Breaking Beniamin - Dear Agony
Единственное, что ненавидел в себе Дазай больше всего — отсутствие смысла собственного существования. Можно подумать, что в мире, наполненном логическими и физическими законами, люди приспосабливаются, формируют из этого некую формулу и ищут значимость. Но вот что есть: двадцать два года, он владеет баром на двух разных континентах (довольно успешным баром); вышедший на свет после того, как много лет провёл в тени собственного отца, перед сверхчеловеческой группой людей, поразительном количестве незнакомцев, которым он симпатизировал. У него есть квартира с видом на Эйфелеву башню, он в отношениях с любовью всей своей жизни до сих пор. Тем не менее, этого всего недостаточно. Не то чтобы он глуп, чтобы верить в то, что, проживая лучшую жизнь, можно избавиться от невидимой чумы, от которой страдаешь длительный срок времени. Но наивная часть в душе всё же надеялась, что будет легче, и что с этим можно справиться. Ведь всё стало лучше с тех пор, как он приземлился в Париж и предложил Чуе своё сердце на красивом серебряном блюдце. Последние шесть месяцев он был воробьём, порхающим с цветущей вишни на бук и обратно. Просыпаясь с зарёй и засыпая при закате. Последние шесть месяцев Дазай чувствовал себя хорошо. Летал в облаках, дышал Парижским воздухом рядом с Чуей. А потом пришла весна, и вместо аллергии или переменчивой погоды она принесла Ремингтон 870 с десятью пулями. Теперь его крылья кровоточат, гнездо рухнуло на землю, разрушившись. Он потерял способность к звонкому пению. Вернулось оно. Вернулось и словно пытается отомстить за нетипичный хороший период в его жизни, с удвоенной силой высасывая энергию и оставляя на Дазае грязные следы. Жизнь может быть хорошей. Но вот он сам — никогда. Поэтому это и не имеет смысла. И он делает то, что у него получается лучше всего: прячется в своей пещере безнадёжности, пытаясь дождаться, пока серое однообразие наконец исчезнет. — Эй-е-е-й, — человек на том конце линии тянет радостно и нежно. — Буду в десять. Надеюсь. Не совсем уверен, насколько подвластны сегодня поезда. Яркая и заразительная энергия цепляется за голос Чуи. Только дело в том, что сам Дазай невосприимчив к этому. Он устало потирает лицо ладонью и говорит: — Кстати об этом. Я думал, что закончу раньше, но просчитался. Так что вечером не жди: я не смогу уйти, пока не закончу. — Оу. Дазай ёжится. — Хорошо, я тебя услышал, — добавляет Чуя. Лёгкие Дазая свободны, но воздух остаётся холодным и спёртым. — Это отстой, я буду скучать по тебе. — Я тоже буду скучать, — шепчет Дазай. Самое страшное — это не ложь. Конечно, он будет скучать по Чуе, даже если они говорят о вечеринке с его друзьями из университета. Отсутствие Чуи всегда причиняет боль, но присутствие Дазая сегодня вечером — или в любое другое время причинило бы боль им обоим. Потому что Чуя, как сверкающая звезда, а Дазай — нет. И будь он проклят, если утащит Чую за собой в самый низ. Потому что мысль о том, чтобы провести время в окружении слишком громких людей, в смешанных запахах, в слишком большом мире; разум отделяется от тела. Онемение уже весь день и так разъедает кожу, и в Дазае не остаётся ничего, кроме пустоты. — Кто поцелует меня, когда я буду пьяным и возбуждённым? — спрашивает Чуя с чересчур драматичным и фальшивым визгом. Дазай тихо кашляет. — Мне очень жаль. Я... Мне бы хотелось пойти и смущать всех твоих друзей своим непростительным поведением, но... Это тоже не ложь, даже если это она и есть. Дазай действительно хотел бы. Хотелось, чтобы он мог. Он желает, чтобы его любовь к Чуе была сильнее, чем этот неукротимый зверь апатии, который прогрыз ему мозги. Но это не так. — Всё в порядке. Ты не виноват в своём успешном бизнесе, который