За шторкой

      Саша всегда предлагал максимально сомнительные идеи. Абсолютно всегда.       Ну, если уж совсем откровенно, то весь Собакин был сомнительный. Наверное, нормальный человек держался бы от него подальше, увидев лишь раз, но Антон давно остановился на мысли, что если когда-то и стоило об этом задуматься, то третьего сентября на девятом году обучения. Ровно в тот момент, когда пирсингованный рифмоплёт превратил его имя в сборник плохих рифмовок и обложил хуями со всех сторон Герасима из Тургеневской «Муму». Сейчас уже как-то поздняк метаться, да и кто вообще сказал, что Антон нормальный? Правильно — никто. И неудивительно.       Вместе со своей живой «картой» приключений он где только ни был и чего только не делал: и на другом конце города лизал железки на слабо, и сбегал от полупьяной гопоты в соседнем районе, и лазил на крышу девятиэтажки. А ещё убегал от охранника ларька как подельник вора, стащившего две пачки сухариков, дразнил огромную овчарку из первого подъезда и ловил голубей за остановкой чисто «на поржать». Всё это — гениальные идеи Саши. Пришибленного, абсолютно ненормального… светлого, романтичного, особенного Саши.       Возможно, мама отчасти была права и Саша права слегка негативно влиял на Антона, ведь в его словарном запасе появились такие слова из раздела «исконно русский мат», каких не знал даже сам Тяночкин-старший, стиль одежды резко перестал быть исключительно «прилежно ученическим», приобретя нотки прогулочных нарядов, а на голове вместо прически появилось гнездо из русых волос, словно Антон решил стать копией Саши. Но разве имело ли это хоть какое-то значение, если рядом с ним ему было хорошо? И что, что он всему миру соврал, что это лишь дружба, когда сам податливо подставлялся под ласки вечно холодных рук, пока хриплый голос над ухом шептал вычурные мудреные стихи? Да кто в этом мире не грешен? Нет таких!       Однако, в этом и соль: не в тех они отношениях, чтобы как девчонки вместе шопиться, кокетливо оценивая «лук» друг друга. Потому когда его принц с белой шевелюрой вместо белого коня заявил, что они идут на шоппинг, у Антона возникло два вопроса: Во-первых, какого хрена его, как крепостного, лишили права мнения, а во-вторых, какой вообще нахрен шоппинг?       Желание отправить Сашу в дальнее пешее эротическое лишь возросло, когда он притащил Антона в неизвестный позорный район, который был в разы хуже даже их собственного, и спустился в какой-то подвал в жилом доме. Небольшая жёлтая вывеска с красными буквами четко и ясно гласила «Секонд Хэнд» и что сегодня здесь величайшие скидки аж в девяносто процентов.       Антон очень сильно надеялся, что они там будут одни. В конце концов, какой человек в здравом уме намеренно придет сюда за покупками, думал он. Увы, прогадал. В относительно небольшом помещении с противным бледным освещением и каким-то довольно неприятным солёным запахом столпилось больше десятка человек. Несчастные малоимущие ворчащие бабки, бомжеватые личности, подростки, находящиеся в наивном поиске «годного и дешёвого» — все они слетелись на б/у халяву, словно мухи на мёд. Прилично и очень даже солидно вырядившийся сегодня Антон сюда вообще не вписывался, а вот Саша был словно был среди своих. Мгновенно ощутив себя дурачком, Антон покосился на явно довольного Собакина. Фамилия у него явно говорящая. — Саша, собака ты сутулая, ты куда, блять, меня притащил? — тихо прошипел он, сгорая от желания придушить своё стихотворное счастье. — Это — золотая жила! — Это пиздец в первую очередь. — Да ладно тебе. А ну шевели булками. Разве я когда-то предлагал что-нибудь отстойное? Антон вспылил и даже замахнулся, чтобы отвесить Саше подзатыльник, но в последний момент передумал. — Да, постоянно!       Но его уже никто не слушал. Тощая ладонь крепко держала его руку и тащила вглубь помещения, расталкивая абсолютно всех без разбора. Неуклюже следуя за Сашей, Антон дважды споткнулся о чьи-то сумки, наступил кому-то на ногу, несколько раз на ногу наступили уже ему, он едва не оглох от возмущения низенькой, но весьма голосистой старушки, и был в полушаге от того, чтобы опрокинуть небрежно нагруженные друг на друга коробки. Ещё через пару-тройку минут ему вручили непонятный ворох не то просто тряпок, не то всё же вещей, и нагрузив себя таким же, удовлетворённый Саша юркнул прямо в последнюю свободную примерочную, бедром с силой толкнув какую-то уж слишком неприятную женщину с мерзкой бородавкой прямо на кончике носа. Та возмутилась, но лишь одной мимикой, молча, хотя была вероятность, что мальчишки теперь серьёзно прокляты без шанса на спасение. Саша, к слову, уже успел отобрать его кучу и ненадолго умолк, словно шторка переместила его в другое место. Но вдруг на голову и без того несчастного Антона свалилась грязно-желтая майка, потом какие-то безразмерные пестрые шаровары и сильно потрёпанная джинсовка, на которой даже зияли парочка дырок. — Это верни в кучу, — пробубнил из-за шторки Саша, уже явно думая о чём-то своём. Его спутник не только прогулки, но и весьма скучной жизни лишь вздохнул, делая как сказано. — Мы ещё, может, и тебе чего-нибудь присмотрим, — фраза звучала слишком уж заговорщицки, отчего захотелось перекреститься раз десять, даже придерживаясь атеистических взглядов. — Нет уж, спасибо.       