Фигуристы

      В то же самое время на противоположном берегу океана, в Токио, юный гений Осаму Дазай играл на скрипке в своей комнате, той самой, что видел Чуя во время интервью детскому каналу. Помимо скрипки, Осаму играл на фортепиано, говорил, кроме родного японского, ещё на двух языках, учился на «отлично» и в целом являл собой образец идеального сына.       Осаму любил играть на скрипке, ему вообще нравилось заниматься тем, что получалось. Стены его просторной детской украшали грамоты за победы на музыкальных конкурсах и фотографии с улыбающимся Осаму на первой ступени пьедестала, медальница прогибалась под тяжестью завоёванных в фигурном катании наград, большей частью золотых, а на полках сверкали пузатыми боками призовые кубки.       Центральное место в комнате занимал роскошный белый рояль, за которым сейчас сидел преподаватель Осаму и аккомпанировал своему ученику. Рока Токутоми был не только учителем музыки, но и практикующим музыкантом — играл в токийском симфоническом оркестре. Осаму понимал, какие средства тратит отец на его обучение, нанимая лишь лучших из лучших, и это понимание заставляло его работать ещё усерднее, отдавая все свои силы и время занятиям. Дазай-старший был известным политиком, метил на должность губернатора и имел безупречную репутацию. Осаму старался делать всё, что было в его силах, чтобы сохранить доброе имя семьи и не разочаровать отца.       Он играл с закрытыми глазами, давно уже выучив ноты требуемой части концерта Чайковского. Скрипка под его руками словно оживала: тёплая, вибрирующая, она говорила с ним на самом прекрасном языке в мире — языке музыки. Игра на скрипке или рояле погружала в подобие транса; Осаму в такие моменты забывал, где находится, и ощущал себя и инструмент как единое целое.       Подобное случалось с ним и во время прокатов под классическую музыку. Он растворялся в мелодии, что на первых порах играло с ним злую шутку, поскольку в спорте требовалось не только показывать программу, но и демонстрировать выполнение технических элементов. Сложно прыгать многооборотные прыжки, когда сливаешься с музыкой, но со временем Осаму овладел этим искусством.       Когда он доиграл положенный отрывок, учитель кивнул и похвалил Осаму — сыграно было безупречно. В этот момент в дверь постучали, и в детскую вошёл, извинившись, воспитатель Осаму — Сосэки Нацумэ, представительный мужчина лет пятидесяти с тонкими усиками и рано посеребрившимися висками. Он, как до этого его отец, а до того времени его дед, служил семье Дазаев и исполнял наследственную обязанность воспитателя наследника рода. Нацумэ сопровождал Осаму на занятия и тренировки, следил за соблюдением режима питания и сна, и о своих наблюдениях докладывал Дазаю-старшему. Осаму уважал его и боялся, сознавая, как важно показывать себя перед этим человеком в нужном свете.       — Ужин подан, — чопорно сообщил Нацумэ. — Господин Токутоми, вы останетесь на ужин? Будут только члены семьи.       — Члены семьи? — быстро переспросил Осаму, прежде чем учитель успел открыть рот. — Отец сегодня дома?       — Да. Ваш отец принимает семью своего брата. Юная госпожа выказала желание послушать вашу игру после ужина, если вы будете в настроении.       Юную госпожу, то есть свою двоюродную сестру, Осаму откровенно презирал. Эта была глупая девочка с плоским сальным лицом, похожим на яичный блин. Все её достижения сводились к кривоватой мазне, которую её мамаша по ошибке величала живописью. Играть для них у Осаму не было никакого желания, но всё менялось из-за присутствия отца. Он уже представлял улыбку на его лице и гордое: «Это мой сын!» В конце концов, отец из-за собственной занятости ни разу не слышал вживую игру сына.       — Правда, ваш отец отказал ей, — продолжил Нацумэ, и Осаму сразу сник. — После ужина у вас вечерняя тренировка, и на неё нельзя опаздывать даже ради юной госпожи.       — Я успел бы сыграть, это недолго, — пробормотал себе под нос Осаму, хотя знал, что это бесполезно. Если отец отказал, значит, это дело решённое.       Рока Токутоми вежливо отказался присутствовать на семейном ужине, отговорившись репетицией с оркестром, и Осаму нехотя поплёлся вслед за воспитателем к столу, где ему предстояло изображать внимательного кузена и любящего племянника.       Войдя в столовую, Осаму поклонился отцу, хотя с куда большей охотой подбежал бы и обнял, ведь в последний раз они виделись бесконечные недели назад. Однако Дазай-старший строго дал понять Осаму ещё в шестилетнем возрасте: теперь он мужчина, сильный, надёжный и уравновешенный. Нежности следовало оставить в детстве вместе со слезами, капризами и упрямством. Всё существо десятилетнего Осаму трепетало от появления отца так близко, на расстоянии вытянутой руки, но он подчинился установленным правилам и, поклонившись по очереди дяде, тёте и кузине, уселся на своё место. Нацумэ отошёл в кухню, он ужинал вместе с другими слугами.       