Кто-то кричал хриплым сорванным голосом.
Они все еще не зачистили палубу?.. Черт, как там назывался этот испанец?
В ушах стоял гул — неудивительно после стольких бортовых залпов, — перед глазами висело серое молоко порохового дыма, почему-то щедро приправленное красным. Эдвард хотел потрясти головой, разогнать его, но что-то крепко удерживало ее в одном положении. Кто-то удерживал.
Какого...?
— А-э-дэ-е... — Язык с трудом ворочался во рту, и он едва мог расслышать собственный голос.
— Твою мать. Очнулся.
— А я-то надеялся еще хотя бы на четверть часа...
Голоса были знакомые, но лица и имена ускользали, словно стайки рыбешек на мелководье.
— А-дэ-э...
На этот раз его поняли потому, что рядом кто-то кашлянул, и — голос, лицо и имя как по щелчку слились в единый образ — квартирмейстер откликнулся с всегдашним своим спокойствием:
— Здесь, капитан.
Хорошо. Эдвард облизнул пересохшие губы. Надо бы попросить воды, но сначала...
— ...спанц? — выговорил он непослушными губами.
Ему холодно, понял он вдруг. Так холодно, что зуб на зуб не попадает. Какого черта?
— Все в порядке, капитан. Лежите.
Не то чтобы Эдвард намеревался сию секунду вскочить. По чести говоря, он не знал, сумеет ли хотя бы приподняться. В груди давило — сердце колотилось так, словно стремилось пробить ребра изнутри. Пальцы были холодными, тело ощущалось как сквозь туман — чужим и деревянным.
— С бедром закончил, — отрывистый, напряженный голос того, кто надеялся еще на четверть часа. — Адевале, вон те штуки ткани капитану под колени и икры и закутать сверху потеплее.
— Парча с последнего приза, однако. Кэп-то шибко не обрадуется, — пробормотал кто-то у Эдварда за спиной.
— Зато... — последовал резкий выдох, и голос говорившего самую малость смягчился: — С капитаном я разберусь. А ты пшел на камбуз, раззява, тащи еще воды, да погорячей!
Да, шевельнулась у Эдварда вялая мысль, согреться сейчас было бы в самый раз.
— ...пить, — вытолкнул он наконец из пересохшего горла. На самом деле он имел в виду «выпить», но Адевале должен был понять и так.
Губ коснулась мокрая тряпка, на язык закапало — за крепостью рома пряталось горькое травяное послевкусие. Тряпку убрали.
— Тш-ш-ш, — этого голоса с легким испанским акцентом он никогда раньше не слышал, но все равно мгновенно его узнал. — Еще чуть-чуть потерпи, хорошо?
Галка, хотел сказать — выдохнуть — Эдвард, но вместо этого издал какое-то булькающее сипение.
— Рядом, — подтвердила она, и он понял, что это ее ладони все это время удерживают его голову в одном положении. — Я здесь, все в порядке.
Голос был мягкий грудной, пальцы длинные, тонкие, но сильные. Ему ужасно хотелось ее увидеть. Эдвард попытался приоткрыть глаза, вокруг правого тут же вспыхнула боль — будто в схватке поперек лба брови и щеки задели самым кончиком клинка или хлестнуло веткой, пока он носился по джунглям.
— Дьявл... — Он прищурил правый глаз, отчего стало только больнее, и приоткрыл левый.
Разноцветные солнечно-рыжие пятна, покружившись в тошнотворном хороводе, сложились в знакомую картину. Над ним навис потолок собственной каюты. Солнце стояло еще высоко — на досках плясали блики. Сильно тянуло соленым ветром, пороховой гарью и почему-то свежей щепой. Но в любом случае «Галка» держалась на воде, на палубе царила обычная для завершившегося абордажа суета, и вроде по ним никто не палил. Просто замечательно.
