***
Отсчет начинается не с начала. Не с Первого Предвестника, потому что первым в этом круговороте порока и жестокости становится Дотторе. Именно он и превращает жизнь Тартальи в настоящий пиздец, о котором Тарталья предпочитает молчать абсолютно со всеми, кроме Синьоры. А с ней хорошо. С ней они обычно выходят вдвоем на балкон, оба одинаково измученные скучным собранием, и в ее руках появляется невозможно длинный, даже вызывающе длинный мундштук, а между пальцев вспыхивает огонек. – Будешь? – предлагает она, а Тарталья из вредности всегда поначалу отказывается, но довольно быстро подсаживается и на табак, и на такие вечера. После первых приятных мгновений холода он начинает мерзнуть и кутается в шарф, прячет руки под мантию, а Синьора говорит, что он похож на гадкого голубя в мондштадтской подворотне. И опять предлагает закурить, настойчивая и абсолютно уверенная, что все-таки получит согласие. Так обычно и выходит. Они могут подолгу стоять вот так рядом и, кажется, нет во всей Снежной более согласных друг с другом людей. Предвестники – чудовища. Структура, которой все они подчинены, – как симметричный кристалл снежинки с четким и неизменным числом лучей. Я – луч. Ты – луч. Пьеро – луч. Проклятый Дотторе – луч. В центре – Царица, все вокруг нее и для нее, и этот строгий порядок хранится не годами, а столетиями. Столетия уродства и чудовищной жестокости. – Поэт недоделанный, – улыбается Синьора, когда он впервые проговаривает ей эту метафору. Тарталья не злится, ему очень приятно вот так курить с ней бок о бок, втягивать ноздрями мерзлый сумрак, а выдыхать дым и чувствовать хотя бы подобие понимания и родства. Синьора, конечно, настоящая эталонная стерва, жестокая и безрассудная, и из-за нее с Тартальей случается много дерьма, но, Царица! Как же он любит такие моменты возле нее! Это невозможно назвать дружбой ни на одном из языков Тейвата, но ведь Тейватом мир Тартальи не ограничивается. Может, в Бездне они бы и считались лучшими друзьями или даже родственными душами. А здесь они просто младшие Предвестники, объединенные общей дурной привычкой, и Тарталья может сколько угодно собачиться с Синьорой на людях, но только ей он доверяет, не боится жаловаться на чужие тупость и слабость и искренне хохочет над ее ядовитыми шутками. Ей, и только ей он признается в том, о чем с другими предпочитает молчать. Он уверен: эта опытная сильная женщина, переступившая через сотни смертей, сможет понять его. Он ведь тоже переступает. Каждый ебаный раз через собственную смерть, когда против воли приходится ночевать не в одиночестве. Только ей он и может рассказать – о том, как они приходят.II Дотторе
Отсчет начинается не с начала. Не с Первого, потому что первым среди них становится Второй Предвестник Фатуи Иль Дотторе. Еще на самом посвящении Тарталья отмечает его взгляд, заставляющий чувствовать себя животным, распятым перед вивисекцией. Тощие лапки, бешено бьющееся сердечко, венка, пульсирующая на шее. Херня, думает Тарталья. Он тогда еще почти не различает сегменты Второго Предвестника и вообще подозревает, что пересуды застрельщиков приукрашивают реальность, и весьма сильно, даже многократно. Сколько этих сущностей – одинаковых и совершенно разных, – семь? двадцать? штук сто? Возраст Дотторе позволяет наделать и столько аугментаций. Что ж, разузнаю, решает Тарталья. Разузнает, но это нихрена ему не понравится. То, что сегменты Второго Предвестника, в основном, не заинтересованы в каком-либо женском внимании, Тарталья отмечает достаточно быстро. Сердцеедка Синьора подтверждает это наблюдение, поделившись парой довольно комичных и позорных эпизодов их со Вторым Предвестником несостоявшегося «романа». Херово только, что она не упоминает о традиции приходить к младшим Предвестникам и не оставлять им выбора. Тарталья узнает об этом, лишь когда Дотторе лично появляется в его спальне. Структура – снежинка. Я – лишь луч снежинки, идеального кристалла, сердце которого – Царица. Спайка лучей – укрепление Структуры, говорит себе Тарталья. Эта связь может быть