонями лицо, укрывая от группы и преподавателя горячие ручьи слёз, что хлынули из глаз, не спрашивая на то абсолютно никакого разрешения. — Являют собой луч, что соединяет… ф-фх… нха-а-а… — ладони стиснулись в кулаки, а Инк, не выдержав давления слёз, сдался и выпустил рвущийся всхлип наружу, присел за трибуну, не в силах больше стоять на ногах, делать вид, что он сильный, и всё у него хорошо, спрятался за старым ДСП, будто это могло помочь или перенести его из малой аудитории, от неинтересного семинара домой, под тёплое одеяло, под которым было так сподручно прятаться, делая вид, что ты не ревёшь на самом деле, а спишь. Он бы и сейчас спрятался… Только вот, тут одеяла не было. Всхлипывания вырывались одно за другил наружу, по рукам уже давно размазались не то слёзы, не то уже сопли, гомон, что нарастал вокруг, превращался в ушах в бессвязное гудение, словно в улье — шумно и ничего не понятно. Кто-то тронул за плечо и из горла надрывно полилось жалобное гудение: — Это я виноват, что он бросил… Я виноват, что ушёл. Не надо мне было быть таким мудаком, не надо было его доставать, трогать, не надо было! — молчать не было никаких сил, слова будто сами находили себе дорогу, выливались вместе со слезами наружу и текли по рукам. — И как же теперь найти и попросить прощения, если он спрятался и ушёл? Ка-ак? Как же исправить? Это из-за меня он теперь прогуливает. Это я виноват, что он пропускает пары. Это я дебил испортил ему жизнь. Это я буду в ответе, если он завалит сессию и его отчислят… и он не устроится на работу и… и умрет от голода-а-а-а… — уши рвануло хохотом. Кажется, в аудитории смеялись, кажется, его пытались поднять на ноги, растормошить и куда-то увести. Может, домой? Да хоть куда, всё лучше, чем сидеть на полу среди ржущих как кони одногрупников, что никогда не были к нему добры. — …Поднимайтесь на ноги, Инк, хватит, — наконец удаётся разобрать сквозь свои истерические завывания и понять слова. — Отведите его пожалуйста в кабинет к психологу, Дрим. Вы же его друг, верно? И дайте знать ответственному по воспитательной. И мне, конечно, как возвратитесь. Осторожно. И не дрожите так, нервные срывы часто случаются перед сессией, ничего страшного, нечего тут бледнеть и делать вид, что он умирает. Всё будет хорошо. … — Всё будет хорошо, — слышит раз за разом повторяемое другом Инк, и от этих слов хочется кидаться на стены, вырываться и бежать куда-то подальше, желательно, в ту сторону, куда ушёл Эррор. — Не бу-у-удет, — воет в ответ он и мотает несогласно головой. — Прошу тебя, не ори, успокойся, — тащат его по лестничной вниз и дальше по коридору цепкие руки. — У-у-у-у-у… — словно специально повышает тона он, шмыгает носом и растирает опухшие веки костяшками пальцев, перецепливается на ровном месте, кажется, тысячу раз, пока ведут. — Говорю же тебе, тш-ш-ш, ну весь универ слышит, да Инк, ну ничего ж такого не случилось. — Случи-и-илось! — отталкивает от себя руки художник возмущённо. Как же не случилось? Ещё как случилось! Жизнь рушится на глазах, он опять остался сам один, его бросили. — Уа-а-а, ушё-о-ол же и не вернётся! — О господи. — Что тут происходит? Добрый день. — Добрый. Да вот, сказали привести. Срыв видимо. Расплакался прямо на семинаре, хоть и был к нему готов. От него это… друг ушёл, пропал из виду, игнорирует, а он его л… ценит сильно, короче. Вот страдает теперь, — невнятно бормочет Дрим какой-то тётеньке, что вышла на коридор видимо на шум, краснея по самые уши, пытаясь хоть более-менее вменяемо передать ситуацию, надеясь, что глупому соседу по комнате и по совместительству лучшему другу хватит мозгов не вывалить вот прямо сейчас всю остальную правду как на духу. Она почему-то кажется неимоверно стыдной. — О-очень люблю, а он пропа-ал, — ревёт белугой Инк, совершенно не помогая сохранить маску нормальности. — Инк! — Ничего-ничего, молодой человек, выражать привязанность словами вполне нормально, не кричите на него, всё в порядке. Дальше я сама. Спасибо, что провели. Вещи его только принесите сюда после пары — единственное, что попрошу, и сообщите старосте, что на сегодня у него увольнительное, а мы с Инком выпьем пока чаю. Правда? — Мгы-ы-ы… не хочу чаю, хочу понять, что мне