***
Приемы, встречи и балы, которые устраивает мэр, не стоят и рядом с тем, что смел воображать себе юный Аякс из архонтами забытой деревушки Морепесок, затерянной на периферии Снежной. Для Синьоры эти выходы в свет – повод искупаться во всеобщем восхищении и, конечно же, пройти по тонкой грани перед ревнивцем Пьеро, а для Тартальи – целительная возможность посеять хаос: флиртовать с чужими женами и мужьями, драться один на один и один на дюжину, наблюдать за теми, кто перебрал. Можно сказать, для Тартальи это своего рода отдушина, сравнимая разве что с удовольствием от вырезания должников Снежной. Здесь не появляется Дотторе. А еще такие вечера не посещают по-настоящему важные чиновники, послы и принимающие решения военные. Они обычно общаются с Пьеро за закрытыми дверями пустых высоких залов Заполярного Дворца, а вот жадные до удовольствий и пьянства глупцы неизменно собираются у Пульчинеллы в роскошной резиденции. Убранство залов поражает всех без исключения, столы ломятся от изысканных угощений, музыканты – гордость Снежной – способны исполнить едва ли не любую мелодию, известную в Тейвате. Пульчинелла очень богат и, стремясь перещеголять Панталоне, чрезвычайно щедр, а также буквально зависим от лести, за вечер он принимает сотни благодарностей гостей и раздувается гордостью, собирая восторги. Он галантен и смешлив с дамами, дерзок и уверен с мужчинами, он настоящий король на каждом балу. Выносливости Пульчинеллы хватает на бесчисленные приветственные поклоны, рукопожатия и объятия, а красноречия – на нескончаемые тосты, поздравления и обещания совместных выгод. Он делает несчетное количество кругов по залу в танцах с юными посольскими дочерями и даже – обязательно хотя бы однажды за прием! – устраивает дуэль с каким-нибудь наглецом. Не смертельную, разумеется, как можно! Они потом примирительно выпивают вместе и целуются в губы. Тарталья убежден, что это всегда хорошо поставленный спектакль, идущий на пользу молодящемуся Пульчинелле. И наблюдать за этим бодрым маленьким стариком, которого Тарталья знает совсем другим, всегда интересно. Это в некотором смысле нравится Тарталье, особенно когда Синьора, смеясь, шепчет на ухо: – Смотри как петушится наш цыплёночек, еще чуть-чуть, и снесет яичко! На таких вечерах они вдвоем проводят очень много времени на балконе, куря и болтая о ерунде. О важных вещах не получается, рядом всегда уши, младшим Предвестникам не удается остаться в одиночестве. Послы из Фонтейна все как один носят с собой вычурные трубки и дымят подобно паровым машинам, они выходят курить толпой и выносят с собой из душного зала обсуждения политики и технологий. Одетые не по погоде сумерцы курят тяжело пахнущие смеси, и над ними даже под открытым небом стоит кумар, как в шатре у пустынников. Грузные здоровяки-натланцы с кольцами в губах и черными письменами на лицах подходят к Синьоре по одному, чтобы попросить огня, а на самом деле чтобы рассмотреть ее поближе и получше. В их глазах горит вожделение, и Тарталья смеется до слез, когда она вначале якобы флиртует, а затем произносит какое-нибудь гадкое ругательство на ломаном натланском. Мондштадтские доходяги, привыкшие к своему сахарному вину и совершенно не умеющие пить огонь-воду, самые любимые гости Тартальи: встав в кружок, они одновременно опрокидывают маленькие рюмки, а потом хором кашляют, как паршивые собаки. Никто из них не курит, но каждый считает своим долгом попробовать, и Тарталью забавляет их подобострастие. Только когда просят закурить дипломаты Ли Юэ, ему перестает быть смешно. Глупо ведь фантазировать о том, что с посольством приедет кто-нибудь, кто дорог Тарталье? Кто-нибудь, с кем Тарталья мог бы ночи напролет и танцевать, и смотреть на звезды, и говорить, и молчать. Этого нихера не случится, иначе похоронное дело в Ли Юэ придет в упадок. Тарталья отворачивается с внезапно накатившей тоской. Пульчинелла выходит к ним с Синьорой, искрясь как начищенный самовар, он весел и возбужден, точно подросток на первом балу. Он целует руку Синьоре, наверное, в десятый раз за вечер, а комплименты придумывает каждый раз разные. Она с улыбкой просит его не донимать младших Предвестников и вернуться к гостям, но Пульчинелла переходит к Тарталье. – Милый мой юный Аякс! Нравится ли тебе сегодняшний вечер? – спрашивает он и картинно распахивает объятия. – Ну, обними старика! Пульчинелла довольно сильно пьян, но не просто пьян, иначе откуда бы в нем столько жизни. Немного смущаясь, Тарталья нагибается и обнимает его, сжимая хрупкое тельце слабее, чем мог бы. Сожми еще – старик