Самое большое пятно, маячившее над Эдвардом, мало-помалу тоже приобрело четкость: облако взъерошенных золотисто-рыжих волос и перевернутое вверх ногами лицо — знакомое и незнакомое одновременно. Те же веснушки, щедро обсыпавшие нос и щеки, те же ясные глаза переменчивого цвета океана, губы тех же решительных и четких очертаний, но мягче линия челюсти, тоньше скулы, нежнее кожа.
— Галка, — на этот раз получилось вышептать почти правильно.
— Держится, капитан. Поставили пару заплат, пытаемся снять бизань, меняем марселя. Ветер попутный, до Большого Инагуа дойдем за сутки-двое.
Он не о том спрашивал, но тоже хорошо было знать.
Галка улыбнулась, глаза ее сделались лазурными, словно вода в лагуне, веснушки на носу вспыхнули ярче. Эдвард чувствовал, как она гладит его скулы большими пальцами.
— Холодно, — пожаловался он. Веки тяжелели, но он упрямо держал глаза — глаз, левый — открытым.
Она метнула на кого-то вне поле зрения Эдварда быстрый взгляд и снова повернулась к нему.
— Знаю. Тебя немного потрепало, капитан. — На ее лице появилась точно такая же гримаска, как у девочек в борделях Нассау, когда он уходил, обещая вернуться, а возвратившись, выбирал другую.
Эдвард фыркнул и задохнулся: справа от уха до ключицы запульсировала резкая боль. Да какого ж морского дьявола?
— М-м-мать вашу, капитан... — прорычал тот, что надеялся на еще четверть часа. Рядом с Галкой появилось гладко выбритое с аккуратными бакенбардами лицо судового врача.
Что там она говорила про «потрепало»?
На плечо надавили. Боль сделалась яркой и забилась в такт с заполошно колотящимся сердцем. Перед глазами опять поплыли размытые пятна.
— ...лядь...
— Знаю, капитан, — это ему. — Милая, так и держи, у тебя отлично получается, — это, наверное, Галке.
Какой-то части его было интересно, что происходит, но другая пребывала в уверенности, что лучше этого не знать. Правое веко горело все сильней, и Эдвард, сдавшись, прикрыл глаза. Образ буйной рыжей гривы огоньком свечи остался тлеть на изнанке век.
— Только не засыпай, хорошо? — Галка склонилась совсем низко, и он чувствовал исходящий от нее резкий запах пороховой гари и оружейной смазки. Кровью тоже пахло изрядно, но это, наверное, от него самого.
— ...адно...
— Так, капитан... — Лица справа коснулись пальцы судового врача. Эдвард не дернулся только потому, что его голову по-прежнему крепко держала Галка.
— Тише-тише, — мягко сказала она. — Все хорошо. Это быстро.
Веки правого глаза болезненно растянули в стороны. Эдвард зашипел. Ощущение было будто туда набился песок, свет, казалось, вот-вот выжжет сетчатку.
— Гспди, док... — Стивенсон, всплыло откуда-то из недр памяти имя. Команда Эдварда подобрала его совершенно случайно, когда «Галка» скрывалась от чересчур настырного британского линкора в протоках среди мелких островков, на которых не было ничего, кроме песка, камней, пальм и крабов.
Стивенсон что-то рассеянно промычал себе под нос, оставил наконец веки Эдварда в покое, коснулся брови, потянул, и боль сделалась вдруг пульсирующей и резкой.
— ...ядь!
Галка что-то успокаивающе проворковала, на лицо опустилась прохладная мокрая тряпка, и бьющаяся в глазнице боль сделалась самую чуточку терпимей. По вискам в волосы что-то стекало — то ли вода, то ли кровь, то ли слезы, — и Галка время от времени стирала эти капли.
— ...ья...вол...
— Ш-ш-ш, ш-ш, — ее голос почти сливался с шелестом волн о борт.
С палубы донеслись крики и отчаянная ругань, а потом что-то с грохотом обрушилось на квартердек. Балки вздрогнули, крякнули, но выдержали. Адевале, матерясь на ходу, выскочил из каюты. Эдвард прищурился и снова прикрыл глаза — с потолка сыпались труха и искрящаяся в солнечном свете пыль. Галка по прежнему смотрела на него, а на челюсти снизу слева на глазах наливался свежий синяк.