заставляет тебя торчать в офисе до глубокой ночи. — Чуя шипит. — Ну, ты понял. — Так, с тобой всё будет хорошо? — Конечно, могу ли я прийти потом? — Да, пожалуй. Выходить из дома кажется чертовски трудным заданием. Но для того, чтобы прижимать к себе пьяного и нуждающегося Чую, у него ещё остаётся то маленькое количество энергии, которое было в запасе. А если нет, он притворится спящим к тому времени, когда Чуя заберётся к нему в постель. Он справится. — Хорошо, — говорит Чуя, улыбка слышна в его голосе. — Потому что мои родители всегда злятся, когда я прихожу пьяным домой. — Наверное, потому что ты съедаешь весь холодильник, а потом засыпаешь под телевизор, работающий на максимальной громкости. — Случилось это один раз. Отстань. — Никогда. Ты смотрел «Ханна Монтана: в кино». — Я предавался ностальгии. — Знаю, знаю. Очень мило. — Замолчи. Разве ты не говорил, что у тебя много работы и так далее? Делай её вместо того, чтобы доставать меня. — И я тебя люблю, вредина. Линия замолкает. Слова Чуи преследуют эхом ещё одну блаженную секунду или около того, прежде чем они исчезают вместе с остальным миром. Несмотря на то, что этой ночью возможность пострадать наедине с собой должна была принести облегчение, этого не происходит. Вместо этого появляются стыд и вина, они стучатся настойчиво и громко. Ну, и к ним присоединяется одиночество, которое из всех этих трёх гостей самое агрессивное. Оно обвивает его своими белыми руками и сжимая до тех пор, пока Дазай и оно не становятся единым целым. Никакого смысла. Он только что разговаривал со своим парнем. Парнем, который говорил, что любит его. Даже не смотря на то, что тот отказался от него, парнем, который вернётся к нему, пахнущий сладкими коктейлями, фруктовым вином, персиком и домом. Парнем, который будет держать Дазая, как маленький реактивный ранец. Парнем, который намного сильнее надоедливого одиночества. Нет смысла. Был ли он вообще? Дазай не одинок. Уже нет. Он больше не тот двадцатилетний парень, который не пьёт до той степени, пока оцепенение от алкоголя не заменит оцепенение от жизни, где-нибудь в гостиничном номере, потому что не может находиться в одном месте рядом со своей семьёй. Как и рядом с друзьями. Ему уже не восемнадцать, и сейчас уже не то время, когда он принимал от незнакомцев таблетки, из-за которых он просыпался в больницах. Он не шестнадцатилетний юноша, который смотрит, как мать, которая никогда не была ею по-настоящему, заботится о детях, у которых никогда не было детства. Ему не двенадцать, когда он сидел на полу в ванной и верил в то, что острое лезвие бритвы способно прорезать окисляющий туман в нуждающихся в воздухе венах. Он не шестилетний мальчик, нашедший свою мать. Тяжёлую и безжизненную, как все последующие пятнадцать лет его существования. Ему двадцать два, и он больше не один. Так почему же его мозг не хочет в это верить? Дазай следит за приёмом своих лекарств, чтобы убедиться, что он не забывает принять их в течение трёх недель. Нет, не забыл. Он старается и Чуя уверен в этом. Старается, Дазай так старается, но всё же... Всё же. В отличие от того, что он сказал Чуе, работа с бумагами было закончена уже полчаса назад. Он всё равно думает остаться здесь, в «Люпине», чтобы его ложь хотя бы чуть-чуть была правдоподобной. Но стены офиса разъедают кожу ещё больше, поэтому он решает быть там, где, как он надеется, почувствует себя менее одиноким. Теоретически, по документам, живёт Дазай один, но по факту Чуе принадлежит это место, даже, возможно, больше, чем ему, потому что он проводит там много времени, если Осаму возвращается в Йокогаму. Холодильник часто заполнен любимой едой Чуи, по квартире развешаны его фотографии, стоит мебель, подобранная именно по