Орнитология

публичная бета включена Pica pica Научной роскоши Челомея завидовала Кремниевая Долина. Но разрешение на отпуск для бухгалтерии все равно приходилось подписывать вручную. Сотрудники обращались к начальству, Нечаев обращался к Сеченову — стандартная процедура. Бумажек было штук шесть, не более. Дмитрий Сергеевич не читал их лишний раз. В бюро клали по порядку, уголок к уголку. Нечаев в очередной раз рассматривал самолет и статуи краем глаза, его начальник щурил глаза, то приближая, то отдаляя стопку. Искал куда ставить подпись. — Да, зрение стало ни к черту. — побежденно буркнул Дмитрий Сергеевич. Он привычным движением достал из кармана жилетки чехол, щелкнул пуговицой, расправляя створки. На столе оказались очки с квадратной оправой и тянущейся от дужки блестящей цепочкой. — Все еще надеюсь, что сам справляться буду. — Академик закинул цепочку на шею. — Как вы с механизмами возитесь постоянно, неудивительно, что зрение село. — Нечаев не терял субординации, ответил только то, что было вежливо. Именно это от него и требовалось. Сеченов нацепил очки, неловко поправил их обеими руками за дужки, чтобы крепче на носу сидели, и взялся за бумаги. Дело пошло быстрее: он провел кончиком пера, не нажимая, по данным предприятия, именам-паролям-явкам, подписал, отложил в сторону. Академик сказал себе не обращать внимание на то, как сверлили его взглядом. — Дмитрий Сергеич, — Нечаев отклеил язык от нёба. — вам цепочка на очках ваша очень идёт. И раскраснелся сразу. Не учат ведь в армии хорошие вещи говорить. — Вы сразу в тыщу раз серьёзнее выглядите с ней. — Спасибо, Сережа, — у краев глаз Сеченова углубились морщины, — мне она тоже очень нравится. Снова перо, имена-пароли-явки. — А где взяли? — Нечаев вряд ли сам хотел купить себе такую. — А, так. — Сеченов усмехнулся. — Ручная сорока притащила. — Сорока?! Вот уж не думал, что вы птиц любите. Сеченов поставил подпись на третьем листе. — Всех люблю, — на четвертом листе явно не хватало печати. — И как вы её научили? — А, ну так сорока птица лёгкая. — Академик задумчиво постучал кончиком пера по промокашке. — Ей еду за блестяшку дай, она тебе карбюратор притащит. Нечаев улыбнулся. Шутка ему понравилась. На пятом листе чуть не образовалась богомерзкая клякса. На шестом должен был расписаться сам Нечаев, в бухгалтерии. — Вот, держи. — Сеченов собрал подсохшие бумаги и постучал стопкой по столу, выравнивая её. — Отнеси обратно, и можешь собираться — Спасибо, Дмитрий Сергеич. — Телеграфируй из Ялты что да как, открытку пришли. — Сеченов сложил пальцы в замок перед собой. — Отдыхай, в общем. Нечаев усмехнулся. — Приказ принят: есть отдыхать. И рассмеялся, глядя на посерьезневшего академика. Только Нечаев вышел, Дмитрий Сергеевич закатил глаза. Чувство юмора страдало у них обоих. Очки были стянуты с носа. Без них мир не расплывался. Было не так уж плохо, если не смотреть на мелкий шрифт. Сеченов полез в ящик за тряпочкой. Снимая, он все-таки умудрился заляпать пальцами линзу. Тряпочку не нашел. Вместо нее в глаза бросились пара блестящих объектов. Вблизи оказались запонками с узорной гравировкой. — Эх, Миша-Миша, — выдохнул Сеченов, щурясь и силясь рассмотреть детали на подарке. — Что ж тебя на все блестящее тянет?

