Не спать

Честно, Скар никогда не любил смотреться в зеркала. Не доставляло ему это никакого удовольствия, всегда было бесполезной функцией, рудиментом в его рутине, от которой он частенько избавлялся. Ведь Нарцисс хорошо не закончил. Потому что, сколько бы он ни смотрел, сколько бы ни вглядывался, он никогда там ничего не находил. Ни красоты, ни эмоции, ни смысла. Он словно глядел на лист, перепачканный чернилами. Тут пятно, там клякса, здесь вообще все размазано, грубо и нахально. Каждый раз, смотря на себя, он не видел ничего. Он не понимал, зачем ему смотреться в зеркало, если раз за разом там ничего не меняется. Он не хочет смотреть себе в глаза. Скар никогда не любил смотреться в зеркала. Но судьба разыграла его по всем первоапрельским традициям. И глаза, аметистовые, но словно на несколько оттенков темнее, прожигают его, испепеляют, превращают в горстку пыли. Дуновение ветра — и он развеется, исчезнув в воздухе. Он видит свое отражение и отступает на пару шагов. Он смотрит на самого себя, издевательски реального, отвратительно живого, до тошноты осязаемого. И те же волосы, темные-темные, — ночь в самый жуткий кошмар. То же тело, та же одежда, — толстовка болтается, как на манекене. И те же глаза — аметистовые черные дыры, разрывают на части, только приблизься. И те же руки. Те же самые, его руки совершенно спокойно, почти безмятежно сжимают катаны. — Да нет, — говорит Скар, крепче сжимая в руках свой клинок, который теперь кажется перочинным ножиком. Зубочисткой. — Да не может… ты не мог… Да как ты… — Скар, я это и есть ты. От его собственного голоса по спине бегут мурашки, ползут гремучими змеями, зарываются под кожу, копошатся и разлагаются. Его, его собственный голос оглушительным эхом разносится по бесконечной темноте, исчезает где-то далеко, так далеко, что туда никогда и не дойти. Скарамучча останавливается. Застывает скульптурой, поломанной, потрескавшейся, со свешенной головой, вздернутой на виселице. Смотрит на свой жалкий, почти пластмассовый клинок, легкий, невесомый, как воздушный шарик. Руки сжимаются сами собой. В груди гремит ярость, пылает ярче тысячи солнц, сгущается, расползается по телу, как чернила, окунутые в воду. Растекается жуткими узорами, оплетает все тело. И Скар бросается против воли. По своей собственной, но клинок предательски оттягивает его вниз. Удары слепые, глухие, немые, почти неощутимые. Он сыплет ими, как песком в глаза, подло и трусливо. Он сжимает зубы, и горечь хрустит, оседает так, что не избавиться. Темнота словно липнет к нему, пристает несмываемой грязью. Скар дробно выдыхает, отчаянно нападая на свое отражение. Но, сколько бы он ни махал своим крошечным клинком, ни один удар не прилетает в цель. Даже не задевает, на нем ни царапины. И дыхание внутри тягучее, горячее, липкое. Скарамучча часто дышит, зло хватая носом воздух. — Как? — внутри терпко и кисло, как от переваренного чая, он почти морщится, почти кривится в агонии, заглядывая в аметисты, так омерзительно напоминающие его собственные. — Как так? Почему ты…? Как… Пальцы на его горле холодные. Ледяные, как объятия смерти. Встреча Титаника и айсберга. Нежданная, ненужная, но совершенно точно неизбежная. — Все просто, Скар, — его голос будто везде. Словно через стерео колонки, он вибрациями разливается по внутренностям, Скар леденеет, столбенеет, перестает существовать. — Ты не можешь справиться со мной. Потому что ты слишком, ничтожно слаб. Что-то копошится у него в легких, вгрызается жадно, с клыками, прорезает мягкие ткани, как бумагу. И словно кровь сочится из него, как сок из закатника, растекается по непроглядной темноте и растворяется в чернющем полу. Скарамучча как будто ей захлебывается, глотая раскаленный металл вместо воздуха. Перед глазами все плывет, причаливает ко дну подбитым Титаником, неподъемным грузом приземляется в бездну. Крутится каруселью, до тошноты, до потери сознания, до металла, красного и горячего, прямо на губах, прямо в горле, бурлящего и будто живого. Скар вырывается как-то слишком просто, отступает назад неверящей россыпью. Ноги шуршат по ослепительно