Фигуристы

      Лезвия коньков бесшумно разрезали серебристый лёд, снег крошился и красиво разлетался в стороны из-под ног мчащегося по арене десятилетнего Чуи Накахары. На катке занимались и другие ребята, каждый выполнял предложенное тренером персональное задание, но Чуя не замечал ни их, ни тренера, ни немногочисленных зрителей — родителей юных фигуристов. Он ехал очень быстро, но не к цели и не ради удовольствия. Он бежал вперёд только потому, что ничего другого ему не оставалось.       Ребята, мимо которых он проносился, провожали его сочувствующими взглядами, а девочки отводили глаза. Все обитатели катка в Сан-Франциско знали, что произошло несколько месяцев назад, какое событие сделало из жизнерадостного неугомонного мальчишки это бесцельно несущееся вперёд создание с потухшими глазами. Каждый, кто вглядывался в лицо Чуи, сразу замечал одну особенность — он не смотрел на собеседника; его взгляд был, казалось, устремлён внутрь себя, на страшную картину, которая с некоторых пор постоянно стояла перед его мысленным взором.       До переезда в Америку семья Накахара обитала в Йокогаме, там родился и Чуя. Отец работал хирургом, ему предложили практику на очень выгодных условиях в Сан-Франциско, и семья перебралась в Соединённые штаты, когда Чуе не исполнилось и года. Мать, которая в основном занималась воспитанием сына, позаботилась о том, чтобы Чуя знал язык предков, так и получилось, что в семье в основном говорили на японском, а в школе и на работе — на английском. Накахара-старший снял семье дом в районе, который занимала японская диаспора, так что недостатка в общении не было.       В районе также находился и каток, на котором преподавала Коё Озаки — в прошлом японская одиночница, которая после окончания карьеры и развода переехала в Сан-Франциско начинать новую жизнь. Мама Чуи и Коё быстро подружились, и так Чуя попал в фигурное катание, а госпожа Озаки, которую Чуя с детства привык звать по имени, стала его тренером. В группе занимался и лучший друг Чуи Мичизо Тачихара, которого все звали просто Тачи. Тренировки Чуе нравились, он быстро научился стоять на коньках, и почти сразу начал носиться по катку, как угорелый. Коё Озаки даже шутила, что нужно было отдать мальчика в конькобежный спорт.       Чуя много занимался физической подготовкой. Помимо фигурного катания мама отдала его в спортивную гимнастику, и эти занятия помогли развить ловкость, выносливость и подарили отличную растяжку. Одним из первых в группе Чуя освоил прыжки: сначала одинарные, потом двойные и даже некоторые тройные. Если что-то не давалось, он упорно заходил на элемент снова и снова, пока ноги не подгибались от усталости, а мама, сидящая на трибунах, обеспокоенно не окликала его. Чуя весело махал ей и демонстрировал, что совсем не устал — ему очень хотелось её порадовать.       На соревнованиях семья присутствовала в полном составе, с собственноручно нарисованными плакатами, оригинальными кричалками и непременными сладостями после выступления. Профессиональному фигуристу, которым планировал стать Чуя, требовалось соблюдать диету, но после соревнования можно было и побаловать себя вредной газировкой или пончиком.       К девяти годам Чуя стал признанным лидером группы, в его активе имелось несколько побед в детских соревнованиях на уровне штата и даже страны, заслуженные трудом и потом кубки и медали занимали почётное место в гостиной. Чуе предрекали блестящее будущее, в которое входили и медали чемпионата страны, и даже Олимпийское золото.       Всё переменилось в одночасье. В начале дня, ставшего роковым для семьи Накахара, ничто не предвещало беды. У отца выдался редкий выходной, и он, с удовольствием вытянувшись в кресле, смотрел бейсбольный матч. Мама хозяйничала по дому. Она собиралась, как всегда, проводить Чую на тренировку, но ему хотелось казаться взрослым и пойти одному, тем более, что идти нужно было десять минут, а Чуя добегал за три. Если бы мама не послушала и пошла, как обычно, с ним, то всё сложилось бы иначе, и потом Чуя корил себя за это, но она, потрепав его по рыжим волосам, согласилась отпустить его одного.       Вертясь в коридоре перед зеркалом, Чуя увидел, что отец оставил свою старенькую, но по-прежнему любимую шляпу на верхней полке. Чуя не дотягивался до неё даже на цыпочках, так что пришлось подпрыгнуть — тихо, чтобы никто не услышал, и самыми кончиками пальцев достать вожделенную шляпу. Чуя воровато оглянулся, не смотрит ли кто, и надел её. Шляпа съехала на нос, и Чуя обеими руками поднял её и сдвинул на затылок. Пусть и достаточно ветхая, но сохранившая чёрный цвет и мягкость, она знакомо пахла отцовским шампунем и медикаментами. Чуя с детства привык к больничным запахам и не понимал сверстников, которые боялись врачей.       