о поломках системы

У Юли вместо сердца солнце. Кира держит его в своих руках, не боясь обжечься. Кира — сплошное исключение из правил. Прогуливала почти все пары в вузе, но сессии закрывала только на «4» и «5». Никогда не понимала, зачем люди читают книги в метро, когда пространство вокруг трясется, свет тусклый, а зрение из-за этого портится, но потом сама на длинных ветках подолгу засиживалась в пабликах, читая новостные посты. Визуально выглядела как человек, который в лицо плюнет, обоссыт затем сверху, а на деле мило улыбалась близким людям и морщила носик. По системным правилам, девочки должны любить мальчиков, но и тут Медведева отличилась. Всю жизнь исключительно заглядывалась на тонкие девичьи запястья, красивые гвоздики в мочках, бровки, ламинированные, вслушивалась в высокий певчий голосок. Улыбалась ярко и в душе держала большую тайну, от которой в груди сплошной май. Медведева обошла правила даже тогда, когда красная нить судьбы с ее соулмейтом погасла на глазах. Жирная клякса на всем ее существовании. Кире думалось, что она бракованная. У нее брак не только в обыденных житейских ситуациях, у нее брак даже в делах судьбы. Маша всегда была самой понимающей и самой теплой. Плела браслеты из бисера, готовила самый вкусный плов, поддерживала Киру во всех спортивных начинаниях, приходила на соревнования болеть. Хоть такого рода соревнования не требовали звуковой поддержки зала, Маша всегда кричала Кирино имя громче любых аплодисментов. Они знакомы были с детства, встречались с юности, смотрели гордо на их, (только им видимую), яркую красную нить судьбы, которая исходила от ладоней каждой, и думали, что они точно друг у друга навсегда. Нить была крепкой, прочной, единой, лучащейся. Такой же лучащейся, как Машины глаза. Как Кирины глаза, смотрящие на Машу. Она стала бледнеть постепенно. С каждой ссорой, с каждым криком, с каждым уколом ревности, с каждой ни к месту брошенной фразой цвет становился все более блеклым. Маша плакала часто, сморкалась в платочки ночью, думая, что Кира спит. А Медведева слышала чужие слезы и сдерживала режущую сердце боль и не хотела смотреть на сердцевину своей ладони, от которой света почти не осталось. Они разошлись мирно и тихо, обе, как в воду опущенные. Тонкие ниточки свисали из ладоней, бесцветные, сейчас, действительно, невидимые друг для друга. Маша шмыгала носом и держала Кирину руку, хозяйка которой вместе с Машей ощущала на плечах огромную тяжесть и скорбь. В окружении Медведевой не было ни одной пары соулмейтов, которые бы пережили тотальное расставание. Кира — бракованная, сломанная и одинокая теперь на всю жизнь. Она встретила Юлю Чикину холодной зимой. Та куталась в тонкую куртяшку, громко сюрпала кофе с большим количеством молока, натягивала мину беспечного человека, а сама всем своим существом показывала, как негодует от того, что телефон разрядился от холода и теперь не включается. Вернуть к жизни севший гаджет не было ни единого шанса без зарядки, но у бедняжки, видимо, ее не было с собой. В кофейне пахло корицей, пряностями, сладкими пирожными с творогом и маком, а от Юли холодной свежестью, снегом, вьюгой, застрявшей в волосах. — Зарядку одолжить? — спрашивает Кира у незнакомки, оказавшись у столика той. По правде, она сама не поняла, как ноги понесли ее к соседнему круглому столу и остановили вплоть около девчонки. — Да нет, не надо, — улыбается скованно в нелепой гримасе обладательница пшеничного ежика, торчащего из-под черной шапки. У нее в руках кирпичик с экраном смерти, а она еще смеет отказываться. — Так сдох же, — взглядом указывает на телефон Кира и протягивает проводок. На лице девушки благодарность и смущение. У нее глаза голубые и такие же