Связанные одной целью

      Дом Сочникова кажется чем-то вроде оазиса в окружающей разрухе. Он находится в отдалении от комплекса и прилегающего к нему небольшого поселения для работников, на небольшом возвышении, и рядом почти нет взбешенных роботов — единственную «Ватрушку», которая наворачивала круги вокруг двора, Сочников просто расстрелял. Солнце уже клонится к горизонту, и длинные тени елей и сосен вовсе создают ощущение какой-то скрытой от чужих глаз неприступной крепости. А Борис Никифорович с автоматом на перевес — ее, теперь уже одинокий, страж.       По-хорошему, Минхо бы броситься за Хвалевским и Лисицким в погоню дальше, пока они не успели уйти слишком далеко. Только вот Минхо даже малейшего понятия не имеет о том, куда те могли направиться. А минута-другая, чтобы дух перевести, ему явно не повредят. Так что он скромно устраивается в углу продавленного дивана, пока Сочников хозяйничает на кухне, заваривая чай.       Только вот любопытство мешает терпеливому ожиданию.       Минхо подходит к стене напротив, увешенной фотографиями, и беззастенчиво рассматривает каждую по очереди. Почти на всех — Сочников с женой. Они даже чем-то похожи: разрез глаз без двойной складки века, широкие улыбки с выделяющимися аккуратными клыками и безграничная теплота во взглядах, когда они смотрят друг на друга. Минхо поджимает губы, стараясь отогнать мысли о том, что эти моменты уже не повторить. Что Дарья Сочникова навсегда теперь осталась лишь образом на фотографиях и в воспоминаниях ее мужа.       Минхо сделает все, чтобы виновный заплатил за это.       Он цепляется взглядом за одну из фотографий, даже промаргиваясь от неверия, на которой нет ни Сочникова, ни его жены, но есть кое-кто другой. Сам Минхо, почти не похожий на себя нынешнего — подросток еще совсем с торчащими во все стороны короткими волосами. А рядом какой-то высокий паренек, смешной немного, нескладный. Оба они в военной форме, с погонами курсантов на плечах. И счастливо улыбаются, глядя в камеру. Минхо даже не сдерживается и снимает ее со стены, чтобы рассмотреть поближе.       Он не замечает, как Сочников возвращается из кухни с двумя кружками чая. Отвлекается от разглядывания фотографии, чуть вздрагивая от неожиданности, только когда слышит, как тот тихо хмыкает рядом. Он забирает рамку с фотографией из рук Минхо, молчаливо вешая ее обратно на место.       — Кто это? — вопросов, на самом-то деле, очень много. Но начать Минхо решает с этого. — Ну, рядом со мной на фотографии.       — Сын мой, — Сочников неторопливо подходит к дивану и вздыхает, усаживаясь по центру. — Мы в Сеуле по соседству жили, так что вы, считай, с пеленок вместе росли. Ну и, вон, вместе в военку поступали.       Минхо оборачивается обратно к фотографии. Как же все-таки отвратительно то, что он понятия не имеет о своем прошлом. Столько с Сочниковым бок о бок успел пройти, и только сейчас узнает, что, вообще-то, знаком с ним буквально всю жизнь. Зато теперь хоть ясно становится, что Казахстан рядом никакого отношения к Сочникову не имеет, а говорит он без акцента, скорее всего потому, что прожил в русскоговорящей части Союза не один десяток лет.       — Я совсем ничего не помню, дядь Борь, до того момента, как меня обратно буквально по кусочкам собрали, — он поджимает губы и наконец отворачивается, возвращаясь к дивану, рядом с которым на тумбочке стынет чай. — Почему ты не сказал раньше-то, что мы не в первый раз видимся?       — Ты как себе это представляешь, малой? — Сочников даже слабо улыбается, отпивая чай из своей кружки. — Кругом пиздец кромешный, хуйня полимерная всех без разбору на фарш пускает, а я стою, рассказываю спокойно, как ты сопли у меня дома на ковре пузырями пускал?       Минхо позволяет себе тихо рассмеяться, усаживаясь на диван рядом. Взгляда со стены напротив теперь не отводит, обдумывая все оставшиеся вопросы, решая, стоит ли их задавать и какой, в таком случае, озвучить первым.       — Кристофер Альбертович говорит, что я изменился, — просто чтобы заполнить молчание, пока размышляет, даже не рассчитывая получить какой-то ответ. Но Сочников хмыкает.       — Ну, — он перегибается через Минхо, чтобы поставить свою кружку на тумбочку, и достает из кармана пачку сигарет, — как минимум, ты бросил курить.       — Я курил? — Минхо даже брови удивленно вскидывает. Не может представить себя с сигаретой.       — Еще как, ёптыть, — Сочников растягивает губы в улыбке, чиркая зажигалкой. — Дымил, как паровоз. От кого-то в военке подцепил. А потом еще моего Минни научил, — качает головой. — Я ему по рукам и губам надавал за такое, а перед своими ты, походу, не палился. Смолил себе дальше, а я своему чуть пару раз подзатыльники из-за этого не отвесил, потому что от его шмоток тоже куревом несло за километр.       Минхо тихо посмеивается, разглядывая стену перед собой. Опять это чувство, как когда он Банова рядом с собой увидел, очнувшись на больничной койке. Семейное тепло. Как будто в самом деле вернулся в родной дом, где его любят и ждут. Только вот он понятия не имеет, где его такой дом на самом деле, и ждет ли его кто-то там.       — А мои родители?.. — спросить все еще хочется многое, но Минхо цепляется за эту мысль.       — Живы, — Сочников почему-то вздыхает. — Им даже не сообщали, когда… Ну, когда ты умер, — взгляд быстрый на Минхо бросает, — почти. Они в Сеуле у тебя остались.       Минхо только кивает. Есть ли в этом какой-то смысл? Он все равно не помнит ни дом, ни улицу, даже лица родителей не может из памяти выдрать. Как-то жаль их становится. Сын живой, ждут его домой наверняка, а он их как будто даже не знает. И не факт ведь, что вспомнит. Он со всеми заново знакомится сейчас. Кроме Банова, наверное. Хотя, может ему только кажется, что он его вспомнил. Может быть все дело в том, что тот почти постоянно рядом был и слишком быстро стал чем-то привычным. Заполнил чистый лист его памяти собой почти моментально. А если бы вместо него рядом был кто-то другой?       И пока Минхо в своих мыслях теряется, Сочников смешок отпускает и воспоминаниям предается. Рассказывает, каким бойким был Минхо в детстве, как решил, что Сынмин — Минни — его друг, даже не спрашивая его мнения, и везде таскал за собой, пока тот сам не начал верить, что они друзья. И стал таскаться рядом уже по доброй воле. Одна школа. Одна военная академия. Один…       Минхо шикает, потому что ладонь с Перчаткой как будто прошибает током. Сочников замолкает мгновенно, а Минхо таращится на свою ладонь, одергивая ее от кружки и разворачивая вверх. Синие огоньки на черных волокнах, тут же вытянувшихся из центра Перчатки, вспыхивают мгновенно.       — Минхо, ты в порядке? — Банов, очевидно, на нервах. Почти кричит.       — Да, все хорошо, Кристофер Альбертович, — Минхо косится на Сочникова, который сверлит Перчатку хмурым взглядом.       — Почему не сообщил сразу? Я тут с ума схожу, потому что последнее, что я слышал — начало отсчета до консервации! Ты должен был связаться со мной сразу же, как добрался до безопасного места!       — Я… — Минхо в самом деле теряется немного. Его отчитывают прямо как мальчишку, о котором ему Сочников рассказывал последние… сколько вообще времени прошло?       — Меня стеснялся, видимо.       Волокна раскачиваются над ладонью в звенящей тишине. Минхо не знает причины, но ощущает повисшее в воздухе напряжение почти физически. Хоть ножом режь, был бы он еще под рукой. И такое чувство, будто тянется это целую вечность. Как минимум столько же, сколько они с Сочниковым пьют чай и вспоминают — точнее, Минхо слушает воспоминания — прошлое. Хотя на самом деле вряд ли прошла даже минута, прежде чем Банов вздыхает:       — И тебе здравствуй, Борис.       — Не хочу врать, что рад тебя слышать, — Сочников рывком поднимается с дивана и выхватывает из рук Минхо кружку, следом цепляя свою с тумбочки. — Не буду вам мешать.       И демонстративно уходит на кухню.       — Давно ты его встретил?       — Еще до того, как в подземную часть «Вавилова» попал, — Минхо все еще не сводит взгляд с дверного проема. — Борис Никифорович помог мне добраться, а потом и выбраться. Если бы не он, я бы… — хочется сказать прямо — «был трупом», но Банов и так в постоянном стрессе полдня, так что он немного смягчается, — остался запертым в комплексе. Сейчас я в его доме.       — Хорошо, — Банов вздыхает и повторяет: — хорошо. Главное, что все хорошо.       Хочется возразить, что ни хрена подобного. Не все хорошо. Под землей горы трупов, мутанты и обезумевшие роботы. Последних на поверхности тоже хватает. Но Минхо понимает, что на самом деле имел в виду Банов, поэтому молчит. И не может не думать о том, что такого могло случиться между двигателем научного прогресса Союза и заслуженным работником Предприятия, что они реагируют друг на друга так.       — У меня новости о Хвалевском, — подает голос Банов после недолгой паузы.       — Я думал, это должна быть моя фраза, — Минхо немного нервно дергает уголком губ.       — Должна быть, но имеем то, что имеем, — Минхо поджимает губы. — Он пытается выйти на связь с Западом через центральный узел. А Дима… Товарищ Одинцов пытается его отследить прямо сейчас. Так что не засиживайся в гостях слишком долго. Как только нам удастся вычислить его точные координаты, я сообщу ИН-ЯНу. И чем раньше ты доберешься до Хвалевского после этого — тем лучше.       — Вас понял, Кристофер Альбертович, — Минхо кивает, и полимерные волокна прячутся в центре перчатки. Он хмыкает, бормоча себе под нос: — ИН-ЯН, значит.       Сочников, похоже, решил перемыть всю посуду в доме. Он яростно натирает мыльной губкой тарелки, когда Минхо заглядывает на кухню. И теперь чувствует себя абсолютно чужим, хотя еще недавно почти решил, что нашел частичку семейного тепла из прошлого.       — Там Хвалевский нашелся, дядь Борь, — тот громко ставит тарелку в сушилку, отчего Минхо даже дергается, и выключает воду. — И мне очень неудобно снова просить о помощи, но дробовик остался в подземном «Вавилове»…       — Выдам я тебе оружие, — он все еще стоит к Минхо спиной, трет руки полотенцем до красноты. — Только если пообещаешь пристрелить этого мудака на месте.       Минхо растерянно моргает. Ему, вообще-то, Хвалевский живым нужен. Приказ такой. А еще все-таки и его о прошлом порасспрашивать хочется. Из головы не выходит чужая реакция на свое появление.       — Шучу, — Сочников откидывает полотенце в сторону и наконец разворачивается лицом. — Идем.       — Странные у тебя шутки, дядь Борь, — Минхо неуверенно дергает уголками губ, когда Сочников проходит мимо, и послушно вышагивает за ним по коридору. Но в ответ слышит только молчание и стук ботинок о пол.       Сочников приводит его в просторную комнату, что-то вроде гаража, только вот ничего похожего на автомобиль здесь нет. Скорее, это просто мастерская — горы инструментов на всех поверхностях, верстак у дальней стены, стеллажи и шкафчики. И какой-то красный холодильник в самом дальнем углу. Минхо не придает этому значения. Раздражающее мерцание лампочки на потолке занимает куда больше внимания.       — Вспомнить бы еще, где моя заначка, — бормочет под нос Сочников, останавливаясь посреди комнаты и оглядываясь по сторонам. — Малой, глянь там в ремшкафе, я тут проверю.       — Где? — Минхо с места не двигается, тогда как Сочников уверенно вышагивает к одному из шкафов.       — Та, вон, красная приблуда, ёптыть, — и пока Минхо понятливо кивает, окидывая еще одним оценивающим взглядом «красный холодильник», продолжает: — Его с «Вавилова» списали за ненадобностью, хотя он робит еще нормально, так что я решил прикарманить — в хозяйстве пригодится. Хотя Дашке он не нравится… Не нравился.       