Шляпа совершенно не сочеталась со спортивным костюмом и кроссовками, но Чую такие мелочи не волновали. Он чувствовал себя сегодня необыкновенно взрослым и самостоятельным: идёт на каток один, без сопровождения взрослых, а если он ещё и заявится на тренировку в шляпе отца, ребята обзавидуются. Чуя знал, что безнаказанным не останется, но кто не рискует, тот не пьёт колу вместо протеинового коктейля.       Бежать на тренировку пришлось, придерживая шляпу одной рукой, но неудобства стоили восхищения в глазах сверстников. Ребята просили примерить шляпу, но он был неумолим: берите шляпы своих отцов и носите. На самом деле ему, конечно, было попросту страшно за сохранность любимого аксессуара отца, он собирался донести шляпу до дома в целости и, если повезёт, незаметно положить обратно на полку.       Довольный произведенным эффектом, Чуя вышел из спортивного центра поздно, когда на улице уже стемнело. Повернув на свою улицу, он увидел оцепление и мерцающие огни пожарных машин. В голове пронеслась тревожная мысль: случилась беда. Чуя побежал, не замечая ничего вокруг себя, протолкнулся мимо праздных зевак и прошмыгнул под лентой оцепления. Глазам предстала страшная картина: горел его дом, стонал и скрипел под натиском огня. Языки пламени, казалось, доставали до чёрного неба. Чуя рвался в дом, охрипшим от натуги голосом отчаянно звал родителей. К нему подбежал полицейский, схватил за плечи и повалил на землю. Последнее, что Чуя помнил, перед тем, как потерять сознание, это запах гари и сильные руки, прижимающие его к земле.       Очнулся он уже в больнице. Старая отцовская шляпа лежала на тумбочке рядом с рюкзаком Чуи. Уже знакомый полицейский вполголоса побеседовал о чём-то с врачом, а потом пододвинул стул к койке, на которой лежал Чуя, и серьёзно проговорил:       — Мне очень жаль, парень, но в сгоревшем доме обнаружены тела твоих родителей. Они погибли в результате взрыва газа. У тебя есть другие родственники?       Чуя попытался ему ответить, но не смог. Слова булькали в горле, он задыхался и при всём желании не мог выдавить из себя ни звука. Он не мог ни кричать, ни даже плакать. Казалось, все звуки в нём умерли вместе с родителями.       С того дня Чуя не произнёс ни слова.       Жизнь его круто изменилась: из единственного горячо любимого сына он в одночасье превратился в сироту. Других родственников в Соединённых штатах у него не было, и властные взрослые даже подумывали отправить его в Японию к троюродной тётке. Однако тренер Чуи Коё Озаки настояла на том, чтобы мальчик остался в той стране, которая стала ему родной.       Слушание по опеке над мальчиком состоялось на его десятый день рождения. Чуя присутствовал на суде, сидел всё слушание на скамье, подперев рукой голову, и смотрел на муху, которая сосредоточенно чистила лапки. Происходящее в зале суда словно его не касалось. Когда судья, женщина средних лет с добрым лицом, спросила его, хочет ли он остаться с Коё Озаки и дальше заниматься фигурным катанием, он кивнул, хотя на самом деле ему было всё равно.       По результатам слушания Коё усыновила Чую, и теперь он жил в её квартире, в бывшей комнате для гостей. Хотя, если бы спросили самого Чую, он точно не описал бы своё существование после пожара словом «жить». Во сне и наяву он видел лишь одно — огонь. Постоянные кошмары перемежались ещё более страшными снами — теми, в которых все были живы и счастливы. Просыпаться после таких снов и осознавать ужасную реальность было сродни пытке.       Весь мир сжался до шляпы, которая всё ещё пахла отцом, домом и нормальной жизнью. Больше на память о родителях не осталось ничего, огонь всё забрал себе. Чуя не выпускал шляпу из рук даже во сне и шипел, как дикий зверёк, когда Коё мягко пыталась забрать ветхий аксессуар у мальчика. Она опасалась, что реликвия развалится прямо у него в руках.       В голове бесконечно крутились одни и те же вопросы:       «Почему он попросил маму не ходить с ним на каток?»       «Почему он не вернулся домой раньше?»       «Почему погибли родители, а не он?»       Эти мысли доводили до исступления. Чуя не мог плакать, не мог говорить, получалось только рычать и терзаться невыносимым чувством вины. Если бы ему не пришло в голову глупое желание казаться взрослее в тот день, всё сложилось бы иначе.       