***
Когда Баджи подхватывает Ханемию на руки и пытается усадить её в удачно украденную в том самом круглосуточном магазинчике тележку, Казутора сначала противится. Несерьезно зовет его придурком и пустоголовым, хоть уже и поддалась, устраиваясь поудобнее; снимает рюкзак, приобнимая его, сгибая в коленях ноги и прижимая их к себе, пусть и все равно было немного некомфортно. — Ты и дня не мог протянуть без маленького преступления, да? — Я просто взял её на временное пользование, — Баджи устраивается сзади, трепля и без того непослушные волосы Казуторы, на что та, чужую руку перехватив, кусает. — Ты же её не вернёшь, — говорит, от его ладони отстраняясь, пряди волос заводя обратно, приводя в какой-никакой порядок. — Больше мы сюда ни ногой. — Не хочешь краснеть за меня, тигренок? — Предполагая, Кейске склоняется и зарывается в разбросанные, лохматые волосы, чувствуя, как вздрагивает и в ту же секунду замирает их обладательница. — Тебе совсем не идет излишняя правильность к лицу, даже не пытайся. Он того не видит, но Тора хмурится, покусывая нижнюю губу, а в ответ слышится ещё один тяжелый вздох. — Просто ты плохо влияешь на меня, вот и все, — Говорит, понимая, что крайне несерьезна, понимая, что врет, не желая признавать собственной проблемы с этим, что проглядывала даже в такой мелочи, даже в шутливом разговоре. — Нет-нет, не пытайся списать всю ответственность на меня! Но я, ну… — И снова он заговорил тише, двигаясь вперед и толкая тележку впереди себя, — Буду рад, если рядом со мной тебе не придется притворяться. — Притворяться? Разговор прерывается, когда они переходят дорогу. От супермаркета до их жилого комплекса, где они вдвоем снимали квартиру — рукой подать, но ходить они любили длинной дорогой, пролегающей ещё и через небольшой парк, к которому они и выходили сейчас. На пешеходном переходе, освещая их двоих фарами, им возмущенно начинает сигналить машина, на что оба, синхронно, вместо чего-либо ещё, показывают в сторону водителя средний палец. Уже на той стороне улицы Тора напоминает собеседнику о прерванном разговоре: — Ну так..? — Ну… как ты обычно это делаешь… — Брюнет замялся, неуверенный, стоит ли продолжать дальше, боясь в очередной раз сказать не совсем то, что думает на самом деле, потому как со словами он обходился плохо. — Знаешь, там… примерная дочь, типа, такая же ученица, пай-девочка, все такое. Ну, ты хотя бы старалась следовать этому, вроде как, и получалось у тебя факт лучше, чем у меня, когда я ещё учиться пытался… матери все равно было мало. Девушка замолкает. Разговор кажется неловко прерванным, и молчание между ними неуютное, чего не бывало практически никогда. Совсем. И Кейске понимает — что-то точно сказал не так. Обдумывает собою сказанное по второму и третьему кругу и вроде даже находит сомнительным большую часть произнесенного, как слышит вздох тяжелый и видит, как девушка колени к себе поближе подбирает, прячась в них от всего, и от мира закрываясь волнами темных, окрашенных спереди волос. — Баджи. Я не думаю… не думаю, что могу даже притвориться хорошей дочерью и ученицей, совсем недавно отбывая срок. — Как удар по голове. Даже поморщиться хочется характерно, и Баджи думает, что лучше бы вообще рта не раскрывал, ругается тихо себе под нос, но слышит практически сразу же, что перебивает его негодование от самого себя, — И нет! Это… звучало очень не очень. Словно я обвиняю тебя. Это не так. Это… я, скорее, саму себя ругаю. Забудь. Не хочу… портить нам этот вечер. Если я не уже. Надеюсь, что нет. Они среди парка. Единственный наблюдатель за ними — полная луна над их головами. Баджи не говорит ни слова, выглядит