Минхо поджимает губы, потому что и без того ощутимая натянутость между ними становится еще более трудно выносимой. И хочется, конечно, Банова в этом всем обвинить, потому что до того, как он с Минхо связался, все было в порядке, но Минхо не может. Тот, во-первых, знать не знал, где он и с кем, а во-вторых, переживает, и его понять можно. Когда бы еще Минхо вспомнил о том, что ему отчитаться нужно, что он жив-здоров? Да и срочные новости о Хвалевском — нет времени дожидаться, пока он чаю напьется. Если бы Минхо знал, что у Банова и Сочникова трудные отношения, подумал бы заранее, и вместо того, чтобы на фотографии глазеть, связался бы, сообщил, что стряслось, пока Борис Никифорович чай заваривал. Но он, очевидно, не знал. Или попросту не помнит.       Минхо внимательно осматривает стену и шкафчики вокруг ремшкафа, но не находит ничего, что походило бы на «заначку» Сочникова. Косится на само списанное устройство, вздыхает, и пытается открыть дверцы.       — Как грубо, разве так обращаются с женщинами? — Минхо одергивает руки, удивленно глядя на ремшкаф. Говорящий. Женским, таким манерным, голосом не без роботизированных ноток. — Мы ведь даже не знакомы!       Сочников цокает языком, и широким шагом направляется к Минхо.       — Шельма, признавайся, ты мою заначку захапала? — Минхо может только глупо хлопать глазами, переводя взгляд с Сочникова на ремшкаф.       — Милый, что ты такое говоришь? — а «холодильник» звучит как будто обиженно. — Забыл, что ли? Ты сам мне ее отдал, в знак нашей с тобой любви.       — Я теперь понимаю, почему Дарья… — вот же, он не знает отчества, — кхм, почему она была не в восторге от этого чуда техники.       — Эта мерзкая старуха… — лампочка на ремшкафе, которую Минхо замечает только сейчас, загорается красным. Похоже, устройство к жене Сочникова тоже теплых чувств не питает. У него вообще есть чувства?       — Завались! — Сочников со всей дури бьет по ремшкафу. Тот гремит содержимым, трещит и издает какой-то недовольный писк. А после раскрывает дверцы.       Сочников достает оттуда ящик, в высоту самого ремшкафа, и так же ногой захлопывает дверцы. Минхо готов поклясться, что слышит тихое мечтательное «как же меня заводит, когда ты так злишься, милый», когда отходит вслед за Сочниковым к верстаку. На месте Дарьи Сочниковой, он бы уже давно выбросил эту адскую машину втайне от мужа. От греха подальше. Кто ж знает, может она не только болтать сомнительные вещи умеет.       Сочников водружает ящик на верстак и щелкает застежками. А Минхо стоит огромных трудов не присвистнуть, когда он видит содержимое. Целый арсенал для небольшого отряда. Спрашивается, зачем Сочникову понадобилась такая «заначка»? И самое главное — откуда это все у него?       — Все я тебе, конечно, не отдам, малой, — и вроде к Минхо обращается, а вроде и просто мысли вслух высказывает, пробегаясь пальцами по стволам оружия. — Как минимум потому, что ты все не унесешь. Как максимум — мне тоже пригодится. Так что…       Сочников колеблется, перебирая оружейные запасы. Хмурится, придирчиво оглядывая пистолеты и автоматы, бросает косые взгляды на Минхо и, в конце концов, вручает ему пистолет и ППС. Минхо едва успевает запихнуть один за пояс, а второй — закинуть на плечо, когда Сочников всучает ему пару коробок патронов.       — Больше патронов дать не могу, у меня основная часть в «Вавилове» припрятана, а там, — Сочников разводит руками, а после хлопает Минхо по плечу, как-то по-отечески, немного развеивая натянутость и напряжение. — Но ты ж у нас, все-таки, не абы-кто, а агент «Аргентума», ёптыть, так что с твоими умениями тебе и этого — за глаза.       Минхо неуверенно улыбается и кивает, хоть понятия не имеет, что за «Аргентум» такой, и с каких пор он его агент. Но Сочников больше него знает (помнит, точнее), а расспрашивать о чем-то уже и времени нет: с минуты на минуту он получит координаты Хвалевского и сорвется в очередную погоню.       И ровно в этот момент ладонь с перчаткой ощутимо покалывает. Видимо, пора.       — Береги себя, дядь Борь, — они прощаются на крыльце. Оба с оружием в руках, на случай, если какой-нибудь робот решит выпрыгнуть из цветочных кустов во дворе. — Как все закончится, заскочу к тебе еще чаю попить.       — Бывай, малой, — Сочников протягивает руку, даря крепкое рукопожатие на прощание. — И удачи. Покажи этой дылде лохматой, где раки зимуют.       — Обязательно, — Минхо слабо улыбается.       Честно говоря, голова немного пухнет от всего, что он узнал. От того, что Сочников ему не совсем чужой человек. От того, что у него друг был, даже, наверное, лучший, а он его не помнит совсем. И даже спросить забыл, что с ним сейчас. От «Аргентума» загадочного. Мозг как будто чешется, пытаясь вытащить откуда-то из глубин воспоминания, но ничего не выходит. Только головная боль все ощутимее.       Минхо встряхивает головой. Нет времени в памяти копаться. Нужно Хвалевского ловить, пока он не натворил еще чего-нибудь.       Путь до исследовательского центра, на который указали координаты, неблизкий. Поэтому Минхо долго не думает, когда видит по пути брошенный на обочине красный «Москвич». Не дымится, вроде, так что ехать должен, и на том спасибо. Всяко лучше, чем час пробираться по зарослям, отстреливаясь от роботов.       Минхо бегло оглядывает приборную панель, хлопнув дверцей, заглядывает за руль, замечая ключ в зажигании. Хмурится, проворачивая его, и, к собственному облегчению, слышит рокот двигателя. Замечательно.       — Эй, Перчатка, — Минхо выруливает на дорогу, на всякий случай вытаскивая из-за пояса пистолет и укладывая руку с ним на руль, — это, получается, только «Волги» такие навороченные, с автопилотом, а рабочий класс сам рулить должен?       — Вы ведь знаете мое имя, товарищ майор. К чему продолжать этот детский сад? — ворчливый полимерный голос сквозит недовольством.       — Перчатка мне нравится больше, чем ИН-ЯН, слишком уж пафоса много, — Минхо пожимает плечами, сосредоточенно вглядываясь в ленту дороги. — И я, вроде как, вопрос задал.       — Сохранение ручного управления в служебных автомобилях было прихотью сотрудников Предприятия, — все-таки отвечает после трескучего вздоха.       Минхо только и может, что хмыкнуть. Ну да, как же. Вот вам и социализм со своим равенством и справедливостью. То вынужденные имена-фальшивки, то сиди крути баранку, когда другие могут спокойно квас потягивать, по сторонам глазея, пока машина сама везет, куда надо. Минхо, конечно, не политик и близко, но что-то ему подсказывает, что не так все это работать должно. «Великий Союз», мать его.       С другой стороны, есть в этом и свои плюсы. Минхо не уверен, что навороченная «Волга» смогла бы с тем же мастерством обруливать выпрыгивающих на дорогу словно из ниоткуда полимерных психов, с каким выкручивает руль он сам. Он, похоже, неплохо водил до «экскурсии» на тот свет. Сам от себя не ожидает таких лихих маневров, и даже вскрикивает по-детски восторженно, когда в последний момент огибает «Роторобота», прущего на его «Москвич» тараном, получая бездушное «впечатляюще, товарищ майор» от Перчатки. Он-то, может, себя за рулем и не вспомнит, но руки — руки помнят все.       Добраться-то Минхо добирается, но настоящее приключение начинается в тот момент, когда он глушит мотор. Роботы, упертые донельзя, мчались за ним всю дорогу, так что у него нет даже секунды на размышления и планирование своих следующих действий как-то более конструктивно, чем «бьют — беги».       Только бежать и остается.       Минхо выскакивает из машины, стреляет наобум в ближайшего робота, успевшего подобраться на расстояние в пару шагов, и широкими прыжками добирается до дверей исследовательского центра. С этой толпой жестянок ему не справиться даже с бесконечным запасом патронов, так что он захлопывает двери за собой и сваливает перед ними ближайшие стеллажи с документами, поднимая в воздух вихрь бумаг. Подтаскивает ближе любую мебель, до которой вообще может дотянуться, и, плюнув, бежит в первый же попавшийся коридор. У него нет времени осматриваться, нет времени думать. Когда Хвалевский будет в его руках — остановить толпу роботов будет и в его интересах тоже. Учитывая, что он смог натравить жестянок на Минхо в «Вавилове», труда это ему не составит.       