дела-ать. Хочу, чтобы вернулся, чтобы не ушёл… — Не хотите чаю? А жаль, у меня вкусный, ароматный, с печеньками. А о друге рассказать хотите? Может, что и подскажу, кто знает. Вы с ним давно знакомы? Дрим выдохнул облегчённо, наблюдая, как закрывается дверь психолога и затихает плач. Стёр лёгкую испарину со лба, растирая капельки пота по пшеничным светлым волосам растопыренной ладонью: — Да задолбали, сколько можно. Один второго лучше! Истерика на истерике, сплошной пиздец и отрицание. И куда это полосатое чмачо умотало? Почему я один должен всё это выгребать? — с кармана голубых потёртых джинсов был выужен телефон и прислонён к уху, по коридору поплыли едва слышимые длинные гудки. — Трубки не берёт, вот зара…а? Найт? Не вздумай сбросить! У меня жизненно-важный вопрос. Ты не знаешь, где сейчас Эррор? — веснушчатый нос сморщился, а губы поджались в недовольную линию. — Вот можно и не материться! Раз спрашиваю, значит надо, и вообще… Что значит, нет времени? Ответ много не занимает! Где он? Я знаю, ты знаешь. Не игнорируй меня! Что-о? Ах что сделаю? Бля, да договорюсь с твоей совестью и буду сниться тебе ночами! Ну что за нафиг, Найт?! Постой-постой, а что это за звуки? Эй, ты что, куда-то едешь? А почему это ты не на парах?! Найт! На… ало? А… Вот зараза! — Дрим попытался набрать повторно, но хитрый абонент послал его заочно лесом, выключив телефон. — Никакой с вами спокойной жизни… — проворчал он, пиная валяющийся на полу колпачок от шариковой ручки, фыркнул и направился обратно на пару. *** — Никакой с вами спокойной жизни! — рыкнул Кошмар, фыркнул и пнул яблочный огрызок, что валялся возле мусорника на автобусной остановке, на которой он торчал уже добрых десять минут в ожидании триста шестнадцатого, который единственный мог доставить его в то захолустье, адрес которого прислал ему ещё вчера в смс Эррор. Раньше радужный достаёт со своей перепиской, когда в переполненном автобусе да с их качеством дорог единственное, чем можно печатать, не рискуя при этом свалиться под ноги и быть растоптанным, это нос. Потом брат, когда последнее, чего хочется — это держать голой рукой без перчатки лапу телефона на противном промозглом ветре возле уха. — И дался он им всем, этот Эррор, ну надо же! — Мар хмурился, супил брови и щурил глаза. За последних полгода Дрим не звонил ему ни разу! Ни разу с той поры, как Кошмар его послал в последний раз ещё на том празднике летом, хотя мог бы и снизойти. А тут! Стоило появиться на горизонте какому-то Эррору, как ради того, чтобы узнать его местоположение, все обиды отметаются в сторону, упрямство и принципы игнорируются и даже гордость, выходит, не мешает? — Так значит, брату просто так позвонить мы уже не хотим, а за Эр-ри спросить так за дорогую душу? И это ты меня, братец, обвинял в романтической заинтересованности! Вот напаскудить тебе и подкинуть твоей Ани пищи для размышлений на тему «А чего это её Солнышко так заинтересовался мальчиками»! — фыркнул, покрутил головой, успокоился. Не-ет, он не настолько мелочный, чтобы опускаться до подобного, даже если нервирует. Даже если бесит. Даже если не ценит. К остановке подкатил автобус, скрипя тормозами, и Найт поспешил скрыться от сеющей мряки внутри, нырнуть поскорее в открывшиеся двери, лавируя между спинами и боками вошедших вместе с ним и уже пребывающих в этой душной тошниловке на колёсах. Он не любил общественный транспорт никогда, он бы предпочёл добираться на край города на велосипеде, если бы не отвратительная погода, он ненавидел нависающих над головой и греющих бока случайных людей. Но сегодня, как на зло, таких контактов было валом — автобусы не были пусты, как он надеялся, и ему приходилось терпеть уже второе вместилище, нашпигованное рандомными человечками. Какого-то хрена улыбающимися рандомными идиотами, что бесили своим позитивным отношением к жизни и окружению, даже невзирая на то, что им приходилось целую дорогу висеть на поручнях возле матерящегося на каждую колдоёбину на дороге Найта. На этот раз ему правда повезло усесться, и он честно несколько остановок сидел и выдавливал из себя улыбку, пытаясь хоть собственной мимикой поднять себе настроение, и заодно испортить его всем окружающим. К его радости, тонкая