настораживающе серьезнее обычного, когда останавливается у одинокой скамейки и подходит к Торе сбоку, протягивая ей руки под шепот: — Ну же, иди ко мне. И она идет. Сначала отдает ему рюкзак — того опускают на землю неподалеку, — а после и себя ему в руки вверяет. Вверяет также, как и собственное сердце — эту аналогию провести можно было без труда, в этом сравнении их отношений она и не сомневалась. Они не заговорят на эту тему более, потому как одной только просьбы Кейске хватает для понимания, что боже, нет, несмотря на всё это он принимает её, несмотря на всё то, что им пришлось вынести, несмотря на всю ненависть Торы к самой себе, а отчасти и к миру вокруг, вспыхнувшую временную ненависть к людям, которых она так любила. Как саморазвитие через саморазрушение — только саморазрушение через уничтожение всего, что было так дорого. Не больше не меньше. Несмотря на всю эту длинную, неприятную им обоим, точно также пугающую их историю. Ханемию пугающую ещё и от того, как тяжелы были мысли-вопросы самой себе, мол, смотри, кем же ты стала теперь? Но от этого не избавиться, это можно только постараться пережить, как и последствия за ней следующие, и с большей их частью они справились. Как Баджи думал. Казутора же думала — не справится. Не вынесет. Не сможет. Ни в глаза Баджи смотреть, ни Чифую, ни на себя в зеркало. Про Майки и говорить было нечего. Сейчас она думает, — после всех больниц, занятых стульев рядом с койкой Баджи, после разбирательств, — что, возможно и быть может, лучше бы Майки прямо там и добил её, тогда, на земле, оступившись от своих принципов окончательно, ведь “на девушек он руку не поднимает”. Она бы не чувствовала себя так паршиво. Она бы не чувствовала себя... в принципе. А значит, все уже не так уж и плохо, верно? Осознает она себя — рядом с Баджи сидящей на земле, и их колени робко соприкасались. Он копался в её рюкзаке, доставал ими купленное, кое-как открывал, отчего разносился характерный звук открывающейся банки пива. Первую он протягивает ей, свободною рукою поправляя прядь выбившихся от приключений на руках Кейске волос. Наклоняется и оставляет касание губ на щеке, и прежде чем отстраниться насовсем говорит: — Постарайся не думать, ладно? Я мало что могу сделать, но дать тебе отдых от этих мыслей это то, чего я действительно хочу. Если ты, конечно же, не против. Не против? Ханемия отвечает на его взгляд теплый ответным — однако настороженным, неуверенным, но банку из его рук она принимает, а на поцелуй — щеками принимает оттенок красноватый, закусывает губы, и чтобы не превратить их в очередное искусанное месиво, занимает рот выпивкой. Голову — тем же, разум — тоже. Луна свидетель. Конечно, она не против. Она была бы не против, если бы её и вовсе выключили. И она, делая очередной глоток, очень надеется на то, что алкоголь сработает похожим эффектом, сделает нечто, что тоже можно было бы назвать «выключением». И не думать ни о чём, как Баджи и попросил. А к нему она, теперь уже и по-особенному — пыталась прислушиваться, как к собственному ангелу-хранителю.***
Выпила Казутора достаточно, чтобы её ангел хранитель взял на себя ответственность в виде помощи ей дойти до их квартиры, совсем недавно снятой ими вместе с Чифую, что в это время был на подработке. Опустошенный рюкзак был на ней, в то время как она — у Кейске на спине, обнимающая его за шею, носом зарывшись в плечо. Баджи знал: если бы была она в трезвом уме, то не позволила бы так нести её, и он схитрил, схитрил пока мог. Отпустить её пришлось на подходе к подъезду, взять под руку и вести за собой через ступеньки случайные, к лифту, там, дожидаясь его — зажимает небрежно кнопку десятого этажа, и жмется с девушкой к стене, чувствуя, как липнет к нему та, к шее его, и вздыхает Кейске тяжко: вот же катастрофа. Только вот, как бы тяжело он не вздыхал, полуулыбки с лица, пусть и более серьезного, чем обычно, это не сгоняло. Их ноги ненадолго и пару раз заплетаются, спотыкаясь друг о друга, что чудом их дуэт не оказывается распластанным на полу перед дверью квартиры с их номером. В руках металлом звенит, позвякивает связка немногочисленных ключей, украшенная брелоком с черным котенком. Его, Баджи, подарок. Ими, пусть и не с первого раза, отворяет Кейске дверь, вваливаясь с Торой в прихожую, тут же и закрываясь обратно. — Осторожнее, тигренок. — Шепчет он, разувается, и Ханемии помогает, стягивает с её плеч собственную куртку, кидая ту в сторону. В ответ слова характера явно неопределенного, и уводит он её в комнату их, где помогает улечься в кровать, откинув одеяло, помогает раздеться, и что главное — лифчик неудобный снять, размять аккуратно уставшие плечи и спину, а после, как и всегда, отдать одну из своих футболок заместо пижамы. А он и не против. Сам всё лишнее с себя стягивает, и, свет выключив, оставив одни лишь неяркие светильники, что больше для красоты были и атмосферы, рядом с нею ложится в этой полутьме, наполненной теплыми оранжевыми, сильно приглушенными отсветами тут и там, и лица их, глаза — тоже от них становились цвета иного, и видел он в её, усталых и влажных, пляшущее тоскливо, как в самом своем последнем закате, солнце. Догорающее, тлеющее. И беспокоился. По-детски, бессильно беспокоился, видя, как влажность эта собирается в дорожки слезливые, что на ресницах каплями застывают, когда моргает она для того, чтоб взгляд так не размывался… Она не дает Баджи спросить того, что случилось, но сразу же даёт ответ: — Порой, когда я вижу тебя так близко, мне кажется, будто я сплю. В такие моменты… я действительно очень боюсь проснуться. Улыбается ему. Так ярко, так искренне и тепло, что у Кейске заныло сердце. Казутора не помнит, что он ответил ей, но почему-то ей показалось, будто подобрала она крем слуха, с губ прочла следующую пару слов: «Прости. Мне жаль.» В окно било солнце. Грубо и неприветливо, выжигало глаза, картинка перед ними расплывалась. И лучше бы, наверное, не собиралась обратно из клякс акварели ярких, неприятных своею четкостью. Казутора проснулась. Рядом с ней — пусто, холодно и пусто. Или нет? Лба её касается рука, холодная, и она вздрагивает, чувствует, что дрожит. На краю кровати сидел Чифую, обеспокоенно глядящий на неё, и всё внутри сворачивается в тугой узел. С его темных, коротко остриженных волос, — осознание дает пощечину, — стекала вода. Только с душа? Мацуно говорит: — Ты говорила во сне. Плакала. Все хорошо..? Ханемия и сейчас плачет. Знает, что плачет, и слез не сдерживает больше, садясь резко, и сказать ей много чего хочется, однако больше всего хотелось закричать. Говорить — слова из глотки не лезли, она бы ими и подавилась, а кричать она не может себе позволить. Нет, Чифую, милый. Ничего не хорошо. Потому что это — всего лишь сон, всего лишь смешанное с реальностью воспоминание давнее, такое давнее, что как новое ею воспринималось, как нечто, что могло бы быть, но чего не будет никогда. Она этого не говорит, но Чифую этого и не надо, он знает, знает, потому что сам многое видит во снах, и по утрам тошнит, по утрам рвет изнутри, заново открываются давно полученные и никак не заживающие шрамы. И он приобнимает её, поглаживая по плечу, покачиваясь с ней из стороны в сторону, словно убаюкивая, успокаивая. Они вынуждены были просыпаться. К сожалению?