Перчатка колется, Минхо вскидывает ладонь на бегу, и полимерные волокна указывают ему своими синими огоньками направление. Может ведь пользу приносить, как захочет.       Хлипкую дверь в комнату, к которой вели волокна, Минхо едва ли не выбивает с разбегу. Хвалевский и Лисицкий оборачиваются в его сторону одновременно, только если Хвалевский выглядит напуганно, как загнанный лисицей в ловушку заяц, то Лисицкий смотрит так зло, будто готов свернуть Минхо шею. Мило.       Минхо бы отдышаться, прежде чем рот открывать, но он не церемонится, вскидывая пистолет и целясь в Хвалевского, уверенными шагами сокращая расстояние:       — Вы двое… — сбитое дыхание не дает произнести фразу целиком. Минхо сдувает лезущую в глаза челку, — догонялки окончены. Я бы рекомендовал… блять, не оказывать сопротивления.       Лисицкий фыркает, в то время как Хвалевский широко распахивает глаза, бросая взгляд за плечо Минхо. И лучше бы это снова была уловка, Минхо бы не повелся во второй раз, но он слышит скрип тела робота за спиной и резко разворачивается, стреляя без раздумий.       А полсекунды спустя чувствует удар тока в бок, сковывающий тело в судороге, и свет гаснет.       Феликс подхватывает обмякшее тело, сдавленно шипя, и оглядывается через плечо, прикрикивая:       — Чего ты там застыл? Помоги, он тяжелый, как слон!       Хвалевский не двигается с места, глазея на обмякшего Литвинова, как на привидение.       — Хёнджин, блять!       Хёнджин тяжело сглатывает и подходит ближе на ватных ногах. Закидывает руку Литвинова себе на плечи, не переставая разглядывать его, пока Феликс тащит их прочь из комнаты.       — Почему ты не сказал мне?       Феликс бросает на Хёнджина раздраженный взгляд, пытаясь перехватить Литвинова так, чтобы тот своим весом не давил так сильно на плечи.       — Не сказал что?       — Что Минхо жив, — он отрывается наконец от разглядывания, чтобы заглянуть в лицо кипящего от злости Феликса. — Какого черта ты скрывал это от меня? Я все это время был уверен, что он мертв!       — И что бы изменилось, Хван? — Феликс скидывает с плеч чужую руку и проходит пару шагов вперед, резко разворачиваясь на пятках. У Хёнджина дыхание перехватывает — не то от тяжести, не то от того, что эта тяжесть — Литвинов, живой, не то от буквально физически осязаемой ярости стоящего напротив Феликса. — Ты бы слинял из «Вавилова», чтобы утки за ним выносить, пока он как овощ на койке валялся? — Хёнджин проглатывает свой ответ, когда Феликс продолжает: — Ты правда думаешь, что я настолько наивный, чтобы с радостью бежать рассказывать о том, что этого мудака с того света вытащили, когда прекрасно понимаю, что я для тебя просто его замена? Блять, да какая вообще разница, если это, — Феликс тычет в Литвинова пальцем, — больше не твой обожаемый Минхо. Он нихрена не помнит, Хван, ни-хре-на. Ни мать свою родную, ни ваши с ним…       Феликс отмахивается, разворачивается резко и чуть ли не убегает дальше по коридору.       — Ликс, подожди! — Хёнджин едва делает шаг, как чужая рука пытается соскользнуть с его плеч, и он резко останавливается, торопливо перехватывая Литвинова, чтобы не дать ему свалиться на пол. Он выгибает брови домиком, умоляюще глядя на Феликса.       Тот оборачивается через плечо, сжимает и разжимает кулаки несколько раз, и все-таки возвращается, шумно дыша. Подхватывает Литвинова с другой стороны и едва слышно недовольно выдыхает:       — Как вы мне все дороги.       Хёнджин поджимает губы, не глядя больше ни на Литвинова, ни на злобно пыхтящего Феликса, только себе под ноги. Пусть Литвинов его не помнит, пусть все его надежды, что уже успели рассыпаться в пыль в тот момент, как Литвинов, как он был уверен, умер, вновь бесследно исчезли, едва успев возродиться, самое главное — Литвинов жив. Остальное Хёнджин как-нибудь переживет.