Поздний восход солнца

      Уже давно закончился вечер, закат растворился в тёмной синеве неба. А ветер, гулявший среди дворов и улиц, усилился, чтоб ударить по лицу как можно хлеще. В такие дни приятнее всего закрыться в комнате. И лишь прижатой к окну щекой ощущать содрогание стекла. От ветра. Но никак не от криков.       Такое было не впервой. Лёня будто с ума сошёл после русско-японской. Его мотало из крайности в крайность, словно не повзрослел с того момента. Зелёные глаза перекрашивались в сероватый оттенок из-за слёз, выглядели ярче из-за красных белков.       Удивительно, что бесился и страдал именно он. Ибо травм не получил. И нечему было заживать на теле. А в голове что-то щёлкнуло. Точнее громко хрустнуло, разломав всю психику. Дикие приступы агрессии завершались побитыми стенами. Это уже потом Вера заботливо подарила грушу, повесила в центре комнаты и переучила так, чтоб все удары шли только на неё. Чем дольше эта груша висела и терпела истерики Амурского, тем больше он представлял на её месте человека. Живого, дышащего. Момент и вобьёт парня в стену за такое плохое отношение к себе.       И руки чаще начинали сжиматься не просто в кулаки, а хватали грушу, пытались придушить и порвать. Ногти царапали чёрную кожу, которая то скрипела, то сипела от такой силы. Но висит уже давно. Вся потрёпанная, но висит.       К этой груше удачно прижал Вову, чью шею неприятно сдавливал окаменевшими пальцами, удушая. Уши пропускали мимо жалобный плач друга, которого в начале прошлого века восхвалял чуть ли не перед всеми. Такой хороший, такой милый, такой добрый Володя… Сейчас, вроде бы, такой же хороший, такой же милый и добрый. Но уже совсем не Володя.       Вопреки всем ожиданиям, надеждам и мольбам, в пятом году прошлого века всё сложилось печально. Для хоть какого-то мира пришлось отдать часть Дальнего Востока. Они втроём: Лёня, Вова и Вера оказались брошены. Нет, они это пережили и пережили бы в любом случае. Проблема в ином. Никто не говорил, что города будут в целости.       Вове досталось за троих. Город был разрушен почти полностью. Лёня думал, что друга потерял навсегда, что его не вернуть. А они даже не успели толком пожить! Он видел невероятно слабое тело мальчика, как оно рефлекторно вздрагивало от боли при любом касании. И глаза… Голубизна, что завораживала каждый миг, когда встречались взглядами, исчезла, оставив за собой лишь серость от дыма. Такие стеклянные и невероятно большие от испуга. Наверное и Володя тогда понял, что умрёт. Потому так и смотрел на друга, будто хотел запомнить его образ как можно чётче.       Что не день — то поток слёз. И этот поток разрешено было видеть только Вере. Она — единственное, что осталось у Амурского. Подруга могла и утешить, в объятиях прижимая сильнее к груди, и отругать, влепив пощёчину с излюбленным «соберись, тряпка». Не важно что она из этого применяла в каждый момент, ибо отрезвляло почти в равной степени. Правда со временем эти методы так приелись, что уже не с первого раза Зеева могла смирить его. Требовалось дольше обнимать и хлеще бить.       — Я тебя ненавижу! Ненавижу! — Лёня продолжал сжимать шею, игнорируя кряхтение бедного Вовы, — Лучше б ты тогда умер, а не становился не пойми кем!       В ответ получал слабые удары кулаками по плечам. Бедный Вовочка не мог дать отпор, но и умирать не собирался. Силы копил, дышать старался через раз, чтоб сделать потом один глубокий вдох. И закричать в ответ.       Такое простое и знакомое «прекрати» пронеслось эхом в голове. Это, видимо, и было тем стоп-словом, которое прекратит мучения. На пол сначала упал Володя, а затем и Лёня. И если первый надрывно кашлял, ухватывая лёгкими как можно больше воздуха, чтоб не отключиться, то второй принялся рыдать. Да так громко, что соседи могли услышать.       — Зачем ты это делал? — Вова ошарашено пялился на белую макушку друга, когда начал биться головой об пол, — Друзья так не делают, идиот!       — Прости… Вова, прости меня, умоляю, — пальцы обвили лодыжку, продолжая сжимать её. Но теперь уже по инерции и не так сильно.       — Я тебя не понимаю… — прошептал в ответ. У самого слёзы на глазах наворачиваются. Когда хоть немного голос окреп, повторил, — Я не понимаю…       Да как тут не понять? Всё же кристально ясно! Лёня ненавидит то, кем стал его лучший друг, его самый близкий и любимый человек. И всё из-за какой-то тупой войны! Амурский и её ненавидит. Он всех ненавидит: кто начал всё это, кто назначал командование, кто не смог защитить их, кто не смог вылечить друга… Но больше всего ненавидел себя.       