— Это ничего, — сказала она. — Я... мы просто остались без гафеля.
Тот разбило пополам первым же продольным залпом, вспомнил теперь Эдвард, и обломки еле-еле держались на снастях, сделав бизань полностью бесполезной.
.
— Я длжн... — Подняться на палубу, командовать ремонтом, встать за штурвал и еще тысячу и одну вещь. Как, например, суметь наконец разлепить глаза дольше, чем на пару секунд.
— Ты должен лежать, Эд, — мягко, но непреклонно сказала Галка. Рядом, гремя своими железками, одобрительно промычал что-то доктор Стивенсон.
К губам поднесли маленькую плошку — снова ром, плохо маскирующий травяную горечь. Во рту стоял металлический привкус крови, глотать было больно, но растекающееся по венам снадобье слегка притупляло боль, а алкоголь согревал немного. На квартердеке, ругаясь на чем свет стоит, рубили и распутывали снасти. Пальцы Галки неторопливо двигались вверх-вниз по его вискам и скулам, размеренное движение почти убаюкивало...
Что-то металлическое проскребло по переборке и грохнуло об пол. Эдвард вздрогнул.
— Ш-ш-ш, — сказала Галка, стирая с его лба холодный липкий пот. — Ш-ш.
— О, вода, отлично. Что ж, посмотрим...
Пальцы Стивенсона коснулись уха и плеча, и поутихшая боль проснулась. Эдвард стиснул зубы. Его ранили не впервые, но каждый раз было почти шоком, какой невыносимой после становилась едва ощутимая в горячке боя боль.
На шею справа положили исходящую паром мокрую тряпку, кожу — а может, обнаженное мясо — жгло, в волосы и под спину текло ручьями, но все равно ощущение тепла было приятным.
— Кровищи-то... — пробормотал кто-то. Кажется, тот, кого посылали за водой.
— Свет не загораживай, — буркнул Стивенсон. Потом тон его самую чуть смягчился: — Милая, вот тут холстина, корпия. Как только вытащу, надо будет зажать.
Галка не ответила, наверное, кивнула. Эдвард сглотнул. Что бы они ни собрались делать, лучше им поторопиться. Боль немного разогнала липкий туман, сквозь который он ощущал свое тело, и теперь у него болело решительно все, особенно справа — плечи и спина, бедро, бок, ребра. Руку словно проткнули насквозь в нескольких местах. В горле вообще будто что-то застряло изнутри и мешало. Снова передернуло от холода, и Галка успокаивающе погладила его скулы, а кто-то робко подтянул повыше одеяло или плащ, или чем там ему укутали ноги.
На квартердеке под дружное: «И р-р-аз! И-и два! И-и-и три!» ворочали гафель.
— Милая? — Стивенсон.
— Готова, — Галка. Голос звонкий, как третьи склянки в ночной тиши.
— Добро. Парень! Да, ты. Тебе придется держать.
— Д-доктор...
— Прижми сверху, эту руку не трогай и, якорь тебе в зад, не налегай на ребра!
Ох, успел подумать Эдвард, а потом, оглушающая и нестерпимая, в уязвимое место между плечом и шеей вгрызлась боль. Какие бы мучения всего несколько секунд назад ни причиняли пульсация крови в глазнице, словно иглами пронзенная рука и тело, судя по ощущениям, превратившееся справа в сплошной синяк от плеча до колена, они померкли на фоне этой агонии.
Как-то, на второй или третий год его каперства, у него тащили зуб, который, едва не своротив при этом и челюсть, сломала одна сволочь. Эдвард вылакал тогда бутылку рома в три глотка и еще столько же, когда все закончилось, нашел и убил ту сволочь — и все равно помнил ту боль. Но то, что он испытывал сейчас, было гораздо, гораздо хуже.
Внутри словно засело что-то острое и зазубренное, вроде наконечника гарпуна, с которыми команда «Галки» охотилась на китов, и теперь его неторопливо тянули и тащили, разрывая по пути сухожилия и мышцы.