даже очень полезна. Он не представляет себе, который из сегментов становится первым. Кто-то вовсе не омерзительный, а почти привлекательный. Возможно, Дотторе-Эшер времен Татарасуны, способный и заговорить, и вдохновить, и даже очаровать; его лекцию о стратегиях и методах Фатуи Тарталья слушает с интересом. И хотя умение Дотторе выворачивать правду, окрашивая ее в беспросветное вранье, а также способность манипулировать людскими чувствами уже тогда настораживают, Тарталья все равно считает происходящее занятным. Он предполагает, что внимание Дотторе носит в основном исследовательский или, может, экзаменационный характер. И Одиннадцатому Предвестнику хочется проявить себя как можно быстрее. Дотторе одержим идеей о сверхсуществе – что ж, Тарталья стоит перед ним: вот он твой сверхчеловек, любуйся, бери, изучай. Тарталья не невинный мальчишка, и уже очень давно, а Дотторе не привык упускать шансы. И оба не оказываются разочарованными. Какой-то другой сегмент, возможно, один из старших, вначале внимательно наблюдает за Тартальей, расспрашивая его о прошлом, о желаниях, амбициях и планах, а потом, раздевшись, оказывается излишне осторожным и весьма скучным любовником, даже почти неприятным. Ну, думает Тарталья, этот – просто унылый старик, тонущий в своем желании впитывать новые знания, я не пригожусь ему в роли подопытного, я лишь проверю свою догадку, что все сегменты Второго Предвестника порочны и недальновидны. Мы развлечемся с этим мужчиной, и я буду держать его за яйца, пока он будет кончать подо мной, а когда придет время, я высмею его на всю Снежную. Царица, сколь мощное оружие попало ко мне в руки! Ему кажется, он нащупал слабость Второго Предвестника, он красуется и любуется собой, он изящно и кокетливо раздевается и лукаво смотрит в глаза, он точен и ловок в движениях, он делает вид, что сразу же выкладывает карты на стол, демонстрируя все свои умения, нажитые в юношестве и во время стремительного взлета в рядах Фатуи. И дверца захлопывается. Рыжий хорек оказывается в лабораторной клети. Оказывается, Тарталья попадается в нее буквально через пару дней после посвящения, и дальше начинается что-то похуже ебаной Бездны. Ладно, не хуже, но почти сравнимо. От очередного Дотторе веет не просто опасностью, но ледяной угрозой, и проверить свои силы было бы скорее приятно и любопытно, если бы Тарталья не познакомился ранее еще с парочкой. Нет. Они все – смерть. Буквально сразу, лишь оставшись с этим Вторым Предвестником в спальне один на один, Тарталья испытывает настоящий ужас. Какого черта! Может быть, есть еще шанс отказаться от близости? Не рискнув протестовать, Тарталья пытается, наоборот, перехватить лидерство, так проще контролировать процесс, он начинает уверенно целоваться, только вдруг ощущает, что губы его трескаются, как на морозе. Он делает вид, что возбужден и воодушевлен, но руки его дрожат, а вены вспухают под кожей, бурля кровью, и раздетый Тарталья чувствует себя не порочно обнаженным – а голым до костей. Какая-то недоступная Тарталье жестокая магия. Херово, если этот любит насилие, думает Тарталья и припоминает всю жуть из сплетен о Втором Предвестнике, что бродили среди Фатуи мелких чинов. Он также вспоминает, что когда шел на этот шаг, то был готов и к жути, и к насилию. Он ни черта себе не представляет из того, что его ждет. Нависая над Тартальей, Дотторе жутко улыбается своими мелкими острыми зубами: – Ты абсолютно уверен в том, что справишься, юный Предвестник? Изо всех сил пытаясь унять дрожь, Тарталья берет его за талию. Тело у Дотторе худое и белое, и какое-то... не человеческое, точно для него природа пожадничала на некоторые мышцы, половину костей и волосы на предплечьях. Он, безусловно, человек, как и все остальные сегменты, но... змееподобный, жуткий. Вот она, цена экспериментов над собственным телом. Дотторе не снимает маску, однако и через нее взгляд его распинает Тарталью, как того самого подопытного хорька на вивисекционном столе. Возможно, я совершаю ошибку, думает Тарталья. – Возможно, – шепчет