Не спать

Сон очень недооценен. Это почти как вторая жизнь. Зазеркалье, из которого Алиса по своей необъятной глупости сбежала. Зачем, спрашивается? Это как глоток воздуха, когда вынырнул из-под толщи воды. Это как мороженое в плюс тридцать, приятной прохладой разливается по внутренностям. Как чашка чая, когда безвылазно заболеваешь, а горло все никак не перестает саднить. Это как путешествие во времени. Моргнул — и уже оказался на несколько часов позже. Чудеса да и только. Жаль, правда, в обратную сторону так нельзя. Тогда бы это вообще было мощнейшее оружие. Можно было бы менять реальность, искажать материю и пространство, можно было бы не то что горы свернуть, можно было бы их воздвигнуть. На ровнехоньком пустыре. Одним щелчком пальцев. Одним закрытием глаз. Скар бы мог все это сделать. Но он предпочитает просто спать. Вообще всегда. Если бы можно было спать вечно, Скар отдал бы все свои деньги, квартиру и душу в придачу, только бы получить такую возможность. Но это пока недоступные функции, не разблокированные. Поэтому приходится довольствоваться тем, что имеется. Поэтому приходится выжимать из своей базовой физиологической потребности максимум. Нет такого места, где Скар не пытался бы прикорнуть. В Академии, в парке, в кафе, в гостях, и, естественно дома. Кровать — это вообще его место силы, знаете. Он чувствует с ней связь на всех уровнях. Чувствует, что частица его души осталась где-то там, между одеялами и матрасом. Между деревянным каркасом кровати и подушкой. Скарамучча почти ощущает с ней родство, почти срастается с ней в одно целое, растворяется в ворохе постельного белья, исчезает из этого мира, пропадает навсегда. На деле же просто закрывает глаза на несколько часов. Но кто сказал, что это не одно и то же? Спать — это вообще приоритет номер один. Между сном и едой Скар выберет сон. Между сном и реальной жизнью Скар выберет сон. Между сном и друзьями Скар выберет… В общем, это классная штука. Осознание этого факта развило такой навык, как умение засыпать абсолютно всегда и абсолютно при любых обстоятельствах. В автобусе толкучка? Не вопрос. Очень важный зачет по истории Инадзумы? Без проблем. Таксист бесит своими разговорами? Раз плюнуть. Диалог с другом? Спокойной ночи! Возможно, кто-то скажет, что это проблема, и будет определенно прав. Но Скар вынужден не согласиться. Он вообще мало с чем соглашается, особенно, когда это не его мнение. Потому что… ну какие проблемы могут быть ото сна? Одни ведь плюсы. — Скар, ты меня слышишь? Скар подскакивает на месте, едва не опрокинув на себя кружку с кофе. Действительно, одни плюсы. За исключением, правда, выпадения из реальности. — Аккуратней. — Извини, ты что-то говорил? Кадзуха протяжно выдыхает, покачав головой. Кивает так, будто Скар — самый провальный ученик в его учительской карьере. Только Кадзуха не учитель, а Скар — не ученик. — У меня иногда складывается ощущение, что ты меня не слушаешь вовсе, — устало проговаривает Каэдэхара, отпив немного чая. Зеленого такого, по цвету почти кислотного, почти как трава. Скарамучча постоянно кривится от одного только его вида. Однажды ему довелось попробовать из своего же чистого любопытства. Больше он зеленый чай не хочет даже видеть. Поэтому торопливо отводит взгляд в окно. Да, именно поэтому. — Это абсолютная неправда, — говорит он куда-то в сторону и подпирает щеку рукой. Незаметно пытается проверить степень своего румянца. Надеется, что незаметно. — О чем ты там говорил? — спрашивает невзначай, вскользь, будто и неинтересно вовсе. Будто он каждый день слышит это, будто в вечной временной петле, будто он выучил каждую фразу наизусть. Будто готов рассказать, отчеканить без запинки. Молодец, садись, пять. — Я просто говорил о погоде, — Каэдехара жмет плечами, но Скар краем глаза видит, как в рубинах проблескивает оттенок обиды. Не настолько серьезной, конечно, но укол вины все равно опасливо щекочет его по венам. — Сомневаюсь, что тебя это сильно интересует, — говорит Кадзуха, естественно, в шутку. Но невооруженным глазом видно, насколько это не смешно. Скар удостаивает скучающим взглядом окно. Там серое утро, сонное, тягучее и вязкое, как болото. Ничего необычного. Но Кадзуха бы наверняка сказал, что утро сегодня «преисполнено вселенской печали», «отражает рутинную тоску нашего существования» и «чарует своей скучной непосредственностью». Возможно, говоря это, он с придыханием взглянул бы в окно сквозь мутное стекло, отразив свой античный профиль: бледный, как скульптура. Возможно, закусил бы губу, как всегда делает во время своих поэтических