От отчаяния и ненависти к себе он царапал стены своей новой комнаты, сбивал костяшки от ударов кулаком по кафельной стене в ванной, вырывал себе волосы и срывал кутикулу на пальцах. Когда Чуя увидел себя в отражении зеркала, он ударил по нему что есть силы. Зеркало с тонким звоном разбилось, и множество осколков впились в ладонь. Чуя поднёс окровавленную руку к лицу, со злобным удовлетворением наблюдая, как кровь стекает на пижаму, капает на пол. Было больно, но он заслужил эту боль.       Чую отправили к школьному психологу сразу после смерти родителей, но к более серьёзному специалисту он попал, когда на уроке по заданию учителя в качестве своего будущего нарисовал могилу.       С этим психотерапевтом говорить вслух тоже не получалось, но тот и не просил разговаривать. Он подарил Чуе большой блокнот в яркой обложке, ручку и набор фломастеров и объяснил, что на его вопросы можно отвечать письменно или рисунками. В распоряжении имелись фломастеры всех цветов радуги, но Чуя использовал только красный — для изображения огня и крови, и чёрный — для всего остального. Рисование психотерапевт порекомендовал и как способ не причинять себе вред: вместо того, чтобы калечить собственное тело, лучше покрепче сжать фломастер и выводить рисунки на бумаге или на самом себе.       Коё очень переживала из-за его состояния: Чуя видел, как она плачет, когда считает, что на неё никто не смотрит. Из-за этих слёз он чувствовал себя виноватым ещё больше. Коё много сделала для него и как тренер, и как опекун, и ему не хотелось расстраивать хорошего человека. Она множество раз объясняла, что он ни в чём не виноват, и это просто роковое совпадение, но Чуя лишь качал головой в ответ: он чувствовал иначе.       Психотерапевт и Коё сошлись во мнениях о том, что Чуе необходимо продолжить тренировки. Общение со сверстниками, физические нагрузки — всё это должно было поспособствовать излечению. Сначала Чуя посещал тренировки неохотно, у него не было никакой мотивации: какой смысл кататься и побеждать, если мама этого всё равно не увидит? Однако через несколько месяцев, после длительных бесед с психотерапевтом он передумал и решил, что станет лучшим фигуристом в мире ради её памяти. Мама верила в него, и он разочаровал бы её, если бы сдался так быстро.       Он работал очень много, до дрожи в ногах и кровавых мозолей от коньков, но не ощущал удовлетворения от тренировок точно так же, как не чувствовал вкуса любимой до сих пор еды или радости от встреч с друзьями. Мир после пожара окрасился пепельным цветом скорби, и до Чуи, который заперся в своей клетке отчаяния, не долетали даже слова поддержки.       Лучший друг Чуи Тачи пытался помочь всем, чем мог. Они учились в одном классе и занимались в одной группе, и Тачи почти всегда был рядом. Ему не нужны были просьбы Коё и родителей заботиться о друге, он и сам старался не оставлять его одного и отвлекал от печальных мыслей любыми способами. Они часто ходили в кино и молл, чтобы играть там в автоматы. Семья Тачихара, собираясь в город отдохнуть и развлечься, всегда брала Чую с собой.       Обнаружив, что друг перестал говорить, Тачи общался с ним с помощью жестов и рисунков. Когда Чуя начал постоянно носить одежду с длинным рукавом и перчатки, чтобы закрывать заклеенные пластырями руки, Тачи начал делать то же самое и даже больше: клеил цветные пластыри на нос или лоб, чтобы отвлекать внимание окружающих на себя.       Их часто принимали за братьев — незнакомцев обманывал практически одинаковый оттенок рыжих волос. Причём, Тачи обычно считали старшим братом из-за более высокого роста. Волосы же действительно были очень похожими, но в отличие от аккуратно причёсанного Чуи, у Тачи они вечно стояли дыбом. А если не стояли сами, то Тачи немедленно запускал в них пятерню и взлохмачивал.       На самом деле у Тачи имелся старший брат, который учился в колледже и играл в местной футбольной команде. Тачи постоянно ставили его в пример, и он, кривя губы, фыркал, что костьми ляжет, но добьётся в жизни большего, чем старший брат. Пока ему было десять, и лучше всего ему давались круги по стадиону и силовые тренировки, хореографию у станка он откровенно ненавидел, а в группе числился среди отстающих.       Через полгода после пожара состояние Чуи постепенно начало улучшаться. Кошмары и приступы ненависти к себе случались реже, в рисунках появились и другие цвета, а на лице иногда стала проглядывать улыбка.       Случались и тяжёлые дни, когда из-за чувства вины не хотелось жить. Иногда такие дни складывались в недели, и в ход вновь шли порезы, пластыри и бессмысленные круги по стадиону. Чуя не присутствовал на похоронах родителей и до сих пор не был на кладбище, понимая, что может просто лечь на могилу и больше не подняться.       