Дотторе, и рука под затылком Тартальи тут же сжимает волосы в тугую горсть. Не предвидя столь резкой боли, Тарталья вскрикивает. Это первый раз, когда он кричит, и, можно сказать, в этот момент связь с Дотторе абсолютно перестает ему нравиться. Второй Предвестник (уже другой) потом скажет ему, что это лишь начало. По утрам Тарталья не узнает свои плечи – сине-лиловые, искусанные, будто выпитые через кожу. Со смесью ужаса и восхищения он потом смотрит в зеркало на свою алую шею, ощупывает пятна синяков на руках. У Дотторе богатая фантазия. Довольно очевидно, что в разном возрасте тот концентрировался на разных сферах своих исследований, а также имел разные предпочтения. Дотторе, который все еще носит муренового цвета академическую мантию и поначалу держится сдержанно и отстраненно, оказывается совершенно неутомимым в постели. В какой-то момент, принимая его член раз пятый за ночь, Тарталья просто закрывает глаза и представляет, что он не здесь, не в спальне Одиннадцатого Предвестника, а где-нибудь в легкой парусиновой палатке, растянутой посередине бесконечной замерзшей реки. В такой он сидел с отцом во время подледной рыбалки, и ему так же невыносимо сильно хотелось задремать спустя несколько часов бдения над удочкой-донкой. Тарталья отключается, но наутро, исследуя себя, понимает, что Дотторе не остановился и после пятого раза. Ебаная Структура. Четкая и строгая, режущая зрение. Снежинка с лучами, расходящимися от источника власти. Когда именно он понимает, что идея склонить Второго Предвестника на свою сторону провалилась? Как скоро он понимает, что невозможно быть на одной стороне со Вторым Предвестником? Даже собственная спальня не принадлежит Тарталье, как он упустил момент, когда это стало очевидным? Нихера больше не принадлежит мне, говорит он про себя с ледяным спокойствием, даже моя собственная задница. Дотторе безжалостен, он может издеваться часами, пытать и насиловать, глодать плечи, выкручивать суставы, жечь и рвать, экспериментировать с эластичностью, чувствительностью, элементальной резистентностью тела, с ментальным упорством, с силой духа. Тарталья проигрывает. Неизменно и предсказуемо, так что любой нормальный ученый давно бы уже закончил свои эксперименты, превратившиеся в чистый фарс, но речь не об ученом, а о чудовище. Часто, так часто, слишком часто, до жути часто, до хрипа часто, Царица! Как же часто, часто-часто-часто это теперь происходит с Тартальей, и он каждый раз язвит так ядовито и гадко, как может, у него всегда находятся слова. – Может, еще привяжешь меня? Кто же по доброй воле с тобой... И его привязывают. Оказывается, что упругие ремни были натянуты под его матрасом еще до того, как Второй Предвестник перешагнул порог, и теперь тому остается лишь рассмеяться и будто по просьбе сомкнуть на запястьях Тартальи кожаные браслеты, и в этих путах Тарталья – снова подопытное животное. Его ласкают так невыносимо долго, что потом он, кажется, кончает просто от ветерка, и ему стыдно и жутко, он и хочет, и не хочет повторить этот эксперимент. Но когда Дотторе переворачивает его животом вниз и снова приковывает, у Тартальи уже не остается сомнения в собственных чувствах. Днем он напивается в хлам, чтобы забыться, а утром следующего дня на побережье вырезает Гидро-лезвиями целую деревеньку хиличурлов. Вечером все повторяется. – Это что, кольцо на член? Не великовато ли для тебя? – глупая попытка, но в постели у Тартальи нет иного оружия, кроме слова. – Пожалуй, в-велико, – говорит очень юный Дотторе, чуть заикаясь. – Что же с ним т-теперь делать? Он очень красивый, с невинной улыбкой и гладким свежим лицом. Каким же жутким станет оно много десятилетий и сегментов спустя! Дотторе целуется как девственник, но потом доводит Тарталью до настоящего безумия, до крика, до сиплых молитв Царице, до визга и слез, не позволяя ему кончать, трахая его и пальцами, и какой-то сумасшедшей вибрирующей штуковиной, и, конечно же, членом. Другой Дотторе медленно и упорно растягивает его хитроумным металлическим устройством, после водит