Всё, что помнил с того времени — закрытую дверь в палату. Его не пускали проведать Вову. Слишком ужасно? Насколько? Может кому-то это невыгодно будет? Дверь всегда оставалась запертой. Или просто сил открыть не было? Потому как преданный пёс ждал, свернувшись на полу калачиком, когда Владивосток сам откроет дверь, выйдет и скажет, что всё обошлось. Печально, что этого всё равно не произошло бы. Лёня физически не мог встретить любимого друга: их с Верой заставляли постоянно ездить к Юшенгу, решать какие-то «важные вопросы». Какие — забыл уже давно. Да и не особо важные они, видимо, были.       — Ты понимаешь всё! Прекрати лгать! — щекой прижался к ноге, заставляя ткать брюк почти сразу намокнуть. С каждым мгновением хватка становится всё неуверенней и слишком уж слабой. Как будто гнев стал лаской. Этим воспользовался Володя: грубо, для себя, оттолкнул парня и метнулся к двери. Последнее, что услышал Амурский — гудки телефона. А потом голос. Женский.       Позже мобильник и блондина зазвенел. Несколько пропущенных и настырное желание сгрызть мозг Лёни всё-таки заставили его взять трубку. Это была Вера. Её направил Вова. Потому громко ругалась, надрываясь и скрывая, что и сама вот-вот заплачет от того, что её мальчики решили повздорить. Из-за какой-то ерунды! Приступы головной боли случились у обоих, так что скоро речь перешла на ласковый и убаюкивающий шепот. Девушке очень подходило название её города — Благовещенск. Не любила говорить про храм у себя, так что плела всем о другой версии названия, которую выдумала сама и все почему-то верили. «Благо» и «вещать». Звучит красиво и со смыслом. Она и правда вещала лишь блага своим мальчикам, успокаивала одним лишь своим присутствием.       Под мелодичный голос Лёня и заснул, прямо на полу. Вера лишь спустя минут десять это поняла: сквозь тишину послышалось мирное сопение, такое тихое и невинное, что не клеится с образом друга совсем. Он прижал перегревшийся телефон к груди, словно это было чужое сердце, старался продолжать слушать, но каждый раз отвлекался на приятные бредни.       Амурский не пьёт вообще. Во-первых, ему никто не разрешал по здоровью. Во-вторых, слишком сильно себя боялся. Но примерное чувство похмелья знал прекрасно. А может это было и хуже. Голова после вечерней истерики гудела с невероятной мощью, всё лицо — чешуя рыбы, высохшая на суше, а горло рвёт от жажды. Любое движение становится другом хрипа и стонов. Звон в ушах медленно превращался в спокойную речь. Женскую речь. Наверное, всё ещё галлюцинации. Так думал до тех пор, пока не дополз по стене до кухни. В мягком свете солнца его уже ждали. Светлые волосы Веры становились совсем золотыми на таком фоне. Говорила она по телефону. И из-за всеобщей тишины можно было услышать и собеседника. Но мозг Лёни принципиально отказывался переваривать информацию. Так что парень шатался в дверях, лишь открывая рот в немых вопросах.       — Спасибо большое, я передам. Он как раз подошёл, — хихикнула девушка, получив одобрительный вздох на конце провода. И тут же пошли гудки. Разговор окончен. Но начат новый, — Доброе утро, Лёнечка.       — Доброе… — потянулся к кружке, где обычно была выветренная минералка, но, не обнаружив её, переключил внимание на графин.       — Тут такое дело: Москва хотел повидать нас. Но не сможет прилететь. Дела, проекты, ну ты знаешь, — внимательно следила как друг неуклюже пытается отхлебнуть воды из чересчур широкого горла, стараясь не пролить ни капли на пол, — По этому вместо него приедут с родины.       — Родины? — Лёня понимал, что так завуалированно Зеева предпочитает называть Российскую часть Дальнего Востока. Технически, они на нём и остались, но ментально теперь в совершенно другом мире, — И кто?       — Не догадываешься? Столица, конечно же. Амурский закашлял, выплёвывая воду с мерзким привкусом металла в раковину, удерживая в себе рвотные позывы. Резко его затошнило от всего: от света, от звуков, от новостей, от улыбки подруги. Найдя в себе силы успокоиться, повернулся к ней с удивлённой и немного испуганной физиономией:       — Соёл?