— Ннгх... — голос дрожал, и даже для его собственных ушей звучал жалко.
— Знаю, — сосредоточенно отозвался Стивенсон. — Глубоко сидит, надо потихоньку, кругом сосуды.
Эдвард хотел фыркнуть, но получился судорожный всхлип.
— Еще чуть-чуть, уже почти все, — повторяла Галка, и он старался сосредоточиться на ее спокойном голосе, а не на звяканье врачебных инструментов и ощущении, словно у него отрезают руку по плечо.
— Хорошо, — пробормотал Стивенсон себе под нос. — Хорошо.
Вот только ни черта хорошего не было. Наконечник гарпуна полз с черепашьей скоростью, плечо горело, и Эдвард не понимал, почему ему при этом настолько холодно.
— Ну вот, теперь уже можно... — услышал он бормотание врача, а потом наконечник рванули, и боль затопила все его существо без остатка.
Кто-то кричал хриплым сорванным голосом.
В ушах гулко стучала кровь. Перед глазами мелькали багровые всполохи. Сквозь накатывающую волнами агонию Эдвард смутно ощутил, как Галка прижалась к его лбу своим. Кончики ее волос щекотали кожу. Ему захотелось зарыться пальцами в их золото и рыжину, но правую руку пригвоздила боль, а левую крепко держали. Жаль...
— О, ч-черт. Нет, нет, нет, сэр, даже не думайте!
Думать? Он едва мог дышать... На плечо давили так, что сквозь стремительно сгущающийся туман Эдвард ощутил искру интереса, не ввинчивают ли наконечник гарпуна обратно. Правда, она быстро угасла. Было очень холодно.
Где-то в трюме ставили еще одну заплату, и тяжелое буханье плотницких молотков, проходя по корпусу, отзывалось прямо в его бьющемся о грудину, словно канарейка о прутья клетки, сердце.
Бух, бух, бух, — отчетливо слышалось сквозь гул голосов на палубе хлопанье провисших парусов и шум волн. Заплата, видимо, держала — удары становились реже.
Бух, пауза,
бух, пауза...
бух...
— Вашу мать, капитан!
— Эдвард! — голос звонкий, как третьи склянки в бархатной тиши южной ночи.
— Какого дья... Кэп?!
Адэ. А кто у штурвала?
Бух... Пауза... Пауза...
Бух...
— Д-д-доктор!?
— Эд!
— Якорь вам в задницу, капитан...
Голоса сливались, переплетались, отдалялись. Багровые пятна на изнанке век растворялись в подступающей темноте. Холодно уже почти не было.
Пауза... Пауза... Пау...
Немеющих губ коснулись чужие — теплые, сильные, мягкие. Ладони теперь держали его лицо правильно — большие пальцы гладили щеки и уголки рта. Эдвард, может быть, и умирал, но разве такой мужчина, как он, даже умирая, откажет в последнем поцелуе? Он подался навстречу, разжимая едва слушающиеся губы, и рот вдруг наполнило что-то горячее и пряное. Горло больно дернулось, когда он инстинктивно сделал глоток.
Губы исчезли, но вернулись прежде, чем он смог до конца осознать их отсутствие. Горячее и пряное снова заполнило рот и, когда он сглотнул, огнем потекло по жилам, возвращая скованному холодом телу тепло.
Бух... Пауза...
Бух... Бух... Снова теплые губы и рот, полный терпкой горячей... грог, вспомнил Эдвард слово, грог. Он снова проглотил. Звуки медленно возвращались. Бух, бух, пауза. Сердце стучало, уже не пытаясь проломить ребра.
Бух, бух, бух.
— Давай, милая!
— Все, зашил. Адэ, корпию и холстину!
— Держитесь, кэп...
— Грога ей еще лей, раззява, мать твою!
«И р-р-аз! И-и два!» — надрывались на квартердеке. Губы у Галки были горячими и горькими...
