In love with the criminal

Грег, солнышко. Мама всегда обращалась к нему так, солнышко. И улыбалась. Всегда. Или ему так казалось сейчас, после ее смерти. Последние два года прошли в каком-то тумане. Грег ходил в школу, делал уроки, разговаривал с людьми, но потом не помнил почти ничего. Люди казались размытыми монотонными пятнами, мысли были медленными и тягучими, как пиявки. Он словно наяву видел себя с открытыми переломами и истекающим кровью, ему было так плохо, но никто, никто этого не замечал. И никто не жалел. В школе никто не знал, друзей он всех растерял, ведь они дружили с солнышком Грегом, смешинкой Грегом, Грегом, легким на подъем, а не с Грегом замкнутым, отрешенным, раздражительным, взрывающимся от самого безобидного слова. Он стал во всем видеть жестокие намеки, желание обидеть его, уязвить, каждое слово било по измученным нервам, с него словно сняли кожу, вывернули нежным нутром наружу и поливают кислотой. Кому он нужен такой? Никому. Отцу тоже ни мама, ни он оказались не нужны. Нет, он не бросил маму, как только узнал о диагнозе, его мужественный и благородный отец. Он продержался два месяца. И он оплачивал счета. И Грег ни разу не заговорил с ним с тех пор, как он переехал сначала в отель, а потом к милой и достойной женщине. Удивительно, но в этом тумане он очень ярко и четко помнил все, что связано с мамой. Как-то утром он сидел на краю ее кровати, а мама гладила его волосы, перебирая отросшие пряди. Кончиком локона она пощекотала его нос, и он фыркнул. - Надо постричься, все время забываю заскочить в парикмахерскую, волосы уже торчат во все стороны и в глаза лезут. - Грег, солнышко, не надо, - мама ласково улыбнулась и растрепала его каштановые кудряшки. - Мне так нравится перебирать твои кудри, они такие нежные, как шелк. Меня это отвлекает. Грег знал, что отвлечься мама пытается от боли, которая нарастала с каждым днем, несмотря на увеличение дозы обезболивающих, а потом и на переход на наркотики. И если его дурацкие кудряшки помогали, то он готов был хоть косы плести. С того разговора прошло полтора года, волосы отросли до лопаток и жутко мешали, но Грег так ни разу и не постригся. Его совсем не волновало, как он выглядит, было плевать на то, что одноклассники начали дразнить девчонкой и свистеть вслед. Плевать. Если это хоть чуть-чуть поможет маме, плевать на все. Он был уверен, что обидные слова «детка, куколка, малышка» он слышал только из-за длинных волос. Просто потому, что почти не смотрел на себя в зеркало, а если смотрел, то не видел. Не видел тонкой, завораживающей красоты фарфоровой статуэтки, серых дымных глаз, слегка расфокусированного и от того еще более соблазнительного взгляда, не понимал, как привлекают к себе внимание бледно-розовые губы, когда он задумчиво покусывает кончик карандаша. Он никогда не задумывался о собственной внешности, хватало, о чем подумать и без того, и мысли эти были на порядок важнее. А еще важнее было то, что день расписан по минутам с тех пор, как отец перестал платить сиделке. Конечно, он заметил, что очень похудел и почти не вырос, и понимал, что это из-за того, что почти не ел. Не мог, не хотел. Если бы он хоть на минуту задумался о том, как выглядит, наверное, скривился бы в отвращении. Мелкий, тощий, глазищи, как у оленя в свете фар, дурацкие волосы. Бледный крысеныш, короче. Но сегодня у него было все время мира на все дурацкие мысли, какие только могли прийти в голову. Маму похоронили вчера, а он даже не заплакал ни разу. Не почувствовал ничего, кроме отупляющей усталости и мерзкого накатывающего облегчения. А назавтра он первый раз должен был пойти в новую школу.