широкая безпричинная улыбка под длинной чёлкой пассажиров действительно нервировала, заставляла ёжиться, словно от сквозняка, и отводить глаза, и спустя ещё одну остановку уже не была так натянута, и правда принося своему владельцу удовольствие и удачно отображая растекающееся внутри мрачное удовлетворение. А когда пространство возле него и вовсе с шепотками начало пустеть, в душе тёмной жижей вовсю заплескалось злорадство. До конечной остановки на всю переднюю часть автобуса он ехал один — остальные люди, не сговариваясь, предпочли дружно усесться сзади, делая вид, что всё как надо, и их совершенно не волнует тот странный парень в непонятного болотного цвета куртке, с улыбочкой серийника-убийцы и глазами, внимательно сканирующими лица, будто выбирающими свою следующую жертву, от слова совсем, и жались они там для удобства, а не пытаясь держаться от него подальше. Короче, настроение у Найтмера к концу поездки существенно исправилось. — Йо-оптыж, да тут вороны разворачиваются, не иначе, — охарактеризовал живость и отдалённость района Кошмар, выпрыгнув из автобуса на конечной, когда оттуда стройной толпой смылись все до одного пассажиры, помялся на одном месте и огляделся кругом, шаря глазами по улице и не находя того, кого ожидал тут встретить. — Ну и надо было мне мозг ебать, чтобы не опоздал, если самого всё ещё на месте нет? Тут же договорились встретиться… — вокруг остановки не было никого, только чёрный Шелби смущал своим глянцевым боком, словно инородное тело выбиваясь из общей замызганной картины серых будней и финансовых трудностей, заставляя прохожих обходить дорогую машину на всякий пожарный стороной. Возле него Найт, немного подумав, и остановился, изподтишка облизнув взглядом и чуть не подпирая боком в итоге, — меньше вероятность, что толкнут или наступят на ногу, меньше вероятность, что придётся покрыть матами и толкнуть в ответ. Ссоры ему сейчас ни с кем не хотелось, его и так ждал впереди достаточно интересный и насыщенный эмоционально вечер. «Но где лазает эта медлительная непунктуальная сволочь? Сколько можно заставлять себя ждать?!» — Чем он вообще добирается, что не поехал со мной общественным? Такси что-ли нанял? Буржуй, — он вынул телефон чтобы посмотреть время, ругнулся, вспомнив, что сам же его вырубил, чтобы не донимали, зажал кнопку включения и принялся гипнотизировать эмблему загрузочного экрана. — Садись! Чё встал, совсем тормоз?! — от громкости голоса и неожиданности сердце заколотилось в горле, а потом ледяной глыбой упало в пятки, кажется, пробив собой дно. Найтмер подпрыгнул на месте, хватаясь за куртку в районе груди руками: — А твою ж ты! О-о-о-о… — обычно прищуренные недовольно или хитро глаза раскрылись широко-широко, придавая его лицу какой-то особой потешности и схожести со своим братом. — Это что-о, твоя?! Напугавший неожиданным появлением Эррор выгнул вопросительно бровь, придерживая дверь с водительской стороны автомобиля: — Нет, блядь, у бабушки взял покататься. — Уо-о-о, та ну тебя… — с горящими жадным восхищением глазами склонился над капотом машины Найтмер. — Это ж джей-ти пятьсот, правильно? Да пизде-ец, как же хороша, малышка! — погладил пальцами трепетно границу передней решетки, смахнул прилипший листик, провёл по глянцу лака, нежно подбираясь к левой фаре, закусил губу: — Мва-ах, блядь, щас кончу. Сука, Эррор, зачем она тебе? Ты ж её, горилла такая, недостоин. Отдай девочку мне, я её буду выгуливать каждый день, любить и баловать, мыть вручную мочалочкой, натирать, полировать… — И в выхлопную без презерватива трахать, судя по твоему выражению лица, — усмехнулся Эр. — Кончай слюни пускать на тачку и садись внутрь, извращенец. Опоздаем же. У нас десять минут до встречи, Кошмар, мы спешим. Хорошо я багажник ещё дома клеёнкой застелил, как знал, что тебя вечность ждать придётся. Найтмер отлип щекой от воздухозаборника, который чуть не облизывал с восхищением до этого: — Ты чё застелил? — Багажник, — невозмутимо уставился на него не мигая горящим контрастом розжареного золота на фоне серого тусклого неба Эр, дёрнул плечем и замер в ожидании реакции. — Псих, — только и сказал Кошмар, и тонкая предвкушающе-злорадная улыбка снова поселилась на его лице.