-/-
Болело решительно все. Лицо саднило. С шеи до кончиков пальцев правой руки словно содрали кожу. Плечи, спина и крестец, судя по ощущениям, превратились в сплошной фиолетово-черный синяк. До бедра как будто мясник добрался, и, вдобавок ко всему, стоило сделать неосторожно глубокий вдох, как ребра молнией прошивала острая боль.
Черт, хотел сказать Эдвард, но язык едва ворочался во рту, малейшая попытка разлепить запекшиеся искусанные губы ощущалась так, словно ему предварительно зашили рот, и с него, видит бог, было уже довольно боли. Из глаз — левого, правый оказался закрыт плотной повязкой — по виску покатилась непрошенная, стыдная слеза.
— Ш-ш-ш, это я, — предупредила Галка.
Эдвард почувствовал движение воздуха рядом, губ осторожно коснулась мокрая тряпка, и он ощутил на языке привкус разбавленного водой рома. Губы щипало, но ощущение влаги в пересохшем рту было блаженством.
— Н-н-н, — запротестовал он, когда тряпка исчезла.
— Сейчас, сейчас.
Эдвард ощутил, как рука Галки скользнула ему под затылок, чуть приподняла голову — в плотно перевязанной шее что-то натянулось, — а потом у губ оказался край деревянной посуды. Теплый грог и знакомая травяная горечь. Глотать было все еще больно, но ощущение, будто в горле что-то застряло и мешает, прошло. Когда Эдвард допил, Галка осторожно опустила его голову, подсунув под затылок что-то мягкое, и какое-то время он просто лежал, пережидая, когда утихнет боль, вызванная даже таким незначительным усилием, как эти несколько глотков. Глаза снова запекло. Эдвард крепко зажмурился и заставил себя прислушаться к бригу.
Паруса не гудели, как бывало, когда «Галка» мчалась по ветру — звук был неправильный, рваный и резал слух. Бриг не рыскал, но шел неровно, чувствовалось, что рулевому приходилось прикладывать немало усилий, чтобы удерживать курс.
Эдвард облизнул губы.
— Гафель? — сорванный голос хрипел и сипел.
Прошелестела ткань, и он почувствовал, что Галка примостилась рядом.
— В море не починить, заменим на Инагуа.
Эдвард нахмурился прежде, чем вспомнил, почему не стоило этого делать. Правая сторона лица запульсировала с удвоенной силой. Он стиснул зубы, сдерживая стон, и тогда ожила горячая и дергающая боль в шее и ключице.
Блядь.
— Чертовы... продольные... залпы... — выдавил он, понимая, что если заорет, как ему того отчаянно хотелось, то сделает только хуже.
— Чертов королевский флот... — проворчала Галка, с интонацией поразительно напоминающей Адэ.
Королевский флот? Эдвард вовремя поймал себя на том, что начинает хмуриться, и вместо этого приоткрыл левый глаз — по крайней мере, плотно прижатый повязкой правый теперь не приходилось удерживать прищуренным.
— Не испанец? — переспросил он у размытого бело-рыжего пятна, не торопившегося приобретать четкие очертания.
Пятно придвинулось, и Эдвард ощутил прикосновение прохладной руки ко лбу.
— Что ты помнишь?
Он заморгал, чувствуя, как ресницы правого глаза задевают плотные витки повязки. А и правда — что?
Стоял туман, вспомнил он вдруг, такой густой, что от штурвала было не разглядеть фок-мачту. Холодная сырость оседала на лицах и волосах...
-/-
Нос «Галки» неторопливо рассекал густое молоко тумана. Подвахтенные зевали, зябко передергивая плечами, вахтенные занимали посты. Стояло самое обычное утро в самом обычном переходе до Нассау. А потом туман за кормой подсветили алые всполохи, тишину утра разорвали грохот орудий и низкий вой летящих ядер, и разверзся самый настоящий ад.
По палубе словно прошелся смерч, снесло гафель, бизань беспомощно провисла на обрывках снастей, руль слушался едва-едва — «Галка» рыскала, как карп в бассейне у генерал-губернатора, когда в Нассау еще был генерал-губернатор. Кричали раненые. Доски под ногами скользили от крови, кто-то из марсовых болтался вниз головой, запутавшись в снастях. Эдвард, срывая горло, кричал: «Адэ, приводись к ветру! Орудия правого борта готовь!», одновременно обшаривая горизонт в подзорную трубу в поисках противника.