***

Agapornis Странно, что кресло совсем не скрипело. Еще страннее, что не скрипели колени. Михаэль весь поджался: он ерзал, распределяя вес тела на чужих ногах. Беспокойство терзало его совсем не за брюки — их он безбожно помял. Сеченов все-таки еще оставался выше его по положению и — главное — старше по возрасту. Не хотелось потом объясняться, от чего у светочи советской науки ноги в обратную сторону выгнулись. Последние лет тридцать Михаэля на коленки не сажали. Скажем прямо, его за жизнь вообще посадить не удалось, но то была история прошлого десятилетия. Теперь, в кабинете на самом верху гига-сталинки Челомея, в этом пафосно-вдохновляющем антураже, его позвали по научным делам. Слово за слово он добровольно взобрался на колени начальнику, как американский ребенок Санта Клаусу. А тот и рад. Штокхаузен не мог понять, то ли Дмитрию действительно нравился Утесов, то ли слушал он, потому что «как академику» было положено. Весь Михаэль меньше «Вовчика», на «Утомленном солнце» его бы подняли на руки, как невесту, и закружили по кабинету. На сияющем лице Сеченова читалось именно такое желание. Штокхаузен не жаловался. Вместе с акцентом из Берлина он привез пластинки Марлен Дитрих, «Comedian Harmonists» и многих-многих других. На перерыве подходил в радиорубку и настойчиво просил ставить именно эту музыку. За отказ дежурного лишали премии. Должен был хоть кто-то отыграться на хирурге за такую несправедливость и помучать его привычным уху советского гражданина. На «Мишка, где твоя улыбка» завод у патефона кончился. Михаэль улыбнулся и позволил себе сесть поудобнее. — Правая, будь добра, заведи снова. И поставь иглу куда-нибудь, на другую песню. Рука Дмитрия привычно поглаживала бок Штокхаузена. Тот в ответ приобнимал его за плечи. Балетная фроляйн с несвойственной роботу нежностью прокрутила ручку несколько раз. Потом вернулась на место в стойку смирно. И снова «Утомленное солнце». Эта песня Михаэлю даже нравилась. Он тихо выдохнул и прикрыл глаза, когда кожу на его горле чуть повыше воротника мягко прищемили зубами. Сеченова до укусов дико маньячило. Радовался имплантам вместо старых моляров и клыков. Его укусы точечно жалили. Как Михаэль ни сравнивал с собачьими — а собак на него много натравливали, — все равно не получалось. Скорее, на ум приходило то, как кончиком клюва попугаи щипали зерна. Или кожу — только пальцы протяни. Попугаев Михаэль видел часто. В детстве и отрочестве, в родном Потсдаме среди приличных каменных домов и стеклянных витрин. В одной из них затаились тропические птицы. Чего владелец искал в этом городе, полном скептичных бюргеров, не понимал никто. Дело не шло. Обычно, детям покупали канареек. И дешево, и приятно. Надоело — выпусти или скорми коту. А попугая жалко. Зато на улице и, когда изредка пускали, внутри торчала толпа ребят. Каких только птиц в той каморке не водилось. Только страусов не хватало. На витрине же обычно сидела стайка неразлучников — попугаев с яркой, как персик, грудкой и клювом. Все время своей жизни, когда их видел Михаэль, они чесали друг другу перья. Или спали, надувшись, словно лисий воротник. А главное, кусались, как только пытались забрать хоть одного из них на продажу. Будь у Сеченова перья — на двести процентов — был бы неразлучником. Свободной рукой он снимал мистические пылинки с коленей костюма Михаэля. — Дмитрий Сергеич, — Штокхаузен шептал без акцента, — может их выслать? Михаэль кивнул головой в сторону железных балетных фроляйн. Рука ушла с его бока. — А зачем? — Теперь Сеченов почесывал его затылок, оттягивая пряди пальцами, как гребнем. — У тебя там колтун, Миша. — Отметил Дмитрий, аккуратно доставая пальцы, чтобы погладить другую прядь. — Они меня смущают, — ответил Штокхаузен. Сеченов усмехнулся. — Обычные роботы. Он потерся кончиком носа о щеку Михаэля и коснулся губами его челюсти. — Может хотя бы Нечаева? Майор замер перед столом, как солдат у мавзолея. С документами об окончании отпуска в руках.