крякнет и сдохнет. – Отряхните усы, заметят, – говорит Тарталья шепотом, а затем уже вслух добавляет: – Великолепное торжество, господин мэр. Надолго еще? – Часа на три! Четыре! На всю ночь! Как знать! – Пульчинелла слышит лишь то, что хочет слышать. Он хитро блестит своими маленькими глазками, озираясь в поисках официанта с подносом и, находя его, заставляет их с Синьорой взять по рюмке. – Предвестники Фатуи, Царице виват! Стерва Синьора поддерживает: – Виват, господин мэр! Тарталья встречается с ней взглядом и качает головой. – До дна, до дна, мой мальчик! За Царицу до дна! – почти кричит Пульчинелла, опрокидывает свою рюмку и ухает, как филин. Слыша его тост, люди на балконе тоже разбирают огонь-воду и пьют, кто-то кашляет, кто-то ликует. На балкон выходят музыканты. К Пульчинелле тянутся руки, чтобы встретить его рюмку, и он в восторге, он просит налить себе снова и не отказывает никому. Сегодня все вокруг – не во имя Царицы, а для Пятого Предвестника Фатуи, устроившего лучший прием в современной истории Снежной. Виват Царице! Но Пульчинелле – троекратный виват! – Может, вам уже хватит? – тихо говорит Тарталья. Ему перестает быть весело и становится жаль старика. Синьоре не жаль, и теперь уже она не отпускает слугу: – Еще по одной, господин мэр! За ваш роскошный дом и усы! Он польщенно смеется и грозит ей пальцем в белом порошке, а потом пытается поймать ее руку для нового поцелуя. Она хохочет, запрокинув голову, и дразнит его. Он поднимается на носках и по-военному щелкает каблучками, приглашая, и они начинают танцевать. Едва доставая Синьоре до корсажа, Пульчинелла обнимает ее за талию и придерживает за зад. Люди вокруг хлопают в ладоши и, выпивая, бьют рюмки об пол. Тарталье мерзко.V Пульчинелла
Рано или поздно все балы сменяются буднями. Маленький и – поначалу – смешной старик приходит в спальню Тартальи и суетливо притворяет за собой дверь, боясь, чтобы не хлопнула. Он жалкий и уязвимый, озабоченный делами и болезнью, серьезный и одновременно рассеянный, при нем неизменные папки с бумагами и бутылка. Короткий плащ с опушкой сползает с плеча и мешает ему, когда он застревает на пороге, не зная, как разложиться, по-прежнему стараясь не шуметь. Тарталья выдыхает, когда видит именно его. Сегодня – Пульчинелла, а он хотя бы безопасен. Аяксу хочется верить, что Пульчинелла по-настоящему желает ему добра, где-то очень глубоко в душе, совсем-совсем недосягаемо глубоко. Что есть какая-то тонкая прослойка настоящего сочувствия под другими потаенными страстями: властолюбием, страхом, расчетливостью, сомнением и восторженностью, под злыми обидами на остальных Предвестников... как в овощной запеканке, которую готовила мать в деревне. Где-то под десятком других слоев из капусты, картофеля и мятых томатов должно быть мясо. Хоть где-то, Пульчинелла, должны же обнаружиться проклятая человечность и искреннее участие в жизни мальчика, вышедшего живым из Бездны? Тарталье часто кажется, что этот многослойный пирог на самом деле без начинки. У старика дрожат руки, и так, что тот чуть не роняет свои убогие вещи. Боль жрет его изнутри, как Увядание – зеленую благодатную сумерскую долину. Тарталья пытается отмахнуться от сочувствия, хоть это и непросто. Маленькие глазки Пульчинеллы это замечают, всегда все замечают и впиваются взглядом в лицо. – Не рад мне, мальчик? Справившись с собой, Пульчинелла ставит на стол огонь-воду, такую прозрачную, что кажется, будто бутылка вовсе пуста. Тарталья не может отказать, он не имеет права. Это не приглашение, это приказ старшего, это часть службы. Структура – снежинка. Нет даже шанса остаться трезвым, если Пятому Предвестнику нужно напиться. К тому же, Тарталья слишком устал, чтобы любезничать, и вместо отговорок спрашивает прямо: – Вам совсем плохо? Пульчинелла хмурится и как-то странно поеживается. Дотторе – гениальный химик и держит Пятого Предвестника за горло еще с тех пор, когда Аякс не был Тартальей. Но Пульчинелла не сдается. Он снимает свой мятый плащ, усаживается в кресло, придвигает для Тартальи стул и бряцает горлышком о стеклянные рюмки. – Да, сложно, сложно... А когда было легко, Одиннадцатый Предвестник? Никогда не было. Страна большая, народ... такой уж народ. В широком поле колосьев не счесть. От стариковских пословиц да рифм Тарталью начинает мутить, он нехотя опускается напротив и сжимает в пальцах ледяную рюмку. – За доброго моего мальчика! – слабо произносит Пульчинелла, и этот тост больше похож на поминальный. Вслед за Пульчинеллой Тарталья опрокидывает огонь-воду в горло, и ему становится чуть