Антон был из тех детей, которые одежду выбирали под чутким руководством мамы и отца, и если раньше это возмущало до глубины души, то, посмотрев на другие возможные варианты, был теперь полностью согласен на такой расклад событий. Лучше на тихом рынке, с родными картоночками.       Не успел Антон вернуться, как Саша выскочил из примерочной, едва не сбив его с ног. Он стоял близко-близко, широко улыбаясь. На нём красовалась чутка замызганная кофта на замке: тёмно-бордовая, с, не то грязными, не то изначально обладающими таким оттенком, белыми рукавами. Антон такие в американских фильмах видел. Мятая майка под кофтой являла взору плохо пропечатанный принт «AC/DC». Саша и близко не был не то что фанатом, но и редким слушателем группы, однако, судя по всему, его это ни капли не смущало. Дополняли его новый образ чёрные джинсы, форму которых обычно назвали просто «трубы», сделавшие тощего как палка парня куда презентабельнее. А ещё и с пирсингом Собакин теперь был похож толи на неопределившегося с субкультурой неформала, толи на панка на стадии исправления. Может, у такого есть отдельное название, но Антон в таком явно не силён. — Ну как? — выжидающе спросил Саша, всячески изворачиваясь перед носом погружённого в замешательство и лёгкое смущение парня. — В школу тебя так не пустят, — констатирует факт, хотя ему очень нравилось, как выглядел Саша. Вопрос о том, как он вообще напялил на себя явно ни разу за дни существования не стиранную одежду было решено оставить при себе. — Я умею договариваться, — усмехнулся Саша, поправляя ослабшую резинку державшую хвост почти кристально белых волос едва ли не на самой макушке. Но увы, потрёпанная жизнью, она порвалась, больно ударив парня по пальцам. Непослушные пряди расползлись в разные стороны, отчего тот зашипел и вполголоса проматерился каким-то мудрёным матом. Антон лишь усмехнулся. Резинки у того рвались часто, и Тяночкин привык носить парочку на запястье или глубоко в карманах штанов, чтобы не ходить за ручку с лохматым недоразумением. Заталкивая его обратно за шторку в примерочную, поближе к зеркалу, Антон на ходу бережно собирал жёсткие, но почему-то всё же приятные на ощупь волосы, намереваясь лично завязать любимому хотя бы сносный и адекватный хвост. Выходит не сразу: Саша специально вертится, опьяненный касаниями тёплых рук, вечно запачканных синими чернилами. Антон недовольно бубнит под нос что-то матерное и чуть громче команду стоять смирно, похвально погладив белобрысую макушку за повиновение. Между ними виснет неловкая пауза и, кажется, Саша что-то задумал, но внимание на это не было обращено. Зря.       Когда худые, но сильные руки вжимают потерявшего бдительность Антона в зеркало, он едва не взвизгивает. Холодное стекло очень ощутимо морозит спину, а щёки горят ярче самого сильного пламени. Неизменно довольный Саша старательно оттягивает ворот выглаженной рубашки Антона, носом проводя от ключиц к шее, удовлетворённо выдыхая, отчего кожа покрывается волнами мурашек. Сухими губами ведёт выше, нежит красную, как помидор, щёку и вдруг отстраняется, словно резко что-то вспомнил. Антон не то, что с места сдвинуться не может, даже вздохнуть нормально не в силах.       Сгораю до тла в окружении чувств-угольков,       Плавится сердце мое - как жертва тебе.       И любовь приравнять бы хотел к милосердно дарованной ноше,       Чтобы верно хранить её, вечно нося на спине…       Хрипло, любовно шепчет Саша прямо на ухо Антона, и, пользуясь его ступором, нежно и коротко клюёт в нос, посчитав это хорошей попыткой вывести того из астрала. И правда, Антон резко подаётся вперёд, хватая Сашу за щёки. В больших оливковых глазах плескалась нежность такой концентрации, что преврати её кто-нибудь в алкоголь, он свалился бы в пьяном угаре. — Что же ты со мной делаешь, Сашенька… Душа разрывалась, впитывая в себя эту любовь — всю, без остатка, — велела назвать именно «Сашенькой». Нежно, трепетно, ласково, никак иначе. — Люблю, — невинно отвечает, тихо шмыгнув носом. На лице Антона сияет беззаботная улыбка и возлюбленный его с чувством выполненного долга возвращается к вороху одежды. Теперь Антон точно согласен помочь.

***

             — И всё же, в следующий раз я ещё десять раз подумаю, прежде чем соглашаться куда-то с тобой идти, — ворчит Антон, помогая донести до дома один из трёх пакетов с обновками Саши, если их вообще можно было назвать такими. — Если мама узнает, что я по таким клоповникам шляюсь, меня угандошат на месте. И угандошат без суда и следствия. Саша громко и по-дебильному смеётся, обращая на себя и идущего рядом Антона внимание, чем едва не зарабатывает пинок. — Мне кажется, она уже ничему не удивится, после того как ты с куском арматуры, прилипшей к языку, домой завалился. — Возможно. Бля, ты всё-таки взял эту шлюшью леопардовую ночнушку? Ну не будешь ты её носить! — Буду, — упёрся Саша, наиграно нахмурившись. — Я запомнил. — Я к тебе на ночевку в ней приду. Думаю, твоя маман оценит — Саша, блять!