лучащиеся, как Кирина нить судьбы в прошлом. — Там розетка рядом с моим столиком, если хочешь, поставь туда. И Юля, благодаря высшие силы и Киру за спасение своей драгоценности, взаправду садится к ней, одаривая Медведеву широчайшей улыбкой. Кира улыбается в ответ, потирая грудную клетку. Разве одно сердце может ёкнуть дважды? Ее зовут Юля. И она очень любит приключения на свою пятую точку. Перепрыгивает через турникеты в метро, не оплачивая проезд, опаздывает почти на каждую важную встречу, потому что в такие дни, как в детских юморных рассказах, ее распечатки слюнявит собака, бабушка падает на пешеходном переходе, а ключи, которые всегда лежат в кармане, теряются в маленькой однушке и неожиданно находятся глубоко под диваном. Чикина настолько любит приключения, что много раз добиралась на речку автостопом, а однажды треснула в нос водителя, который не хотел ее высаживать там, где ей было нужно. Был случай, когда она перепутала кабинеты гинеколога и уролога и час сидела в очереди в компании одних мужчин, ожидая, когда же ее наконец вызовут, и думая, что мужчины вокруг просто ждут своих дам, которые по нелепой случайности все скопом куда-то отошли. Юля смешная, открытая, совсем забыла про телефон, который так хотела скорее вернуть к жизни. А еще у Чикиной ужасно похожее приключение, выпавшее ей на задницу. Полгода назад ее отношения с соулмейтом кончились. Кончились резко, больно, обидно, нить потухла, на глазах разорвалась, а парень напротив на коленях извинялся перед Юлей, не замечая, что и из его ладони больше не исходит красного сияния. — Почему ты считаешь это событие за приключение? Разве это не самый большой страх или, хз, там, самая большая потеря? — Кира лупит на Юльку и понять не может, что таким случайным образом встретила человека с историей почти один-в-один, как у нее самой. — Ну… ты, типа, знаешь вообще еще людей, у которых такое в жизни происходило? Родственные души — это раз и навсегда, беспрекословно, ровно и точно, нога в ногу и так далее. Один единственный на всю жизнь. Но я, типа, систему сломала, шаришь? Я уникум, епта. Я — исключение из правил. Кира смотрит на девчушку ошарашенно, восхищаясь. В Юле ни капли грусти или отчаяния, она смирилась, приняла и даже гордится этим. Кира считала себя бракованной последние несколько лет, в то время как она была просто уникальной. — Я редко кому об этом рассказываю, но, — Медведева поднимает глаза и заглядывает к Юле в лицо, — я ровно тем же образом, что и ты сломала систему пару лет назад. У Чикиной от ахуя челюсть падает. Карие омуты напротив топят в лаве. Внутри груди жжет, Юля тянется ладонью к диафрагме. Разве одно сердце может ёкнуть дважды? Встречи в кофейне у Кириной работы перестали быть случайными. А далее перестали быть случайными и встречи в Кириной квартире. Юля совсем не умела готовить, плохо понимала, как пользоваться роботом-пылесосом, не замачивала тарелки после гречки, а потом много извинялась перед Кирой, которая с матом сквозь зубы их отмывала. У Юли еле заметные веснушки, мат похлеще Кириного трехэтажного, предплечья в татухах, а еще невероятная тяга жить. Она светилась. Каждый день светилась так, что у Киры замирало сердце. В феврале Чикина кутает Медведеву в теплый шарф, вязанный, широченный, совсем не под Кирин стиль. Кира смотрит на себя в зеркало, вертится и понять не может, почему ей так нравится свое отражение. Юля вертится у зеркала вместе с ней, натягивает покрепче свою черную шапочку бини, улыбается Кире в зеркале и берет ту за руку. Февраль теплый. В марте появляются первые проталины, колкие, мелкие дождики вместо снега, грязь на дорогах, огромные лужи, в которые так лихо вмазываются колеса легковушек. В марте у Киры