светлее. Будто внутри, куда провалился напиток, разверзается маленький портал в Бездну, и Царица знает, что там за ним. Пятый – Предвестник, которого Тарталья мог бы уничтожить даже не ударом клинка, а голыми руками, но именно его Тарталья никогда бы не тронул из-за братьев, сестры и родителей. Когда Аякс выпивает вторую рюмку, не закусив, перед глазами встает старый добрый дом, где он вырос, и каменная печь, и трясохвосты, кружащие под коньком на крыше возле маленького слухового окна. Из трубы струится в чистое морозное небо дым и падает за сараем на землю, ползет по тропке на спящие под снегом огороды. Тарталья смотрит в рюмку, как в детстве смотрел в заиндевевшее стекло избы, не ожидая ничего чудесного или неожиданного. – Ох-хо-хо, жестокое время, дурные люди... – вздыхает Пульчинелла, разрумянившийся от огонь-воды и, кажется, хоть немного пришедший в себя, а потом внезапно выдает: – Ты уж своих-то не забывай, Аякс, пиши им почаще... давеча получил вести, что большие морозы в Приморище грядут, как бы твои родные не... – Не стоит беспокойства, – настороженно отзывается Тарталья. – В Морепесок всегда суровые зимы. Тарталья убежден, что нет таких морозов, от которых Пятый Предвестник был бы способен оградить его родину, тогда зачем сотрясать воздух кудахтаньем? Лишнее напоминание о заложниках раздражает Тарталью, и он задумчиво наливает себе еще. Пульчинелла с готовностью поддерживает. Старик был бы замечательным собутыльником, если бы его расположение – какая уже к черту разница, искреннее или нет? – не растекалось под конец, как огонь-вода, вылившаяся на стол из опрокинутой рюмки. Пульчинелла смотрит с пьяной нежностью и тянется к руке Тартальи, и тот не смеет отдернуть пальцы. Может быть, сегодня обойдется, и тот, напившись, не останется здесь, а поплетется к себе, спотыкаясь и вздыхая, а утром, чтобы быть в свежести, вымолит у Второго Предвестника тот животворный укол сыворотки, без которой буквально разваливается на части. Днем он уже предстанет перед наместниками бодрым и сияющим господином мэром с белоснежными усами, припорошенными не снегом. Но Пульчинелла не отпускает Тарталью, а тянет к себе и, находясь в неприятной близости от его лица, улыбается, глядя на губы Тартальи: – Мальчик, мальчик, каким молодым и дерзким ты был намедни на приеме! Гордость Снежной! Каким же правильным мне тогда показалось забрать тебя из твоего захолустья и привезти ко двору... Началось. Пульчинелла придвигается плотнее, и стул скребет ножками по полу. Чувствуя щекой теплое дыхание, Тарталья представляет, что в этой комнате Аякса нет. Аякс снова стоит на тропинке между грубо сложенным сараем и зарослями шиповника, куда младшие дети забираться не любят, слишком уж высоки сугробы. Здесь можно долго стоять в одиночестве, наблюдать, как кружат в воздухе снежинки, и, отряхнув кончик ветки, ковырять сморщенный коричневый плод, который по осени пощадили птицы. Под тяжелым снегом кусты кажутся совсем низкими, старыми, бессильными, они гнутся почти до земли, а у корней их черно. Где-то там, как в берлоге, можно спрятаться даже от снега, даже от Снежной. Залезть в самую гущу, продраться, изорвавшись о шипы, затаиться и сдохнуть, истекши кровью. Корни примут. Он отвлекается на глухой звук, это старик достает табакерку и, не впервые убеждаясь, что та пуста, с досадой стучит ею об ладонь. Потом они допивают бутылку. Не охмеленный веществами, Пульчинелла всегда очень жалок и слаб, он целуется нежно и, если отвлекаться, не слишком омерзительно. Тем более, к счастью для Тартальи, даже с наркотиком дальше поцелуев дело никогда не заходит. Как добрый дедушка, которого у Тартальи никогда не было, Пульчинелла просит мальчика умыться и забраться в постель. Потом сам разоблачается, по-старчески аккуратно складывает перчатки, костюм и рубаху, и в исподнем залезает к нему под одеяло, чтобы морщинистой рукой обнять Тарталью и бессильно, пьяно уткнуться губами куда дотянется – до плеча или до шеи. Пульчинелла щекочет его грудь усами, и иногда от этого тоже удается отвлечься. Но не всегда. Огонь-воду считают крепчайшим напитком, но Тарталье она нихера не помогает. … Царица, как же гадко. Как гадко, Царица! Он лежит, не смыкая глаз, и смотрит в потолок, стиснув зубы, пока тихое дыхание старика не становится спокойным, с храпом, и тогда Тарталья сваливает его с себя как мешок с закатниками, отодвигается на другую сторону большой кровати, закутывается с головой. Лицу холодно, хотя все окна закрыты на замки. Слезы – вода, вода – снег, снег – горы. Снежинка – капля. Отсчет продолжается.