порывов. Возможно, его губы в этот момент тронула бы улыбка: неконтролируемая, украдкой, с тщетной попыткой скрыть. Возможно, Скар это все упустил, увязнув в своих размышлениях. Но он выучил каждую фразу наизусть. Готов рассказать, отчеканить без запинки. Молодец, садись, пять. — Погода как погода, — только и говорит он, предпочитая опустить поток своих размышлений. Предпочитая его уничтожить, сжечь, закопать. Стереть себе память, на худой конец. — Поэтому ты решил не слушать, — усмешкой заключает Кадзуха, хитро щурясь. — Иди ты. Всегда так. Всегда «Иди ты». Ни больше, ни меньше. Все время, что они общаются — «Иди ты». Насколько бы не было сильно желание красочно описать весь маршрут, с каждым поворотом и остановками, списком достопримечательностей и самыми интересными путями. Нет, только «Иди ты». Без конкретики, без уточнений, без подробностей. Додумайте сами. Задачка со звездочкой. Каэдэхара всегда отказывается додумать, поэтому просто игнорирует. «Иди ты». Но он никогда не уходит. Всегда остается. «Иди ты», — всегда недосказанностью, всегда обещанием, никогда — исполнением. А Скар во всех жестах — сплошная недосказанность. Отрывочная, дырявая, неровная. Как поломанная азбука морзе. Только он постоянно путает все обозначения, поэтому ни до кого не может докричаться. Поэтому «Иди ты» — и он идет. Далеко-далеко, уплывает все дальше и дальше. Дальше и… — Скар. — М? — Ты не заболел? — спрашивает Каэдэхара, отставив наконец свой отвратительный чай на край стола. О, если бы он знал, как давно Скар заболел. — Просто спать хочу, — а сон ведь лучшее лекарство, правда? — Ты спал двенадцать часов, — Кадзуха аккуратно вскидывает бровь наверх. Тонкая грань между осуждением и беспокойством. Это как родительское «И где ты так поздно был?» — Вот именно. А в сутках целых двадцать четыре. Я не высыпаюсь, — складывает руки на груди. Из чистого упрямства язвит. Он настолько не привык признавать свою вину, что это вошло в привычку. А от привычки, как известно, хрен избавишься. Каэдэхара на это только снисходительно вздыхает. Он вообще всегда вздыхает. Это его реакция на окружающий мир. Что ни произойди — он вздыхает. Кажется, еще чуть-чуть, и кислорода на Земле не останется. А еще кажется, что еще чуть-чуть, и темы для разговоров исчезнут… Как хорошо, что Кадзуха спокойно относится к такого рода молчанию. Как отвратительно, что Скар не переносит молчание в компании другого человека. Хоть с Каэдэхарой и не было так сложно. С ним наоборот было до одури легко. Так легко, что Скарамучча каждый раз стоит на грани потери контроля. Каждый раз едва не переступает черту, но каждый раз самолично сдавливает себе горло. Берет его в тиски, только бы не сказать лишнего. Но он всегда говорит. И всегда не то. Всегда говорит, что не ждал, когда сам — вот ужас, — встал раньше, потому что подсознательно чувствовал, что он придет. Когда все утро сидел в ожидании звонка, нетерпеливо подпрыгивая от каждого шороха. Всегда говорит, что не переносит, когда ему звонят, но никогда не договаривает, что только для одного абонента всегда включены уведомления и звук при звонке. Всегда говорит «Иди ты». Никогда — «Останься» Всегда говорит, что идет спать, но никогда не говорит, что перед тем, как уснуть, еще полчаса ворочается в кровати, стараясь отбиться от своих же мыслей, как от бешеных церберов. Старается выкинуть из головы эти кровавые рубины, эту красную прядку, которая выглядит как царапина, как боевое ранение. Отбиться никогда не получается, и церберы сжирают его окончательно, раздирают на кусочки, обгладывают до костей. Но Скар засыпает раньше, спасаясь в чертогах непроглядной темноты. Потому что сны ему не снятся. Хотя, может быть, и к лучшему. Потому что кто знает, что его воспаленное воображение может нарисовать ему посреди ночи? Сны для него — вообще очень редкое явление. Настолько редкое, что Скар не помнит ни одного. Потому что каждый раз, когда он с воодушевлением подскакивает на кровати, готовый настрочить Каэдэхаре сообщения о своем невероятном сне, в котором… в котором… а что в котором? Бездна. Он ведь говорил, что у него плохая память? Нет? А знаете, насколько? Настолько, что памяти на сны у него хватает ровно на одну минуту. Дальше перегрузка системы, перезапуск, обновление, а за ним — белый лист, белый шум. Белый, как сложный свет. Белый настолько, что глаза болят. Выжигает до слепоты, выжигает ему память до белой зияющей пустоты. Поэтому сны для него так же вторичны, как… — В Академии спрашивают, когда ты соизволишь явиться. …как обучение. — Надо же, меня там еще помнят? — Скар спрашивает