Сейчас шёл именно такой период. Чуя потерял счёт дням, занимался только ради того, чтобы измотать свой организм и забыться тяжёлым сном. Жизнь напоминала затянувшийся кошмар.       Коё старалась вытянуть его из этого состояния и, в числе прочего, показывала Чуе видео с соревнований — пыталась, как и раньше, замотивировать его на соперничество с другими фигуристами. Она знала, что сейчас он занимается лишь из чувства долга перед родителями и понимала, что надолго такой мотивации не хватит.       Как-то утром Чуя, отдышавшись после кошмара, собрался было улечься обратно, но тут в дверь постучали. Чуя ответил условным стуком по тумбочке, что означало приглашение войти.       — Доброе утро! — улыбнулась Коё, притворив за собой дверь. — Перед тем, как пойдём на тренировку, я хотела показать тебе кое-что. В Японии только что закончился турнир среди детей твоего возраста, и мне кажется, тебе было бы интересно взглянуть.       Коё протянула Чуе планшет, и он включил запись. На экране крупным планом показывали очень красивого мальчика примерно возраста Чуи, но более хрупкого телосложения и с точёными чертами лица. У него были блестящие карие глаза и такая заразительная широкая улыбка, что Чуя невольно улыбнулся сам. Лучезарный, всплыло в памяти от кого-то услышанное слово. Это определение очень подходило мальчику на экране. Он сиял не только белоснежной улыбкой и блестящими глазами, но и стразами, которые красивым узором покрывали его серебристый костюм.       «Осаму Дазай, 10 лет. Токио. Тренер: Огай Мори», — прочитал Чуя.       С экрана полилась музыка, какая-то классика, Чуя пока не очень хорошо в ней разбирался. Зато этот Дазай, похоже, разбирался превосходно. Несмотря на десятилетний возраст, он двигался так по-кошачьи грациозно, что его движения завораживали. Он улавливал совершенно неочевидные для Чуи музыкальные оттенки и танцевал всем телом, вплоть до кончиков пальцев. Даже лёгкий наклон головы и выражение лица передавали музыку. А какая у него оказалась растяжка! В аксель он зашёл с сумасшедшего кораблика, а во вращении притянул лезвие так близко к голове, что Чуя испугался за его позвоночник.       Когда Дазай закончил вращение и встал в финальную позу, зал взорвался аплодисментами. Зрители хлопали в такт почти всю программу, сейчас же купали фигуриста в бурных овациях. Дазай изящно поклонился публике и, широко улыбаясь, подъехал к бортику.       — Как он это делает? — спросил Чуя, но ответа не дождался. Он поднял голову и увидел, что по лицу Коё текут слёзы.       — Чт… — начал он, но тут она сгребла его в объятия.       — Ты заговорил! — сквозь слёзы прошептала Коё. — Первый раз с того дня!       Словно прорвало невидимую плотину: слёзы ручьём хлынули из глаз Чуи. Так долго он не мог выдавить из себя ни слезинки, а теперь рыдал на плече у Коё так горько и безутешно, как никогда прежде. Она тоже плакала, гладила Чую по спине и шептала что-то невразумительное, но успокаивающее. Коё тоже тяжело переживала эту потерю, Чуя знал. Семьи японских мигрантов жили в Сан-Франциско тесной диаспорой, многие дружили. У Коё не было своей семьи, и супруги Накахара и их сын, которого она взяла под своё крыло, стали для неё очень близкими людьми.       Успокоившись и улыбнувшись друг другу, они вновь вернулись к обсуждению видео. Голос Чуи поначалу хрипел с непривычки, но, окрепнув, вернулся в нормальное русло.       — Этот мальчик явно балетный, — объяснила Коё в ответ на вопрос о Дазае. — Такая выворотность в суставах бывает только после занятий балетом. И у него абсолютный слух. Так катать Вивальди в десять лет, уму непостижимо! А ты обратил внимание, как мягко он скользит?       Чуя кивнул. Дазай словно парил над ареной. Совсем не было слышно характерного хруста льда. Наоборот, он скользил как по маслу, даже выезды с прыжков получались мягкими и плавными. Чуя так не умел.       — Он катается, как танцор, а не как одиночник, — пояснила Коё. — Рёберно. Видимо, скольжение ему ставили с самого детства. Скорее всего, кто-то из американских или канадских специалистов. Уж точно не Огай: он-то никогда скольжением не славился.       Она поджала губы при упоминании имени тренера Дазая, и Чуя удивлённо воззрился на неё.       — Ты знаешь этого Огая Мори?       — К несчастью, — кивнула Коё и пояснила: — Это мой бывший муж.       — О! — Только и нашёлся Чуя.       