холодные пальцы, потому что она потеряла перчатки, видимо, пока доставала зажигалку из кармана. В марте Юля покупает для Медведевой точно такие же полосатые перчатки, как у нее самой. Они целуются в крохотном переулке, с горячим дыханием на щеках и на шее, с горячей кровью в жилах, с горячим сердцем. Юля закусывает Кирину нижнюю, тянет на себя, а потом быстро зализывает рану, как провинившийся кот. Сердце не на месте. Кирино сердце бьется так быстро, что происходящее против системы не кажется странным. Совсем странным кажется то, почему Юля не Кирина система? — Я все равно не понимаю, че за приколы с судьбой, — сетует Медведева, жалуясь другу за стаканчиком светлого. — Я же ее по-настоящему люблю, но ведь так не бывает. Мы не можем любить людей, если нас не связывает нить… — Кир, хватит ныть, ей богу, — закатывает глаза молодой человек, делая небольшой глоток спиртного. — Ты радоваться должна счастью своему, а не задаваться тупыми вопросами «почему», «что» да «как». И Кира радуется. Радуется, когда в апреле Юля везет ее на свою дачу в поселок, на пути к которому длинная дорога. От грязи в ней вязнет подошва кроссовок, поэтому Чикина предлагает по этой дороге бежать, высоко задирая колени, и хохочет заливисто. И бежит. Кира уверена, что такой способ передвижения для облегчения проходимости дистанции Юля выбрала просто потехи ради, но все равно повторяет за ней и тоже пускает смешки от нелепости. У Юли небольшой домик в самом конце улицы, ветхий, весь из кусочков сухой древесины. Внутри мерзло, электричества нет, на второй этаж поднимается деревянная стремянка, на которую без страха не взглянешь. — Мы сюда очень редко приезжаем, может, летом раз пять и все, поэтому все таким заброшенным выглядит. Здесь вот плита газовая. Баллоны дядя привозит раз в пятилетку, а хватает на долго. Кира оглядывает домик с жалостью. Смотрит на правую маленькую комнатку, в которой стол посередине со скатертью твердой и облезлой, на стулья вокруг и думает, что раньше за этим столом сидела маленькая Юля с родными и поглощала в себя блины в огромных количествах. В левой комнате полу-гостиная, полу-спальня. Прогнутый диван, наверняка скрипучий, комод, повидавший виды, и старый-старый огромный магнитофон с квадратными пожелтевшими кнопками и кучей маленьких кассет. Раритет улыбает, Юля, крутящаяся на пятках у входа, еще больше. — Нравится? — у нее голос чуть низкий, интонации взвизгивающие. У нее душа чистая и искренняя, Кира уверена, что цветом в точности, как у нее самой. — Да, — смущается. Сказать нечего. Апрель теплый. Как и прожитые с Юлей январь, февраль и март. — Я всегда здесь в детстве скучала. Не было ни телевизора, ничего. Зато вон за тем столом мы ели дедушкины самые вкусные шашлыки, знаешь, такие уксусные, немного кислые, но самые ахуенные. «Значит, не блины», — смеется про себя Медведева и затягивает Юлю к себе в объятия. Вечером они пьют чай с клюквой на пустом втором этаже, который, Юля рассказывает, всю жизнь хотели заставить мебелью и уютом, но руки так и не дошли. В окне — лес, он навеивает мистические, сказочные мотивы. — В одном черном-черном городе, — понижает голос Кира, краем глаза косясь на Чикину, — на одной черной-черной улице, в одном черном-черном доме… — Не напугаешь, — пихает в плечо Медведеву Юля, но пододвигается чуть ближе. Свет в старинном фитиле моргает, вторя всему мистическому и сказочному. — Ты знаешь историю про тетку, которой тело напополам перерубило? — Че? Это реальная история какая-то? — Да нет же. Пугалка такая. Там в общем, я подробности не помню, но девчонку переехал поезд, она превратилась в мстительного духа и потом ползала на руках и локтях без нижних конечностей. И, короче, если ты один по