его вкусу. В воздухе витает аромат его фирменного одеколона и, самое главное, ощущение воспоминаний, которое тот оставляет после себя. Каждый сделанный им шаг постоянно о чём-то напоминает. Например, парадная дверь напоминает о Хэллоуине. Момент, когда Чуя разглагольствовал об отношении сверстников к своей работе, а затем извинялся перед Дазаем, как будто ментальное здоровье Дазая было в норме и имело значение. Кухня. Там они обнаружили, что готовка может быть весёлой, если делать это вместе. Пробовали приготовленные друг для друга блюда, одновременно целуясь. Там Чуя забывает выпить даже кофе, потому что слишком занят, рассказывая Дазаю об учёбе или о том, сколько заданий предстоит выполнить. Гостиная. Здесь Чуя танцует, от чего перехватывает дыхание, но он даёт возможность вдохнуть каждой своей улыбкой, каждым фырканьем или словом. Место, в котором они впервые трахались на полу, как животные. Дазай включает свет в ванной. Даже не закрывая глаз, он может видеть Чую прямо здесь, рядом с собой, пытающегося почистить зубы и одновременно с этим говорить, потому что он слишком нетерпеливый, чтобы ждать. Выключив свет, Дазай позволяет тьме поглотить его, и когда он окутан ею достаточно долго, то понимает, что один. Чуя где-то в другом месте, в баре, наверняка, цепляясь пальцами за уже третий стакан. Спальня — то, что ближе всего к возвращению домой, если не считать прикосновений Чуи. Чисто, грязно и мокро. Много воспоминаний о потной постели, звуках тяжёлого дыхания, запахе секса, объятьях, когда они засыпают. Здесь Чуя впервые признался, что любит — и это то, от чего хлынули горячие слёзы. Спальня — убежище для Дазая. Достаточно лишь лечь и несколько раз моргнуть, чтобы понять, что это убежище имеет ценность только тогда, когда рядом нет никого, кто мог бы спасти тебя. Само по себе это просто место. Ничего такого.***
Он всё ещё лежит, даже не раздевшись, когда слышит приглушённые шаги, которые разрушают тишину в его голове. Дазай успевает только открыть глаза, как ощущает знакомую тяжесть на спине. Запах персиков, сигаретного дыма и карамельной жвачки обволакивают его, когда Чуя перекидывает одну ногу через бёдра Дазая, обвивая руками его шею и прижимаясь ближе. — Эй. Дазай надеялся, что к тому времени, как тот вернётся, будет уже спать, или, по крайней мере, встретит его с правдоподобной улыбкой на лице. Он полагает, что лечь в постель, будучи в одежде, натолкнёт Чую на мысли. — Приветик. — Он поднимает голову, чтобы быстро окинуть взглядом Чую: жмурится, на щеках ямочки из-за довольной улыбки. — Я скучал по тебе. Чуя мычит и крепче сжимает в своих руках. — Завален работой, да? Дазай не двигается, только мельком глядит на время — прошёл всего час, с тех пор как они созванивались. Разум и тело предали его в очередной раз, убедив, что уже далеко за полночь, а не... всего лишь половина девятого. — Задремал, — лжёт он, косясь на Чую, который не делает ничего, чтобы подвергнуть его слова сомнению. — Ты чего вернулся так рано? Что-то случилось? — Нет. — Чуя? Настороженность в голосе должна, наконец, побудить открыть глаза. Немного моргает, расслабленная улыбка смягчает яростный цвет обсидиана. — Не знаю. Всё было хорошо. Я просто почувствовал, что... — он неопределённо пожимает плечами, — приду домой пораньше, лягу спать. — Ты подрался или что-то вроде? — спрашивает Дазай, всё ещё не убеждённый. Чуя звучит так, будто не притрагивался к алкоголю. Для парижанина девятнадцати лет, который вот-вот начнёт второй семестр в университете, это беспрецедентно. Чуя фыркает и откатывается в сторону, потирая глаза обеими руками. — Из-за чего? Я буквально тусуюсь с ними, напиваюсь и провожу время между занятиями. Вот и всё. — Ты можешь затеять драки с кем