Проклят огонь, свято солнце

Эндрю пинает стопами пух, небо ровняется с землёй, бесконечный белый отвар, накипь от летнего кипячения мира — огромный меховой зимний зверь несёт его на могучей спине, Эндрю сползает к плечу — мех жёсткий, словно лист куста из самого жаркого уголка, и чёрные когти, небо завешано бровями облаков, не разглядишь. Не дождливое лето со стрекозиными крылышками вместо глаз, а кроваво-бледная, обезвоженная, обезвреженная зима — тугое от воды лицо как жёсткая, хлёсткая резина, мир превращается в расплавленное обручальное кольцо, расторгнута помолвка севера и юга. Зверь проносит Эндрю сквозь дома, кинотеатры, ободранные ржавые позвонки промокшего города, и рыже-желтые фонари, дробь колес электричек — шпалы вбиваются в вагон или вагон долбит шпалы — ленты заголовков газет, держащие косички, горящие автобусы. Север и юг расходятся, укореняются в разные полюса, обрастают льдами, пингвинами, медвежатами и хищными птицами, Эндрю засыпает от скуки снов, в голове зажимается безысходно превосходная жилка — а затем яркий пеликан дробит голову пополам, крупный орех, пластиночная мякоть — и вместо монотонного молчания разносится только «дурак! дубина!» — мир блестит подсвеченно-розовым, цветом разъевшихся глаз. Эндрю чуть сжимает шерсть у уха или бока зверя, тот сворачивает, огибает провода, перелетает чердаки, летит навстречу дружелюбному колпаку — его прародитель, кормилец, соткавший зверя из тех же перьев, что и он сам — перья волнуются, как игривое море, урчат, словно сытые коты, и огромное дышащее одеяло разрешает тронуть себя. Как касаться щеки котёнка, новорожденного козлёнка, прямоугольники глаз — Эндрю пресекает границу сна, касается колкого, инородного, короткого струпа — как молодая и рыхлая древесная кора, нарастающая поверх трубчатой раны, так люди добывают кровь дерева. Аарон прочерчивает взглядом полукруг, останавливается на чужой руке, Эндрю чуть поднимает пальцы — до кожи и так может вместиться снежинка, а теперь целых три акробатки, цепляющиеся друг другу за рёбра — Аарон отмахивается, закрывая глаза. А вокруг сериал про тинейджеров: комната под скатом крыши, чердак, мансарда, блестящие леденцы звёзд на потолке, динозавры на носках кед, сплетающих шнурки в углу. Когда-то Аарон кажется младше, меньше, с головой как круглодонная колба и размокшими глазами, шкет, забравшийся старшему в кровать — а теперь наоборот, Аарон старше, степеннее, рассудительнее, никаких импульсивных решений и ножей, усмешек в пенистой темноте арок подворотней, ремней и нарывов на костяшках — его щеки касается арктический лис. Безвременный спутник, соглядатай, советчик смерти, проскальзывает серебристым хвостом по слизанному кислотой виску — и исчезает в толще палат, Эндрю не представляет, каково: ад или надоевшая жвачка — смотреть лису в глаза и провожать его, щуриться от блеска шерсти. Мембранный выдох подушки, колкость его волос — сладкий остаток, осадок от сна на языке и росчерк праздника внутри — бесправное, беззаботное, беззубое лето, хоть весь день спи или качайся на заборе, ты свободен и можешь не выходить из дома или не входить в него — вперёд! Дерзай! Подростковый сериал — разбитая школа, газировка, торговые центры, плетёные браслеты на руках и ключах, бисерные кольца на пальцах, блондинистые и каштановые головы, мессенджеры, сериалы — продолжается, Эндрю взбивает тело омлета — мерзкая плоская молочная зажарка, но если горячая, то ещё переваримая. Аарон опускается на плечо, всегда на правое, чтобы не царапать омертвевшую щёку, сжимает кулаки на ключице, закрывает глаза — как пение леса, доброго утра, солнечных лучей, просящих тучи расступиться, душок подогретого молока, йогурта с шариками или тонкой овсяной нарезкой. На кухне немного тесно, о половину окна хлопают, как птица крылом, рулонные жалюзи и волосы Аарона упорно тянутся к ключицам, белый свет стирает глаза с лица — дом дышит тишиной и подсвеченной солнцем пылью, все носятся с кем-то до невозможности далеко, за тысячу дорожных лент, морщатся от разыгравшегося солнца и проклинают его. Пыль танцует, как