Но туман и дым залпов, прикрывая их, в тоже время мешали обзору. Всего раз из его молочной белизны показались грозные очертания линейного корабля. Лениво колыхался на ветру Юнион Джек, борта ощетинились открытыми пушечными портами, а потом грянул новый залп, и корабль снова растворился в пороховом дыму.
В конечном счете, им повезло — потрепанные, с обвисшими парусами и едва слушающимся руля бригом, они ушли в туман на вельботах, на прощание осыпая чертова британца залпами всех орудий, которые только удалось снять с лафетов и затащить на полуют.
Эдвард стоял у гакаборта с подзорной трубой, когда последним, сделанным уже наудачу залпом, тот разнесло в щепу. Он еле успел прикрыть лицо правой рукой. А потом его швырнуло назад на залитые кровью и засыпанные обломками доски палубы, и наступила темнота.
-/-
— Черт... — выдохнул Эдвард, уставившись в покачивающийся над ним потолок. — Вот же черт.
Он скосил глаза — глаз, левый. В каюте царил серый предутренний полумрак, едва рассеиваемый огоньками в двух переживших атаку фонарях. В трех из пяти кормовых окон темно-синий бархат неба едва-едва принялась расцвечивать розовыми росчерками заря. Четвертое, от которого остались жалкие обломки переплета с редкими осколками стекла, было наспех заколочено парусиной, как и выбитое вместе с рамой и частью борта пятое. Но даже в этом скудном освещении виднелись аккуратные плотные витки повязок, покрывавшие грудь, плечо и правую руку до локтя. Из-под складок укрывающего его до пояса алого плаща с подбоем из меха какого-то белоснежного зверька торчали босые ступни.
Так вот откуда вся эта боль.
— Утыкало как ежа поди, да? — проворчал Эдвард, дернув уголком рта в бледном подобии улыбки.
— Ежа? — переспросила Галка, по-птичьи склонив голову набок.
Она сидела рядом с ним, небрежно устроившись на краю стоявшего посреди капитанской каюты круглого стола, который обычно загромождали кипы карт и бутылки — полные и пустые, приспособленные вместо подсвечников. Свет фонаря выхватывал ее со спины, затеняя лицо, и придавали взъерошенной гриве тот огненно-рыжий оттенок, от которого за грудиной Эдварда проснулась боль, не имеющая ничего общего с ранами. Имя, которое уже столько лет не слетало с его губ, дрожало и билось, словно пойманная в ладони бабочка, на кончике языка.
Тяжело содрогнувшись и скрипя всем корпусом, «Галка» сменила галс, и наваждение рассеялось. Из теней проступило другое, загоревшее лицо с курносым носом, усеянным искрами веснушек. Простенькое платье незатейливого покроя, показавшееся в полумраке призрачно-белым, спереди украшали подсыхающие потеки крови, из-под неровно оборванного подола с торчащими нитками виднелись грязные, в синяках и ссадинах щиколотки и ступни.
— Эд?
Он открыл рот, но тут на палубе принялись отбивать склянки. Две, машинально считал он, три. Пять. Восемь. Четыре утра.
По трапам кубрика тяжело застучали босые пятки — менялась вахта. В переборку поскреблись, и, не дожидаясь разрешения, вошли. Над Эдвардом нависла массивная фигура Адэ, голову которого вместо обычной повязки украшала окровавленная тряпка, а лицо казалось серым от усталости.
— Капитан?
— Жить буду... — проворчал Эдвард и, пресекая дальнейшие расспросы, поинтересовался сам: — Сколько в трюмах воды? Бултыхаемся, как утка в луже.
— Мистер Бакни говорит, три фута с четвертью, но держит, — Адевале легко подхватил привычный деловой тон.
— Что у мясника? — Во рту стало кисло, и Эдвард с усилием проглотил слюну.