ровному полу, подкашиваются, как на льду. Он грузно, по-титаниковски оседает вниз. Ноги его больше не держат, роняют протестом, предсмертной революцией, претензией: «Справляйся сам». Но он не справится. Он смотрит на себя и поджимает губы. Он не справится с самим собой. В горле тесно, горячо, больно. Он словно залпом выпил стакан гвоздей и не подавился. Словно запил все это уксусом. Будто сейчас расплачется. — Ты сам во всем виноват, — и голос не его. Определенно не его. Он просто не может говорить. Это не он. — Ты просто слабак, — он скучающе фыркает, и замах катаны разрезает воздух, рубит на части, и тот медленно утекает, такой спасительно-предательский и до жалкого необходимый. Он слабак. — Ты ведь не мог бежать от меня вечно. Конечно, не мог. — Ты не сможешь со мной справиться. Не сможет. Конечно, он не сможет. Его руки заносят катаны над головой. Скар на них не смотрит. — Прощай, Скар, — говорит он сам себе и уже не понимает: говорит ли это он сам или слова уже срываются с собственных уст предсмертной галлюцинацией. Он закрывает глаза. Металл свистит в воздухе. Как же это глупо… Тишина. Тишина, тишина, тишина. Нет ей ни конца, ни края. Скар хмурится, кладет руку на сердце. И ощущает себя удивительно живым. Он напряженно, с опаской открывает глаза. И дар речи у него пропадает, словно его никогда и не было. Скар, он, пародия на него самого застывает, так и оставив катаны висеть в воздухе. Словно поставлены на паузу. Кадзуха сжимается, обнимая его со спины. — Не надо, — шепчет он одними губами. Его почти не слышно, но голос дрожью прокатывается по тишине, резонирует в ней, трещит где-то в грудной клетке. Легкие лопаются, разрываются на части, когда до ушей доносится всхлип. Бледные пальцы сильнее сжимают ткань его толстовки. — Пожалуйста, Скар. Скарамучча смотрит на это действо, и в желудке все скручивается спиралью, стягивает органы в один комок. Оно мелко дергается, предсмертно, конвульсией, и застывает, напряженно, электростатично. Сердце бьется в агонии, тысяча ударов в минуту, все две. Преодолевает сверхзвуковой барьер. Это так странно. — Ты не должен, слышишь? — Каэдехара говорит, шепчет натянутой струной. Дернешь — оборвется, разобьется вдребезги. Он молчит, стеклянно уставившись в темноту. Смотря в свое отражение, свое порождение, свою обитель. — Тебе не нужно это делать. Ты этого не заслуживаешь, — Кадзуха жмурится, стискивает так, что у самого Скара трещат ребра. — Ты не должен исчезать. Я буду с тобой, правда. Что бы ни случилось, — он утыкается носом в чужую спину, слова еле-еле получается разобрать. — Потому что ты мне нужен. Я… я ведь без тебя не смогу, понимаешь? — смыкает руки кольцом поперек его талии. — Потому что я тебя люблю. Люблю, слышишь? Очень сильно. Пожалуйста, не умирай. Прошу. В темноте трезвонит молчание. Белым шумом прокрадывается в уши, поражает мозг и медленно ползет к другим органам. В темноте трезвонит молчание. А потом трезвонят катаны, с грохотом обрушиваясь на гладкий пол. Воздух прорезает всхлип. Скар не может понять: смотрит ли он на свое отражение, заходящееся в рыданиях, или фантомные горячие мокрые дорожки на его щеках не такие уж и фантомные. Он рассеяно прикладывает ладонь к лицу и оторопело стирает с нее влажный след. Его лицо искривляется в горьком плаче. Он не мог. Не мог справиться с самим собой. Но у Кадзухи получилось. Кто бы еще спас его от самого себя? Скар криво усмехается. Никто. Никто, потому что это все не реально. Это был просто сон. Долгий, слишком затянувшийся сон. Сон, от которого уже пора бы просыпаться. Темнота вокруг идет рябью, кругами на воде. Растворяется, очищается, как нефтяное пятно в океане. Светлеет, как небо, испачканное рассветом. Выводится, как белизной. Он оседает на выцветающий пол, Каэдехара обрушивается вслед за ним. Поднимает заплаканные глаза с чужого плеча. Смотрит прямо на Скара, ни на кого другого. Рубиновая радужка растекается, вытекает через край, светится маяком. Чисто, почти солнечно. Озаряет своим взглядом приближающийся рассвет. Одними губами шепчет. «Пора просыпаться» И Скар просыпается.