Из подслушанных в замочную скважину разговоров он знал, что бурный роман двух бывших японских одиночников закончился не менее бурным расставанием. Мори изменял жене с какой-то юной восходящей звездой, и однажды она застала их в супружеской постели. В гневе швырнула в голову неверному мужу фарфоровую вазу, выбежала из квартиры, а потом подала на развод и уехала в Сан-Франциско.       Чуя снова опустил глаза на экран. Повтор выступления уже закончился, и теперь балетный мальчик Осаму Дазай сидел в зоне «кисс-энд-край» с тренером, на которого теперь Чуя смотрел другими глазами. Хотя, честно говоря, Дазай привлекал его внимание гораздо сильнее. Он сидел с идеально прямой спиной и посылал воздушные поцелуи зрителям к громогласному восторгу последних. Чуя заметил, что он не стал надевать на свою красивую рубашку куртку, как обычные спортсмены. Может быть, ему было жарко, а может быть, он считал, что так выглядит привлекательнее. По его позе, манере держать голову и взгляду, словом, по всему было заметно, что мальчику важно быть привлекательным.       После выставления оценок оказалось, что Дазай выиграл турнир. Он встал со скамейки, поклонился зрителям и судьям и улыбнулся в камеру. Чуе показалось, что он даже не удивился победе, скорее, принял её, как нечто само собой разумеющееся.       — Ну как? — спросила Коё.       — Лучезарный, — оценил Дазая Чуя пришедшим ранее на ум определением и с удовольствием перекатил его на языке.       Коё усмехнулась:       — Лучезарный, это же надо такое сказать! Я это запомню, так и знай. Я имела в виду, как тебе его прокат? Судя по той информации, что мне удалось найти, это будущая звезда японского фигурного катания. Может быть, и мирового. Спортивные журналисты в один голос называют его гением и пророчат блестящее будущее.       — По прыжкам я точно круче него, — немедленно отозвался Чуя. — А насчёт растяжки… ну да, может он и из балета, но я-то спортивной гимнастикой занимался. Ты же видела, какой у меня шпагат!       — Видеть-то я видела, только несколько месяцев уже прошло с того времени, как ты тренировался, подключив голову, а не на автомате. Сейчас-то и не сядешь на шпагат, наверное.       — Это я-то не сяду?!       Чуя вскочил с постели и уселся на пол с намерением немедленно продемонстрировать тренеру и опекуну в одном лице свои умения.       — Так, что за растяжка без разогрева?! — нахмурилась Коё. — Сейчас пойдём в зал, там всё и покажешь. Будешь стараться, может, и дойдешь до международного уровня. Встретишься с мистером Лучезарным.       Во время завтрака Чуя ещё дважды пересмотрел выступление Дазая, и с каждым разом этот мальчик и его кошачья манера кататься нравились ему всё больше и больше.       Впервые за последние месяцы подняло голову желание нормально тренироваться. Да что там, даже желание жить. Оказывается, Чуя успел подзабыть, какие невероятные на вкус сэндвичи, и как здорово просто шагать по улице.       — Коё, давай зайдём к родителям перед тренировкой, — попросил Чуя. — Я же никогда там не был.       — И хочешь именно сейчас? — удивилась Коё.       Чуя кивнул. Это было сложно объяснить, но до сих пор ему было тяжело показываться родителям «на глаза», а теперь вдруг в голове что-то прояснилось. Горе, которое до этого струилось по его венам вместо крови, сгруппировалось в один плотный чёрный сгусток и осело в глубине сердца. Воспоминание о родителях теперь не душили его, наоборот, он чувствовал, как соскучился, и ему страшно хотелось поделиться с ними Лучезарным Дазаем.       Они зашли на кладбище, Коё отвела его к нужной могиле — супругов Накахара похоронили вместе, под одной надгробной плитой — и отошла в сторону, чтобы оставить Чую наедине с родителями.       — У тебя десять минут, — предупредила она. — Иначе опоздаем на тренировку.       У могилы стояли свежие цветы, на камень опирался красивый белый венок. По-видимому, Коё и другие друзья четы Накахара часто бывали здесь и ухаживали за могилой. Чуя опустился на колени и провёл ладонью по тёплому шершавому камню с высеченными на нём родными именами и датами. Солнце ласково пригревало, словно обнимая его за плечи, ветер нежно ерошил волосы, пока Чуя негромко рассказывал о себе, Коё и Тачи. Упомянул он и о волшебном катании Осаму Дазая и том, как хотел бы встретиться с ним и увидеть его прокат вживую. Пообещал, что будет упорно тренироваться и обязательно станет чемпионом.       — Я знаю, что не виноват, но всё равно простите меня, — прошептал он, поднимаясь.       В спортивный центр Чуя шагал вприпрыжку и побежал бы, если бы не шедшая рядом Коё. В его рюкзаке лежала спортивная форма, кроссовки, коньки, бенто, вода в бутылке и, конечно, шляпа отца. В руках он нёс сумки Коё: не хотел, чтобы она носила тяжести.       