угодно, прелесть моя. И ты знаешь об этом. — Ну, не в этот раз. — Он наклоняет голову, чтобы посмотреть на него. — Всё хорошо, правда. Я просто... Ширасэ нашёл девушку, и сосался с ней всё время. Там были другие парни, с которыми я не так близок. Так что... без тебя было не особо весело. Как бы глупо это не звучало. — Ох, — беспокойство Дазая ослабевает, чтобы предоставить место для поглощающей вины и стыда, — прости. Глаза Чуи сканируют его, как будто пытаются найти ложь в отговорке Дазая о завале на работе. На секунду Осаму уверен, что он уже раскушен. Каким бы он не был мастером в притворстве, даже у него есть слабые места. Чуя — его слабое место. А Чуя прекрасно знает его самого. Но он улыбается, сверкая ямочками и говорит: — Всё в порядке. В любом случае, здесь приятнее, чем в клубах с потными незнакомцами. Дазай должен расслабиться. Быть пойманным на лжи не только неловко, но и опасно. Дазай поклялся больше не врать. Не после того, как это чуть не сломало их обоих, когда они пытались всё начать там, в Японии. Но расслабиться невозможно. Например, из-за иррациональной искры разочарования. От того, что Чуя не замечает этой маски печальной радости, которую должен заметить. Это не имеет смысла. Несправедливо желать, чтобы Чуя знал о том, что ему снова стало хуже, когда Дазай даже не намекал на это — и, вообще-то, отрицал бы, если бы Чуя всё же спросил. Хоть логики во всём этом нет, неприятные чувства есть. Крошечное, горькое семя почему ты не замечаешь? Тебе всё равно? Посмотри же! Маленькое, но иногда этого достаточно, чтобы со временем стать больше и начать гнить, как плесень. То, что доминирует в жизни Дазая, зародилось именно таким образом. Вот почему он не просил помощи у кого-либо из друзей — почему до сих пор не может сделать этого, даже после всего, что они прошли в прошлом году. Вот, почему он вырос, обижаясь на Хаяши. Она отвернулась, она видела, но делала вид, что не замечает, потому что это неудобно. Больше всего Дазая возмущает подобное невежество. Но Чуя... Чуя — противоположность невежеству. Он никогда не упускал возможности уличить Дазая в том, в каком дерьме тот застрял. Заметил отношения с отцом и выразил, как ему это не нравится. Говорил снова и снова, так что... Так что горечь, шепчущая Дазаю, что он заслуживает того, чтобы его услышали, когда он ничего не говорит, не имеет права существовать. Конечно, жизнь была бы проще, если бы табличка с характерной надписью появлялась каждый раз, когда ему становилось хуже. Или должно пахнуть антисептиками. Или буквально любые знаки, чтобы это не требовало произнесения нескольких постыдных слов, чтобы люди, о которых он заботится, и так знали, что что-то не так. Невидимо, и это иррационально, смущает, но и парализует. Жить было бы легче, да. Но это не так. Дазай не может судить Чую за то, что тот не ломает стену, которую Дазай сам образовал вокруг себя. Поэтому он собирает то небольшое мужество, которое у него есть, делает глубокий вдох и говорит: — Я соврал. Когда говорил, что завален работой. Он не хочет, чтобы доверие между ними, отточенное за последние несколько месяцев всё ещё такое хрупкое, угасло. И всё же он, тоже не может оторвать глаз от Чуи. — Мне не хотелось выходить, поэтому я... соврал. Чуя не отводит взгляда. К удивлению Дазая, тот тянется к нему, чтобы провести кончиком пальцев по запястью. — Да? Удалось немного отдохнуть? Никаких обвинений. Даже без вопросов «почему?» Почему Дазаю требовалось соврать, когда можно было просто сказать. Ничего. Просто... Проявление заботы. — Чуть-чуть, да, — хрипит Дазай. — Я не... Я действительно не хочу ничего делать в такие дни. — Прости, — бормочет Чуя и подползает ближе, но соблюдает достаточную дистанцию. — Хотел бы