головкой в его разомкнутом проходе, а затем кончает на спину. Раздевшись по пояс, Дотторе средних лет обнажает белую безволосую грудь, кладет руку Тартальи себе на солнечное сплетение и говорит так, как просят об одолжении: – Тяни. Тарталья колеблется, но держит лицо и собирает пальцами мелкозвенную цепочку, соединяющую зажимы на сосках Дотторе. Этот любит не только чужие мучения, и Тарталья надеется, что на нем сможет отыграться за всех остальных, поэтому он не старается действовать ласково или осторожно, но неуязвимость иллюзорна. Заставляя брать себя почти без смазки, Дотторе все равно причиняет Тарталье боль, и тот нихрена не рад, что его член не опадает. Со всей силой вколачивая Второго Предвестника в кровать и слыша, как тот заходится радостным животным стоном, Тарталья вовсе не чувствует себя отмщенным. После этого будут другие. Расправляясь с задом Тартальи, безжалостный насмешливый Дотторе больно царапает его спину остроугольной маской, а потом растирает кровь, будто рисуя узор. Структура, снежинка, терпеть! Это служба, она такая, это все не просто так, это ради цели, это ради... ради, ради! – убеждает себя Тарталья и прокусывает подушку, и отплевывается пухом, и закашливается, а Дотторе-исследователь, останавливая движения, с любопытством заглядывает Тарталье за плечо. Этот чуток к любым проявлениям чувств, он пьет их, будто огонь-воду из рюмки, крепкий глоток от каждого вскрика Тартальи. Я ненавижу тебя, Дотторе, говорит себе Тарталья, слизывая с губы кровь. Когда-нибудь я убью тебя, думает Тарталья. – Не перепутай, – слышит он над ухом и изгибается от обжигающей боли. Он терпит, распластанный среди перьев, пуха и окровавленных одеял. Он нахер выдержит все это, и когда придут те, другие, с кем не следует «перепутать», он уничтожит и их. Он выждет, он не может выломаться из Структуры раньше времени, он вытерпит и дождется, он прольется водой, но не разломится льдом. Эти существа, приходящие к нему, все еще один и тот же человек. И Тарталья переживет его. Самого старшего, уверенного и молчаливого. Другого, помоложе, который растягивает Тарталью, не снимая с пальца массивного брачного кольца. Дотторе, любящего почесать языком о своих исследованиях, – и любящего, когда языком работает Тарталья. Крайне шумного и страстного Дотторе, тяготеющего к крови и магии. Двоих близнецов, действующих всегда вместе, слаженно и жестоко и, по всей видимости, ненавидящих друг друга сильнее всего остального мира. Безумца, признававшегося в любви и хлеставшего Тарталью по щекам в ответ на искренний смех. Того Дотторе, что вместе с одеждой снимает маску и трахает Тарталью лицом к лицу, так, что можно рассмотреть каждый безобразный шрам, обожженную кожу и иссеченные ужасными ранами скулы. Доктора, приносящего лекарства и мази, человечного и дружелюбного, но лишь до тех пор, пока его пальцы не проникают глубже необходимого для лечения. Дотторе-наблюдателя, с которым Тарталья встречается только в чужих спальнях. Холодного тихого Дотторе, делающего все очень быстро, чтобы поскорее вернуться к своим механизмам. Академика-пустынника, предпочитающего крепко держать Тарталью за шею. Сумерца-из-джунглей, приносящего особое снадобье и потом любящего почти бессознательного, почти мертвого Тарталью. Жуткого молодого Дотторе, не менее жуткого Дотторе-еще-моложе, и, конечно, абсолютно невменяемого самого младшего, в котором оригинальный Дотторе будто собрал все самые отвратительные свои слабости, страсти и пороки. Под одним из них Тарталья вгрызается в подушку и клянется еще раз всеми силами Бездны, что уничтожит их. Он умрет ради Царицы, если потребуется, но не раньше, чем лично вырежет весь этот чудовищный выводок. – Хм, пожалуй, этот термин должен прижиться, – усмехается Дотторе и целует Тарталью в лопатку. – Выводок! Гениально. Тарталья ничего ему не отвечает, он снова забирается в отцовскую рыбачью палатку, способную своими крыльями защитить и от ледяных ветров, гуляющих по бескрайней реке, и от безжалостного отраженного снегом солнца. Отсчет продолжается.