странствующий менестрель, цыган с брошью на сердце, ведьма с юбкой цвета костра, Аарон вплетается, просачивается в равномерные движения пылинок — из каких земель их приносит, должны же быть естественные враги этого вездесущего сора, Эндрю согласен подкармливать этих призрачных недругов, только чуть позже. Аарон играет на его костяшках, сгибах фаланг, как на пианино, чуть сплетает пальцы, скользящий взгляд — и ослабшая сетчатка, и недвижимый полуулыбкой струп, он чуть растягивается на столе, перебегая на сгиб локтя, слегка щекоча. Мерцающая улыбка, как скачущий через ветви дерева луч — «плохо получается?» — Аарон силится не прикасаться к струпу, Эндрю подворачивает губу — «лучше, чем у меня», Аарон прыскает — тучи дают друг другу пять и проливаются деланным дождём — «ученик превзошёл своего учителя». Эндрю гадает, но не догадывается, как у Аарона получается — поднимать ногу на сидение, так, что солнце видит не только его волосы и блеск глаз, но и коленку, играть в мяч, читать сказки на новый лад, повести про драконов — богов, друзей, и безмолвных кровожадных существ — смотреть мультфильмы, искать в них загадки, выбирать одежду в торговых центрах, называть людей по именам, считать рыб в фонтанах, деревья в парках и смеяться. Он ведь говорит со стерильными медиками, с полицейскими, одетыми в строгие усы и щелкающие ботинки, и с репортёрами — немного несвежими, такими же аутсайдерами, как лисы в экси, только из газет, как-то дышит среди розовощёкой и щелочной зимы, играет в шахматы с соседом по палате и только с Эндрю молчит. То упрямо, то напряжённо, то полусонно, то раздавая щелбаны коням и ладьям или всматриваясь в очки старика с соседней койки — интересно, совсем слабые или ими можно выжечь ругань на деревяшке — то совершенно ничего не делая, смотря куда-то поверх плеча, или вверх. Единожды садится у окна, Эндрю рядом, немного зол, немного обескуражен — солнце видит только живую часть лица, персиковая мякоть волос — «если я отращу их, это будет ужасно?», «нет, это будет чудесно, тебе пойдёт» — Эндрю хочет поморщиться, такая ваниль, раздутое облако сахарной ваты, гадость. Аарон впервые опускается на его плечо, сжимает глаза, разжимает — как просыпается от страшного монотонного сна, сутки перестают захлопываться словно крышка гроба — Аарон рыдает часа полтора: и закусывая чужое плечо, и царапая повязку, Эндрю путается в его руках, и смакуя резкое «урод», и, завязывая со своей развязностью: «мама была права насчёт меня», Эндрю, не поднимая глаза к небу, отрезает: «нет». Ни капли, ни гроша, ни единого моль — где же алхимик, прилежно составляющий реакции, расставляющий коэффициенты, тщательно проверяющий работу — молодец, всё чисто, сдавай листок — только работа не на листке, а в голом подвале, под крикливой многоэтажкой или частным двором. Этакий гараж, куда всем вход восприщен, дети как-то суют туда носы — а потом их колотят на фарш — или подпол круглосуточного ларька, вой тоскующих по еде собак, и грязные ногти сирот. Аарон как-то рассказывает про приснившиеся голые коридоры, подвальный холод, стук замёрзших стоп, а где-то в глубине, в резиновых перчатках и магическом плаще кто-то выпаривает HCl из бруска соли. Аарон цокает языком, звякая ложкой в пустой миске — «ты слишком много думаешь. Даже я уже так много не думаю» — Эндрю пожимает плечами, Аарон ставит локти на стол и складывает в них скулы, теперь солнце видит и его губы — самое странное, интересное, притягательное, и запрещённое — полосу губ пересекает белая черта, как проталина на льду у самого берега, отколовшийся массив воды от песка, ложбинка мёртвого молока — и она до сих пор саднит, хотя так мала. Аарон, раз не сдержавший пылкий порыв чуть не лишается чувств — поцелуй задумывается как ласкательно-изучающий, а выходит закватывающим, и совсем не в лоб, Аарон посмеевается с того, что пищит — Эндрю чуть не седеет в извинениях и попытках помочь, хотя нет ни крови, ни вскрытого ожогового пузыря. Аарон опускается, протягивает одну руку, оставляя подбородок на согнутой другой, в доме становится тихо, пыль успокаивается — Эндрю приподнимает кисть за расслабленные пальцы и дымчато целует — мир ставит себя на паузу, перестают извергаться вулканы, биться тарелки, рваться волейбольные сетки — Эндрю шепчет сдержанное «ты красив». Аарон чуть теряется, смущается, подбирает кисть под себя, и в кухне становится тесно, теснота подталкивает вымыть кружки с мисками, выбросить чайные пакетики — наталкивает друг на друга, снаряжая, прогулка грядёт большая: плотный мяч с блестящими черными прожилками, сколотый чуть надорванной резинкой хвост, кеды с зашнурованными языками — прощай, гипсокартонный дом-склеп, не растворяется насовсем в безоблачном небе, но и не закрывай его. Изумрудная трава, как собачьи глаза, растёт, отращивает тончайшие режущие стебли, наслаждается жизнью с умершей газонокосилкой, натянутая на двух столбах волейбольная сеть, вместо забора сплетённые друг с другом деревья-любовники, гулкие поцелуи под пышной кроной и шорох лиственных волос — Эндрю временами им завидует, иногда сочувствует — и подкидывает мяч. Небольшой дворик, закрашивание детского пробела — ни один мини-близнец не довольствуется пластиковыми горками, мячами, полем для футбола или баскетбольной корзиной, полосатым гамаком — мальчики внутри подстриженной и наполовину сожжённой головы пищат — конечно, нет горок, батутов, бассейнов с шариками или водой. Но щекочется газон, треплется драконьим крылом сетка, и темнота держащих её столбов, если въехать коленом раздатся такой звон снаружи и внутри головы, точно упасть в ледяную реку с высоты мачты корабля. Аарон принимает пас, Эндрю снова отбивает, Аарон складывает кулаки, бьёт ими и отправляет мяч вверх — теперь солнце видит его всего, от подошв кед до выбившийся из хвоста прядей — как тает в стакане лёд, по крупицам, по частицам, неохотно превращая углы и грани в воду — так Аарон выходит на свет: в аккуратной чёрной футболке, как порядочный школьник на физкультуре, никаких больничных роб, всеразмерных пижам, переживших тысячу кофейных наводнений. Воротник прикрывает хвост, остальной ожоговый ящер ползёт вверх, от шеи по щеке и дальше до виска, временами Аарону кажется, что этой прожорливой ящерице не будет конца — он сам придумывает и ящерицу, которая никак не может обратиться в дракона, и её хвост у себя на плече, пока Эндрю сдувает боль со жгучих повязок на открытой, ещё без струпа, ране. И всё это — от большого взрыва, рождения планет, массы и времени до стойкого колбасного цвета, не рождественского носка, а нёба извергающегося вулкана вместо кожи — роковая случайность, два самолёта сталкиваются в бездонном небе, падение в ванной стирает пол жизни из головы, слово решает, преступник тот или ты, мальчишка выбегает на дорогу перед пьяно виляющей фурой, обрывается самый яркий и смелый в жизни сон, заканчиваются запасы углерода в дарующей жизнь земле звезде. Эндрю чувствует, как превращается в пыль — проклят огонь, свято солнце — от человека ничего не остаётся, когда Аарон начинает плакать, держась за повязки, когда кузен скребком стирает вечный пьяный смех с лица и шепчет: «я сочувствую тебе, чувак», перебирая пальцы Аарона. Или когда тот улыбнётся впервые за несколько месяцев, смотря на единственное облако за створкой окна — «уверен, это дух газонокосилки смотрит, как нам живётся без неё». Аарон под летним солнцем как водный бриз из хрустального кувшина — звонок и свеж, быстр, Эндрю пропускает мяч и лезет в кусты, подсматривает за древесными любовниками — Аарон складывает руки на груди, ящер струится, смывая, пережевывая ухо, то высыхает от ожога, становится меньше, тоньше, как ломкое крылышко мотылька. Но ящер уже не душит его — мяч в игре, ни слова на языке, глубокое небо как чей-то насыщенный глаз, оно смотрит на нас, на них, на всех летящих, ходящих и ползучих, на недвижимые камни и тающие ледники. Подача как выдох после десятичасового плача, отмены удара палача — хвост Аарона, похожий на ухо лабрадора, Аарон проходит под сеткой, колеблющийся на ветру, и его шершавый лоб, шорох поцелуя в лоб, как у деревьев — струп уже превращается в рубцы, и чертовски ярко блестит солнце.