я сделать что-нибудь, чтобы тебе полегчало. Возможно, Дазай был не прав. Может, Чуя всё знал. Почему же ещё он не был удивлён? Дазай не совсем уверен, как описать свои чувства. Что это, в конце концов: облегчение, комфорт, благодарность? Может, это всё вместе спуталось? — Ты делаешь это постоянно. Чуя не сможет избавить его от этой заразы. Он не лекарство, выписанное врачом. Он и не должен. Однако его присутствие делает всё лучше — хорошие дни, плохие дни, дни до и дни после — это больше, чем когда-либо было у Дазая. Ресницы Чуи трепещут, как будто он поражён, прежде чем удивление превращается в лёгкую улыбку, которую он прижимает к уголку губ Дазая, придвигаясь ещё ближе, чтобы провести рукой по его плечу. — Мне очень жаль, — говорит Дазай, воодушевлённый принятием, оседающим в воздухе, как пыль. — За что? — За свою ложь. Чуя фыркает. — Ты ведь не ждёшь, что будешь открывать мне сердце и душу каждый раз, когда мы разговариваем, верно? Особенно по телефону. Испуганный, Дазай моргает. — Да, но... Я обещал больше не врать. — И ты только что мне признался, не так ли? — Чуя вздыхает. — Дазай, я доверяю тебе. Конечно, я хочу, чтобы ты чувствовал себя комфортно для того, чтобы рассказать мне, когда ты не в порядке. Но я также знаю, что тебе нужно время, нужно осознать и принять, когда большую часть жизни ты занимался противоположным. — Так ты знал? Ладонь Чуи опускается ему на грудь, прямо на сердце. — Предполагал. В последнее время ты казался более уставшим. Учитывая, сколько ты работал, летал туда-сюда, так и есть, но... — он пожимает плечами. — Я думал, что это не единственное. — И ты ждал, пока я тебе расскажу? — Дазай хочет знать, ему любопытно, но там скрывается что-то ещё. Он не знает точно. — Ну да. Не хотел давить и вынуждать тебя признаваться. — Чуя смотрит на него. — А должен был? На этот вопрос у Дазая нет ответа. Он выдыхает, слишком уставший. — Ты не должен ничего делать, Чуя. Это не твоя обязанность разбираться с чужими проблемами. Может быть, правда в том, что идеального ответа вовсе не существует. Подойдёт ли Чуя первым или позволит Дазаю сделать первый шаг... в любом случае это неудобно. Может быть, дело не в том, чтобы найти решение, которое не повредит, а в том, что будет наименее болезненным. Однако это заставляет Чую поднять голову и опереться ею на ладонь, он косится на него. — Не моя ответственность. Но если я в состоянии как-то помочь, я сделаю это. Медленная улыбка расползается по его лицу. — Всегда такой амбициозный. Даже сейчас, да? Закатив глаза, Чуя отталкивает руку, которая тянулась к нему, чтобы погладить по щеке, но сжимает её пальцами. — Просто... ты знаешь, — он выдыхает неуверенно, — скажи мне, могу ли что-нибудь сделать, чтобы тебе стало лучше. Я даже готов дать тебе пространство. Если мне нравится быть здесь, мне не обязательно находиться рядом постоянно. Дазаю хотелось бы, чтобы у него хватило слов и мужества, чтобы сказать Чуе, как ему нравится, что он здесь. Как сильно это помогает с врождённым одиночеством. Может быть, когда-нибудь он это сделает, но сейчас он останавливается на том, чтобы обхватить руками грудь Чуи и притянуть к себе ближе. До тех пор пока не утыкается лицом ему в пресс. Твёрдый, но немного мягче, когда Чуя вздыхает. — Я люблю, когда ты здесь. С тобой всё вокруг гораздо терпимее. Чуя снова вздыхает, как будто не совсем уверен, что Дазай говорит правду. Может, это не совсем так. В некоторые дни пространство — то, что необходимо. Может, он попросит Чую об этом. Но это не то, чего он хочет в данный момент. Прямо сейчас он чувствует себя немного менее одиноким. — Ну ладно, — Чуя прижимает Дазая сильнее, целуя в макушку. — Просто уточнил. Достаточно. Сейчас это более чем достаточно.