Стоило им переступить порог спортивного центра, как Чуя припустил к раздевалке. В спину ему неслось предупреждение Коё, чтобы он как следует размялся.       — Хорошо! Встретимся на льду! — крикнул он.        У выхода из раздевалки застыл с ошарашенным видом Тачи. Сегодня пластырем была заклеена переносица, волосы, как всегда, стояли торчком, а глаза от удивления походили на два блюдца.       — Ты говоришь?! — закричал он, подбежав к Чуе. — Когда?! Как?! Что произошло?!       Чуя затормозил, чтобы не врезаться в него, и ответил, переводя дыхание:       — Заговорил сегодня с утра. Чё ты ещё не в зале?       — Да лень! Я сегодня еле встал с кровати. А ты тему не переводи. Как так вышло-то? Ну что ты снова разговариваешь?       Тачи пропустил друга в раздевалку и уселся на скамейку рядом с ним.       — Да сам не знаю. — Чуя пожал плечами, зашнуровывая кроссовки. — Коё показала мне выступление парня из Японии, и я вдруг спросил, как он так круто катается. Даже сам не заметил, как вслух произнёс.       — Офигеть! И чё, этот японец реально крутой?       — Угу. Коё говорит, гений. Сам зацени.       Чуя вытащил из кармана телефон, нашёл нужную запись и показал Тачи. Друг, к его разочарованию, не впечатлился.       — Как-то не мужественно он выглядит, — вынес он вердикт, пока они шли из раздевалки в спортзал. — Ласточки все эти, стразы, воздушные поцелуи. Как девчонка.       — Сам ты, как девчонка! — обиделся за гения Чуя. — И вообще, мы же фигурным катанием занимаемся, а не футболом каким-нибудь. А стразы красиво переливаются. Ты же знаешь, что их часто на костюмы клеят.       — Да знаю! — отмахнулся Тачи. — Просто я бы ни за что не позволил клеить на себя эти камни. Лучше уж в простой чёрной футболке выступать. Ненавижу все эти рюшки, сеточки, стразы… — Тачи сделал вид, что его тошнит. — Короче, не мужественно и всё тут.       Тачи в этой жизни занимали две вещи: как бы выглядеть помужественнее, и как получить долю внимания очень красивой девочки из группы танцоров, которая занималась сразу же после одиночников. Чуя подозревал, что эти два желания связаны между собой. Именно из-за этой девочки да ещё из-за Чуи Тачи до сих пор занимался фигурным катанием, а не каким-нибудь видом спорта помужественнее.       Красавица из группы танцев на льду каталась в паре с каким-то, по выражению Тачи, хмырём. «Хмырь» одевался в чёрное, был выше и немного старше Чуи и Тачи, в свободное от тренировок время залипал в телефоне и, самое страшное, имел полное право обнимать свою партнёршу за талию и сжимать в своей ручище её хрупкую ладонь.       Их тренер Рюро Хироцу тоже в прошлом был танцором, и так же, как и Коё, перебрался в Соединённые штаты из-за неудавшейся личной жизни. Теперь они оба арендовывали в этом спортивном центре лёд и спортзал для своих подопечных. Чуя и Тачи не были лично знакомы ни с Хироцу, ни с его учениками, и это затрудняло возможность завязать непринуждённый разговор с красавицей-танцоршей. Особенно учитывая то, что над ней постоянной зловещей тенью нависал «хмырь».       У одиночников тренировка заканчивалась раньше, чем у танцоров, и Тачи преданно дожидался эту девочку, поминутно дёргая ошивающегося рядом за компанию Чую:       — А как думаешь, если я себе татуировку сделаю, ей понравится?       — Если сделаешь татуировку, отец тебя убьёт.       — Ну да, — пригорюнивался Тачи, но через несколько секунд загорался новой идеей: — А если на неё кто-нибудь нападёт, а я защищу, это её впечатлит?       — Кто нападёт?       — Да кто угодно. Хмырь, который с ней катается, например. Ну или мы можем представление разыграть, чтобы ты понарошку на неё напал, а я защитил.       — Ты совсем, что ли? Не собираюсь я нападать на девочку, — сопротивлялся Чуя.       В это время со льда в сопровождении «хмыря» выходила красавица собственной персоной, и Тачи окончательно превращался в идиота: таращился на неё, краснел, без необходимости взъерошивал себе волосы, но заговорить с ней не решался.       Всё это было до пожара. Месяцы, что Чуя провёл без голоса и желания жить, Тачи не донимал его помешательством на этой девочке. Сейчас же всё грозило вернуться на круги своя.       После тренировки они переоделись, и Тачи отправился на своё место в коридоре, откуда провожал девочку влюблёнными глазами. Чуя задержался в раздевалке, чтобы пересмотреть выступление Дазая в спокойной обстановке, и обнаружил на скамейке чей-то телефон. По-видимому, кто-то из группы танцоров, что занималась сейчас на льду, забыл его здесь. Чуя забрал телефон и отправился к выходу на лёд, чтобы отдать владельцу.       