темной улице идешь, а сзади слышишь какие-то непонятные звуки, то ни в коем случаем не оборачивайся, иначе она тебя тоже перережет косой. — А откуда у нее коса взялась? — прыскает Кира сумбурной истории Юли. — Да откуда ж я ебу? — повышает голос Чикина, обижаясь несерьезности Медведевой. — Но вот этой хуйни я пиздец в детстве ссалась. Если вдруг услышу шорох за спиной, сразу давала драпу. Кира смеется, чмокает Юлю и в висок, теребит за щечки, чтобы та не обижалась, и сама серьезно задумывается о том, какой пугалки она боялась в детстве. С Юлей ей будто снова шестнадцать, она юна, беззаботна и беспечно-безгранично счастлива. В уютной Кириной квартире у них носки одни на двоих. Один красный на Юлиной правой стопе, белый на левой, у Киры красный — на левой, белый — на правой. Кровать одна на двоих. Не слишком широкая, поэтому под одним одеялом, под одними Юлиными ногами на Кире. Чикинские огроменные домашние задания из колледжа. Юля пыхтит, вычисляет проценты в своих экономических задачках, а Кира ей конспекты переписывает и графики строит. Помощи не так уж и много от нее, но вместе веселее, вместе продуктивнее и вместе с Кирой Юля начала учиться. Того гляди в следующем семестре и стипендию себе вернет. У Чикиной и сообразительность есть, и смышленность, но лень пересиливает. Иногда пересиливает даже Киру, которая в свой законный выходной выписывает для Юли формулы по экономике, а та утаскивает ее за шкирку на кровать валяться, обниматься, смотреть очередной сезон «Американской истории ужасов» и каждый раз сходиться во мнении, какая Сара Полсон ахуительная. На маленьком островке их счастья с двумя подушками и одеялом они проводят большинство времени вместе. Медведева целует Юлины пушистые брови, нос, веки, широкую улыбку, мягкую кожу подбородка. Чикина ластится под поцелуи, зарывается пальцами под Кирину домашнюю толстовку, щекочет спину, а та выгибается кошкой и на Юлю падает, пытаясь укусить за плечи и выпирающие кости. Юля заражает улыбкой, смехом, жизнерадостностью, чувством, что они не бракованные. Май теплый. Юля теплая. — Я тебя люблю, — борясь со всеми своими «так не бывает», произносит Кира. Смотрит на Чикину и улыбки сдержать не может. — Я тебя люблю, — вторит Юля и поворачивается на бок, оглаживая взглядом такую домашнюю Медведеву. В толстовке короткой темно-синей, с хвостиком растрепанным, в потасканным шортах и разных носках. Ей на работу завтра, а Чикина бы ее не отпустила даже на другой край кровати. Медведева Юлину цветастую футболочку чуть задирает, бок бледный ладошкой гладит, смекает что-то с секунду и приподнимает свою ладонь над телом. Рубрика «экспериментум». Из Кириной ладошки нить тонкая, бледная, еле заметная для нее самой, короткая, неприкаянная. Она ее концом по Юлиной коже проводит, зигзаги вычерчивает, рисунки витиеватые. А Юля… Юля смеется, телом дергается, Кирину ладонь от себя отпихивает, спрашивает незамысловатое: — Ты чем меня щекочешь? А у Медведевой глаза по пять копеек. У Медведевой шок, потрясение, ахуй. Она нить не видит, но осязает. О-ся-за-ет. В начале лета они покоряют и Кирин родной дом в Нижнем Новгороде. Юля там впервые. В дороге в окно смотрит пристально, глазами каждый столб провожает. Они открывают окна полностью, слушают рев машин, звуки знойного ветра, пыль в глаза не попадает, потому что солнцезащитные очки всегда на страже. Слушают Земфиру, Mother Mother, Летова, все вперемешку. Юля слушает громкие надрывные крики Медведевой во время исполнения любимых песен, а Кира слушает мастерство быстрой, сбивчивой читки Юли, которая даже лирические песни рэпом поет. — Ты смешная, Юль, — перекрикивает Юлино караоке Кира. А та на нее отмахивается: — Себя-то слышала, — хихикает