куда-то в стол, в глаза смотреть не осмеливается. Потому что чувствует, что если пересечется с рубинами — сгорит заживо. — Ты там почти живая легенда, — пока Скарамучча предавался размышлениям, Кадзуха успел вернуться к своему зеленющему чаю. Он скучающе крутит кружку в руке, наблюдая за горькой жижей внутри. — Почти живая или почти легенда? — флегматично спрашивает Скар, оглядывая выход из кухни. Ну надо же, какой интересный, никогда такого не видел. Давно он тут стоит? — Почти отчислен, — приговором вздыхает Каэдехара. Снова вздыхает. Кажется, девяносто процентов в их общении занимают его вздохи. — Скар, это уже не смешно. Надо вернуться. — Но я ведь только восстановил режим, — страдальчески тянет Скарамучча, а самому от своего тона противно. Кажется, еще на секунду растянутое предложение — и он растечется по столу. — Ты можешь просто ложиться раньше. — Это не одно и то же, — ложится на сложенные на столе руки. Кофе давно уже остыл. — Кадзуха, ну неужели ты ничего не можешь сделать? Отмазать меня, например? — поднимает подбородок, устроив его на сгибе локтя. Смотрит пристально в рубины, почти мольбой, но Каэдехара все равно видит в его глазах усмешку. Всегда видит. Всегда насквозь. Как пуля в лоб. — Я отмазываю тебя уже почти месяц, — вскидывает брови, сложив руки на груди. — Давай, пора возвращаться. — Скажи, что я умер, — мрачно отвечает Скар, обратно уткнувшись в сгиб локтя. Скептический взгляд прожигает его насквозь, и он снова поднимает голову. — Сломал обе руки? — тянет с сомнением. — Скар, — почти упреком, но все равно обеспокоено. Мягко-мягко, как зефир. Всегда он так. Всегда «Иди ты», и никогда не уходит. — Я серьезно. Гранит науки сам себя не сгрызет. — Да я уже все зубы об этот гранит сломал, — отмахивается, отпивает немного кофе. Морщится, потому что давно уже холодный. — Подумай о моем потраченном времени. — А о моем ты не хочешь подумать? — Кадзуха всплескивает руки, но ни на йоту не повышает голос. Никогда не повышает. Всегда делает замечания, но никогда не кричит. — Ко мне каждый преподаватель уже подошел и спросил, где ты. — И что ты им ответил? — Что ты очень сильно болеешь. Даже руки поднять не можешь, — говорит будто против воли, будто сдается. Будто сам факт того, что он врет, вызывает у него острую тошноту. — О, надеюсь, я при смерти? — Скар почти скалится, но под тяжелым взглядом рубинов все же сводит улыбку с лица. — Начни ты уже ходить, — говорит Каэдехара что ни на есть серьезным тоном. — Серьезно, нельзя же спать вечно. Увы, думает Скар. Если он куда и готов вернуться, так это обратно в царство Морфея. Если он где и готов остаться навечно, так это во сне. Если он где и готов умереть, так это во сне. Потому что так проще. Намного проще. Ведь так круто просто закрыть глаза, и исчезнуть на неопределенный срок (можно и на определенный, но Скар не признавал будильники и никогда не признает). Ничего не чувствовать, ничего не осознавать. Покинуть бренное тело, бросить его, как коробку из-под сока. Оставить где-то там, на разлагающейся земле. А самому пропасть куда-то в астрал, исчезнуть, испариться, самоуничтожиться. — Ой, да какое тебе вообще дело? — отмахивается и хочет прописать себе пощечину. Он знает, что услышит в ответ. Он ненавидит, что слышит это в ответ. — Мне всегда есть дело до тебя, — отвечает Кадзуха. Метко, четко, твердо. Выучил эту фразу наизусть. Готов рассказать, отчеканить без запинки. Молодец, садись, пять. — В таком случае, — Скар усмехается, но это уже нервное. — Тебе должно быть дело до моего режима сна, — и смотрит в чужие глаза так хитро. Может докопаться до любой вороны и умыкнуть любой сыр. Каэдехара обессилено вздыхает. Знает, что проиграл. — С тобой бесполезно спорить, — его губы трогает улыбка. Да такая, что внутри все скручивается, сплющивается, сжимается, как под гидравлическим прессом. — А то, — Скарамучча высоко вскидывает голову, носом почти в потолок упирается. На него сверху почти падает штукатурка. Но Кадзуха не отвечает. Он слишком снисходителен к таким заскокам. В отличие от Скара. Скар вообще ненавидит свои заскоки. И ненавидит факт того, что Каэдэхара по отношению к этому снисходителен. Потому что Скарамучча не понимает, почему. Не понимает, за что. Не понимает, чем он заслужил Кадзуху. Кадзуху, который приходит в гости, чтобы проведать. Кадзуху, который переживает за его успеваемость. Кадзуху, который отмазывает его перед преподавателями. Когда он уходит, Скар все еще его не понимает. Всегда не понимает. Никогда не поймет. Единственное, что понимает, — вставать завтра в Академию будет тяжко.