У бортика внимательно наблюдал за учениками Хироцу.       — Извините, — обратился к нему Чуя. — Кто-то из ваших учеников забыл это в раздевалке.       Чуя протянул телефон Хироцу, тот кивнул и, помахав им над головой, окликнул одного из учеников:       — Рюноске, это же твой?       «Хмырь» подъехал к ним и поблагодарил тренера и Чую. Телефон действительно принадлежал ему.       — Ты не оставляй ценные вещи в раздевалке, — посоветовал Хироцу. — Если потеряешь, или унесёт кто-нибудь, родители не обрадуются новым тратам. А, и передай сестре, чтобы носок тянула сильнее, а то она халтурит сегодня, — добавил он, с неудовольствием глядя на подопечную, ту самую красавицу, о которой грезил Тачи.       Рюноске молча кивнул и вернулся в центр площадки.       — Сестре? — удивлённо переспросил Чуя. — Они брат и сестра?       — Да, причём родители отдали их сразу в танцы, а не в одиночное катание, как часто бывает. А почему ты интересуешься? — спросил Хироцу.       — Да так…       Когда Чуя вернулся к Тачи, тот с новой силой принялся забрасывать его идеями покорения красавицы. Похоже, всё то время, что Чуя не говорил, он копил идеи, и теперь они били из него неиссякаемым ключом.       — Она же танцорша, значит надо и мне научиться танцевать, да? — предположил Тачи тут же перебил сам себя: — Или нет, танцы — это не мужественно, да и хмырь её этими танцами занимается, надо чем-то отличаться. Тогда можно ей что-нибудь подарить. Узнать бы как-нибудь, что она любит! Мороженое там или пиццу. Хотя она же девчонка, может, надо дарить косметику? Я экономил на обедах, мне хватит на помаду. Или украшение? Или, может, помочь предложить ей донести вещи до дома? Но там хмырь опять… он провожает её, я видел. Как же он меня бесит, так бы и вдарил ему!       Чуя уже отчаялся вставить слово в этот поток красноречия и просто молча слушал. Стоило бы сказать о том, что «хмырь» — вовсе не хмырь, а старший брат, а бить брата девочки, с которой хочешь подружиться — идея заведомо проигрышная, но наблюдать за нервничающим Тачи было даже забавно, и Чуя улыбался, решив пока помолчать. Скажет позже, когда у друга закончатся идеи.       Вдруг до них донеслись голоса: встревоженный голос девочки и злой — мальчика. Тачи немедленно вскочил и понёсся к выходу на каток.       — Это они! За мной! — крикнул он через плечо Чуе, и тому ничего не оставалось, кроме как побежать вслед за другом.       Брат и сестра стояли в узком коридоре прямо у выхода на лёд и ругались. Девочка раскраснелась и резким движением откинула волосы за спину. Рюноске же что-то прорычал и вдруг ударил по стене кулаком в каких-то пятнадцати сантиметрах от её головы.       Тачи такое стерпеть не мог. Прежде, чем Чуя успел его остановить, он понёсся на обидчика с криком:       — Не трожь её!       Он замахнулся, чтобы побить Рюноске, но девочка вдруг встала у него на пути, резко присела и ударила ногой точно по коленной чашечке. Тачи взвыл и упал на пол, держась за ногу.       — Ты обалдел на моего брата нападать?! — гаркнула красавица ему в лицо. — Скажи спасибо, что я не в коньках была, а то вообще в больницу бы попал. Судя по пластырю на твоём носу, кто-то тебе уже вмазал по наглой роже, да? Я могу добавить!       Учитывая её крошечные габариты и тоненький голосок, выглядело это зрелище забавно: будто агрессивный воробей нападает на очумевшую от такой наглости лисицу. Чуя, однако, проявлял чудеса благоразумия и не смеялся. Тем более, каким бы маленьким ни был противник, а колено болело по-настоящему.       — Бра… брата?! — изумлённо переспросил Тачи. — Он твой брат?!       — Брат, конечно! Мы же похожи, идиот! А ты, — девочка заметила Чую и перешла в атаку на него, — тоже рыжий, ты брат этого самоубийцы?       — Нет, я просто друг, — ответил на привычный вопрос Чуя и на всякий случай добавил: — А у тебя отличный удар.       — Гин, успокойся, — попросил Рюноске и положил руку сестре на плечо. — Этот парень явно хотел защитить тебя от меня. Он же ждёт тебя после каждой тренировки, неужели ты его не замечала?       Он говорил тихо и очень спокойно, но она на удивление послушалась и, нахмурившись, отошла за его спину. Тачи с помощью Чуи встал, и глядя на Рюноске исподлобья, буркнул:       — Ты хотел ударить её.       — Вовсе нет. Мне просто не выпал персонаж в игре, — Рюноске помахал телефоном, — и я расстроился, месяц уже её жду. Вот и ударил в стену. Бесит.       Когда Чуя подумал, что хуже знакомства не придумаешь, и на потенциальной дружбе можно ставить жирный крест, красавица по имени Гин вдруг сделала шаг вперёд и спросила у Тачи:       — Значит, ты правда хотел меня защитить? И правда ждёшь каждый день именно меня?       — Ну да… — пробормотал Тачи, краснея и почёсывая шею. — Ты это… я… ну… как бы… вот, — закончил он, совсем смешавшись.       — Он давно хочет с тобой подружиться, — перевёл Чуя, — но не знал, как это сделать. Его зовут Тачи, ну то есть Мичизо Тачихара, но все зовут его Тачи. Я — Чуя Накахара, мы оба одиночники, занимаемся перед вами в группе Коё Озаки. Приятно познакомиться, да?       Он неуверенно улыбнулся, и Гин в ответ добродушно усмехнулась. Она пожала руки обоим парням, причём руку Тачи тряхнула так сильно, что он ойкнул.       — Гин Акутагава, — представилась она. — Брата зовут Рюноске, я зову его Рю. И он бы никогда в жизни меня не ударил.       До дома, где жили брат с сестрой, в итоге дошли все вместе. Оказалось, что их отец ездит на работу на мотоцикле, и Чуя, в мгновение ока оказавшись у припаркованного «Харлея», некоторое время не мог отвести от него зачарованного взгляда. Он грезил о таком уже давно, но средства родителей не позволяли купить мотоцикл даже в отдалённом будущем. Такая мелочь, как отсутствие прав из-за возраста, Чую не беспокоила.       Рюноске и Гин попрощались с друзьями, условившись сходить в воскресенье в молл вчетвером, и скрылись в доме.       — Красивая… — мечтательно вздохнул Тачи.       — М-м-м? — промычал Чуя, не отрывая влюблённого взгляда от мотоцикла.       — Гин, говорю, клёвая, — нетерпеливо повторил Тачи.       Чуя согласно угукнул: Гин действительно была клёвой девчонкой. Несмотря на внешнюю хрупкость, она дралась не хуже Чуи. А это кое-что да значило. В глазах Тачи, однако, Гин приобретала дополнительную, непонятную Чуе привлекательность. Но друг есть друг, и Чуя не пытался разубедить его.       Рюноске и Гин оказались отличными ребятами, и вскоре четвёрка стала неразлучной. Коё называла их всадниками Апокалипсиса за буйный нрав и шум, который они производили, находясь где-нибудь вчетвером.       Рюноске много и увлечённо играл в мобильные игры и в свободное время почти не отрывался от телефона. К огромному удивлению Чуи, он тоже заочно знал Осаму Дазая и восхищался техникой его катания.       — Несмотря на то, что он одиночник, танцорам есть, чему у него поучиться, — объяснял Рюноске, когда они вместе смотрели выступления японца.       Чуя нашёл о Дазае довольно много информации в сети. Его отец был видным японским политиком и жил с единственным сыном в роскошном доме в Токио. Мать, судя по данным Википедии, умерла, когда Осаму было три года, и повторного брака Дазай-старший не заключал. Братьев и сестёр у Осаму, как и у Чуи, не было, зато в его распоряжении имелась самая невероятная детская комната, которую Чуе доводилось видеть.       В интервью детскому японскому каналу Дазай устроил тур по своей комнате. Речь у него была на удивление правильная, без ошибок, запинок и слов-паразитов. Он точно знал, каким боком нужно стоять к камере и как улыбаться, чтобы выглядеть наилучшим образом. В результате выглядел он потрясающе, по крайней мере, на Чую он производил впечатление не хуже, чем новенький «Харлей».       В его роскошной детской комнате больше всего поражал воображение белоснежный рояль, но когда Дазай по просьбе репортёра сыграл на скрипке, Чуя даже рот открыл от изумления. Вот что такое абсолютный слух! Чуя ничего не понимал в классической музыке, но мелодия, рождавшаяся под тонкими пальцами Дазая, ворошила что-то глубоко внутри и заставляла плакать и улыбаться одновременно.       Чуя скачал себе все выступления Дазая, которые смог найти: и на льду, и на сцене со скрипкой, и пересматривал, когда кончались силы, и посещало желание бросить изматывающие тренировки. Дазай вдохновлял его. Во всём, что он делал, было что-то высокое и прекрасное, что трудно объяснить и можно только почувствовать. Возможно, это и называется гениальностью.       Чуя без устали трудился в спортзале и с тройным усердием занимался хореографией. Прыгать он и до этого любил, а вот сложные шаги и пируэты на дорожках давались ему с трудом, а во вращениях вообще начинала кружиться голова, и не получалось удержать равновесие. Но ему хотелось уметь так же делать ласточку и кораблик и так же изящно вращаться, как это удавалось Дазаю, которого Коё упрямо называла Лучезарным. В выходные дни Чуя вставал с утра пораньше и бегал по ещё спящему городу. Очень уж хотелось всё-таки выйти на мировой уровень и вживую посмотреть выступление Дазая, составить ему конкуренцию. Чуя чувствовал, что, несмотря на очевидную разницу в достатке, у них много общего, и они могли бы подружиться.