Чикина, теперь изображая манеру пения Медведевой, будто та вокалист хеви-метал группы. И обе смеются. Кирино сердце сжимается так, что легкие режет. В июне тепло, как полагается. Но из-за Юли даже жарко. На желтом закате Юля тянется к Кириным ушам и шепчет ей пошлости, та краснеет, а потом целует Чикину жадно. Неважно, что окна на передних сидениях не затонированы, неважно, что они встряли в небольшую пробку при въезде в город. Неважно, что мужик в соседней машине пихает жену в плечо и тычет пальцем в сторону Кириной машины. Абсолютно ничего не важно, когда веки Чикиной подрагивают в поцелуе, когда ее язык на Кирином — такой теплый, скользкий и родной. Неважно, потому что Кира прямо сейчас завезет Юлю в свой город, где дом, где семья, где бабушка с дедушкой, где двор с железной горкой, с которой Медведева скатывалась на ногах, где подъезд весь в Кирином имени и различных подписях около него. Место, где начиналась первая любовь. Место, где первая любовь кончилась. По спине мурашки. А ладонь жжет. Кира краем глаза замечает, что Чикина почесывает ногтями свою ладошку. Бабушка с дедушкой встречают Юлю с улыбкой, с пряниками, Кира режет большой кремовый торт и специально пачкает Юлин нос. На кухне пахнет яблоками дачными, облепихой, сухими веточками-травами, предназначенными для супа. Пахнет Кириной семьей. На душе у Юли рай. Рядом с Кирой рай. — Бабушка с дедушкой у тебя такие милые, — заключает Чикина в конце дня, докуривая сигарету на балконе уже личной Кириной квартиры. За окном нижегородские звезды, нижегородское небо, нижегородская Волга, рядом нижегородская Кира Медведева. — Конечно, милые, — присвистывает Кира, отбирая у Юли последнюю затяжку. — Они у меня еще очень добрые, понимающие, любящие, … — В общем, все в тебя, — перебивая, лыбится Чикина, от нее глаз невозможно отвести. В ее глазах голубых личные Кирины звезды, личное Кирино небо, личная Кирина Волга. — Это я в них, дуреха, — не удерживает на губах улыбку и Медведева. Целовать Чикину в своей квартире приятнее вдвойне. У нее ребра острые под пальцами, бока от поцелуев вздрагивают, у нее губы влажные, искусанные все. У нее самая красивая россыпь розово-фиолетовых засосов на груди. У нее самые красивые стоны, самое красивое Кирино имя на губах. Целовать Медведеву в ее нижегородской квартире вдвойне приятнее. У нее самые требовательные и ласковые пальцы. У нее самый нежный взгляд. У нее самое горячее дыхание в ключицы. У нее самые красивые татуировки на бедре, которые так правильно сминаются под Юлиными пальцами. У нее глаза — омуты, она ими Юлину реальность вырисовывает. Она ими систему судьбы рушит. Они вместе рушат. Пусть хоть весь мир против. — Спасибо, Юль, — среди ночи роняет смущенно Кира. — Ты чего? — еле глаза, слипшиеся ото сна, разлипает Чикина. — За что? — непонимающе. — Ты меня столькому научила, — Медведева чувств сдержать не может рядом с ней. Сердце выскакивает. Дышать больно. В легких ком вязкий. Юля оборачивается на бок в сторону Медведевой, целует в лоб, шепчет тихое: «Не за что», затем в лоб своим утыкается, сопеть начинает. У Киры с Юлей сразу и сердце успокаивается, и дышать легко, и ком исчез. Утро. Июнь. Десятое. У Юли слезы из глаз. Она Киру толкает локтем легонько — не просыпается, потом еще и еще. У сонной Медведевой волосы взлохмочены, брови к переносице сведены, на часах нет даже девяти, а «сова» Чикина проснулась, плачет, смотрит глазами-планетами, большими и ахуевшими. — Глянь, — пальцем остервенело в Киру тыкает. — Она… — Красная… — Сияет! Кира, сияет! Между ними нить. Из ладони в ладонь. Красная, сияющая и совершенно видимая. Между ними любовь. Пылающая, пронзительная, звонкая. Любовь, что сломала все системные правила.