***

Подрывается на кровати миной. Садится резко, словно на него кто-то нападает. Но никто больше не нападет. Неохотный, ленивый луч солнца змеей крадется по кровати, путается в складках одеяла, прожигает кожу раскаленным клеймом. Сколько прошло времени…? Перед глазами все смазывается от быстрого пробуждения, Скар жмурится на полминуты, растирая сонливость по лицу и запуская одну руку в запутанные волосы. А потом поднимает вторую и натыкается на сплетенные пальцы. Его и Кадзухи. Сначала он долго, медленно, улиточно моргает, словно в воде, в болоте, в огромном нефтяном пятне. Но ему не дают времени подумать, — само время не располагает такими ресурсами, — и ненавязчиво утягивают обратно. Скар рассеянно падает на спину, утыкаясь взглядом во все такой же белый потолок. Кажется, за время его отсутствия ничего не изменилось. Но блеклый, монохромный потолок внезапно перекрывают. Перекрывают рубины, от которых глаза почти начинают слепнуть. Почти слезиться. И Скар не успевает сказать и слова. Нет в мире таких слов, чтобы описать то, что он хотел бы сказать. Нет в языке таких оборотов, все теряется в переводе, непереводимая игра слов, в которую Скарамучча бесчестно проиграл. Именно в этот момент, когда все слова калейдоскопом рассыпаются у его ног, Каэдехара поступает гораздо красноречивее. Ведь поцелуй говорит все за него. Говорит даже больше, чем любой другой язык мог бы сказать. Кадзуха близко. Так близко, что никогда. Никогда — ближе, но сейчас у Скара кружится голова от того, насколько Каэдехара в зоне его досягаемости. Поэтому Скарамучча осторожно, почти неверяще запускает руку в чужие пепельные волосы, перебирает мягкие прядки, словно проверяет: он точно не спит? Он точно проснулся? Он точно хочет, чтобы это заканчивалось? Губы Кадзухи оказываются мягкими, как и пальцы, которыми Каэдехара нежно, едва касаясь, проводит по щекам Скара. И кажется, что Скар уже и сам стал каким-то чересчур мягким. Он весь какой-то зефирный, карамельный, растекается, плавится под чужими руками. И затуманено, запоздало понимает, что «никогда» больше не подходит. Это пресловутое «никогда» всегда было недосягаемым барьером. Не обойти, не перепрыгнуть. «Никогда» — что-то неопределенное, размытое, как нефтяные пятна, как зыбучие пески. И теперь оно медленно, одним мгновением дает трещины, рассыпается на мириады осколков, стирается, как лишний карандашный штрих. И Скар улыбается выдохом в чужие губы. Нет больше никакого «никогда». Теперь только громкое, фейерверкное «всегда». Всегда — ближе. Всегда — рядом. Всегда — на расстоянии вытянутой руки, даже если к нему приписать несколько тысяч километров. Всегда — ближе. Ближе, чем собственные руки на своей шее. Ближе, чем катана в боку. Ближе, чем липкая темнота. Потом Кадзуха незаметно, мимолетно отстраняется, и Скарамучча безбожно пропускает этот момент, но не жалеет. Ведь у него теперь есть предостаточно времени, чтобы поймать все остальные. Скар смотрит в рубины, как загипнотизированный, вглядывается, ввинчивается, растворяется в них. Там — рассвет, вишневый-вишневый, самое яркое зарево, самое алое из всех, что могли бы быть. И никакое небо не нужно, он кажется лишь пародией, картонной и ненастоящей, жалким подражателем. Скар смотрит в рубины и думает, что не допустит и сантиметра дальше. — Спасибо, — шепчет он одними губами, словно голос он давно потерял. Отдал за вечную любовь и ни о чем не пожалел. Каэдехара в ответ лишь смеется. Мягко, как зефир, как карамель, как лучи робкого рассвета, пробирающегося сквозь занавески. Каэдехара смеется, и щеки у Скара запекаются, отражают чужие рубиновые глаза. — Не за что благодарить, — отвечает шепотом, по спине бегут мурашки, осыпают его, как ведро ледяной воды. — Это ведь был сон. И Скар было открывает рот, но слова оттуда протестующе не выходят, устраивают забастовку и байкотно молчат. Рот закрывается, и Скарамучча лишь коротко, еле заметно кивает. Конечно, это был сон. Невозможно в это не поверить, когда так близко и так мягко, что исчезают любые «никогда». — Что теперь? — спрашивает Кадзуха, укладываясь обратно. Снова находит чужую ладонь, снова сплетает пальцы, словно доказывает: это действительно реальность. — Что будем делать? Скар краем глаза смотрит на просыпающийся рассвет. Тот сонно потягивается, расправляет сливочные, кремовые облака, делает их еще более воздушными. Еще чуть-чуть, и улетят. Скар краем глаза смотрит на Каэдехару. Смотрит на чужие губы, на безмятежные рубины и на пепельные пряди, разметавшиеся по кровати. И понимает: он еще успеет. — Я… знаешь, — он гладит большим пальцем чужие костяшки. — Я бы хотел наконец нормально поспать. Кадзуха молчит, прежде чем рассыпаться в звонком, мягком смехе и затянуть Скара в самые близкие объятия. Он еще успеет. Теперь у них есть время и огромное, необъятное «всегда».