— Пятеро убитых, с полдюжины тяжелораненых, когда я спрашивал последний раз.
— Блядь...
— На ремонт, — от Эдварда не укрылся взгляд, который квартирмейстер бросил на его повязки, — уйдет несколько недель, за это время я найду десяток толковых ребят.
Что ж, на большее рассчитывать не приходилось. Да и после приключения с британцем затаиться в безопасной гавани Большого Инагуа представлялось отличным решением. Слишком многих он разозлил в последний месяц... месяцы... ну, может, и годы...
Эдвард осторожно втянул и выпустил воздух.
— Чья вахта?
— Мистера Роджерса, капитан.
— Добро. — Почему в ближайшее время не стоит кивать, Эдвард не иначе как чудом вспомнил вовремя. Он устал, говорить становилось все тяжелее. — Иди отдыхать, Адэ.
Вскользь мазнув по Галке небрежным взглядом и задержав куда более многозначительный на Эдварде, квартирмейстер вышел, судя по звуку, приставив к проделанному ядрами проему то, что осталось от двери.
Чертов королевский флот! Сукины дети...
Галка соскользнула со стола и через мгновенье нагнулась к Эдварду с помятым оловянным кубком в руках. Внутри плескался теперь уже совсем остывший грог и знакомая горечь, соскребая которую с языка, он не мог не подумать, какими бы сейчас показались на вкус ее губы. Не мог не подумать, что будь она настоящей человеческой женщиной, вроде тех, в борделях Нассау — Адэ ведь наверняка подумал о чем-то таком, — то уже целовала бы его, стирая сладостью своих губ горькое послевкусие снадобья и отголоски боли. Но она была его «Галкой», и он почти не сомневался, что у ее губ будет вкус оружейной смазки, крови и дегтя.
На палубе кто-то вполголоса затянул хорошо знакомый напев, и в следующий миг мелодию подхватило еще с полдюжины голосов.
Прощайте, адью, испанские леди.
Спасибо, мерси за вашу любовь.
Уходим мы в море, ждет берег английский,
Надеемся вскоре увидеть вас вновь!
Эдвард почувствовал, как Галка расправляет и подтыкает укрывающий его плащ, с трудом выпростал здоровую руку из-под тяжелых складок и поймал ее за запястье. Глаза — глаз, левый — слипались, и ее силуэт дрожал и сливался с тем, другим, навсегда выжженным на изнанке век.
— Не уходи, — голос прозвучал хрипло, как от боли, но не той, которую на время убаюкали неподвижность и горечь снадобья. — Останься.
Эдварду хватило — чего: стыда? такта? совести? — удержать бьющееся на кончике языка другое имя, а Галке понимания и сострадания — не заговорить, не дать испанскому акценту разрушить зыбкую иллюзию, в которой он так отчаянно нуждался. Она просто склонила голову набок, и этот жест уже не показался птичьим. Растрепанные волосы в свете восходящего солнца вспыхнули, как огонь. Его ладонь соскользнула по ее руке вниз, и пальцы их переплелись.
Простенькое платье прошелестело, когда Галка забралась на стол и улеглась рядом, устроив голову на его здоровом плече. Руки она не отняла, и теперь их сплетенные пальцы лежали на груди Эдварда, поднимаясь и опускаясь в такт с его осторожными вдохами. От ее волос пахло солнцем и ветром, а дыхание было ровным, но совершенно не сонным. Да и спят ли корабли вообще?
А вот капитаны спят, еще успел подумать Эдвард, мазнув по ее большому пальцу своим — с посиневшим, отбитым ногтем — еще как спя...
И как подобает британским матросам,
Мы песнь свою грянем над бурной волной.
И скоро в Ла-Манше измерим глубины,
И тридцать пять лиг — это путь наш домой, —
все громче и громче гремело на палубе по мере того, как песню подхватывали остальные члены команды, но даже этим луженым глоткам было уже не под силу вырвать капитана Эдварда Кенуэя из сладких объятий Морфея и нежных, но надежных — его Галки.