Осаму старался внимательно слушать разговор взрослых за столом, чтобы при случае блеснуть знаниями о политике или экономике, но увлекательную беседу двух братьев неожиданно прервала тётя. Звеня многочисленными браслетами, она, как ей казалось, изящно всплеснула руками и обратилась к хозяину дома:       — Скажите же мне, когда мы получим удовольствие вновь видеть вас счастливым мужем и, как знать, — она жеманно хихикнула, — может быть, даже отцом новорожденного? В конце концов, после смерти Юрико прошло целых семь лет! Вы ничем не оскорбите её памяти!       Осаму вздрогнул, покосился на отца и заметил, как его лицо на секунду скривилось, выдавая истинные эмоции. Отец, впрочем, мгновенно овладел собой и, вежливо улыбнувшись, ответил невестке:       — Боюсь, я слишком любил Юрико, чтобы жениться вновь. Моё сердце навсегда осталось с ней.       — Вы неисправимый романтик! Всем бы такую любовь!       Тётя нарочито громко вздохнула и осушила бокал вина. Осаму впился ногтями в собственные ладони до боли, чтобы хоть немного выплеснуть злость на тётю. Глупая курица, она ничего не знала о них! Не знал и её муж, и их глупая дочь. Эту тайну хранили лишь обитатели дома.       С Юрико, матерью Осаму, случилось нечто гораздо худшее, чем смерть. Невестой она была юной и невероятно красивой, судя по фотографиям, что Осаму видел у отца. У прекрасной пары было всё: взаимная любовь, обеспеченная жизнь, прекрасные перспективы на будущее. Через год брака у них родился сын, а вслед за ним и дочь. Когда малышке Аямэ было всего несколько месяцев, произошёл несчастный случай: Юрико оступилась на лестнице и выронила дочь. К сожалению, девочка, ударившись головой о ступеньку, скончалась мгновенно. Юрико страшно страдала, серьёзно заболела и закончилось всё это нервным расстройством, не прошедшим и по сей день. Она не желала верить, что её дочь погибла и, в конце концов, её рассудок помутился.       Она по-прежнему жила в своём доме, в уединённой комнате на верхнем этаже. Любящий муж не желал расставаться со своей женой и отправлять её в лечебницу. Вероятно, он надеялся, что однажды рассудок к ней вернётся. В соседней комнате с Юрико жила служанка, которая ухаживала за ней. Семь лет прошло с того страшного события, и семь лет Юрико не выходила из комнаты и утверждала, что её дочь жива и находится с ней.       Для Осаму же, однако, сумасшествие матери не было самым страшным. Он почти не помнил её здоровой, поскольку на момент смерти сестры ему едва исполнилось три года. Смутно помнил только тепло её рук, поцелуи в лоб и колыбельные. После смерти малютки дверь в комнату матери на всякий случай держали запертой, а Осаму говорили, что мама больна и не может с ним разговаривать. Но он так отчаянно скучал по ней, что сумел с помощью проволоки вскрыть замок и проникнуть в комнату, которая в мечтах представлялась ему сказочным замком, а мама — заточённой в его башне принцессой.       Когда он вошёл, Юрико сидела в кресле-качалке у окна, баюкала на руках свёрток и негромко пела. Осаму опознал колыбельную, которую слышал, когда был совсем малюткой. В комнате пахло лавандой. Мама любила этот аромат, и служанка использовала его, чтобы создать для хозяйки комфортную атмосферу.       — Мама! — позвал он.       Юрико испуганно обернулась. Черты когда-то прекрасного лица за время болезни стали резкими: щёки впали, нос заострился. Волосы тронула ранняя седина, а глаза лихорадочно блестели.       — Кто ты? — хрипло гаркнула она.       Он не поверил своим ушам: как мама может не помнить его? Может быть, она играет с ним в игру, и он должен отвечать на её вопросы?       — Я твой сын, Осаму, — послушно ответил он.       — У меня нет никакого сына, только дочь! — злобно ответила Юрико и прижала свёрток к груди. — Не подходи! — крикнула она, увидев, что он сделал шаг навстречу. — Я не знаю тебя!       — Мама!       Осаму подбежал к ней, стремясь обнять ту, по которой так сильно скучал. Слёзы катились по его щекам, он не желал играть в такую жуткую игру. Когда Осаму случайно прикоснулся к свёртку, Юрико схватила его за шиворот и со всей силой, что придавало ей безумие, швырнула на пол, к двери.       — Не подходи! — зарычала она. — Ты не заберёшь её у меня!       В эту секунду в комнату ворвалась служанка, начался переполох. Осаму отделался, по счастью, лишь ссадинами на руках и царапиной на щеке, но каждое упоминание матери отныне отдавалось в нём болью и страхом. Ни отец, ни слуги старались не произносить при мальчике имя Юрико, так что вздрагивать его заставляли только кошмары, в которых пахло страхом и лавандой, и такие глупые вопросы, как тот, что задала сейчас тётя.       — Скажи мне лучше, как поживает наша кузина? Давно ничего от неё не слышно, — обратился к брату Дазай-старший, чтобы переменить тему.       — Да лучше и не знать, честно говоря. Один стыд иметь таких родственников, хорошо хоть фамилии у нас разные, — отозвался тот.       — А что случилось?       — Сын их, тот, что дизайнер одежды, всё-таки открыто объявил, что живёт с мужчиной. Даже интервью дал. Позорище!       — Кузина ваша безутешна, всё плачет, бедняжка. Я недавно с ней разговаривала, — живо вставила тётя. — Отец отрёкся от него, они теперь совсем не общаются. О чём парень думал, я вообще не понимаю! Ему дали всё, он как сыр в масле катался! Женился бы на хорошей девушке, как все нормальные люди.       — Правильно отец сделал, что отрёкся, — ответил Дазай-старший, и Осаму поднял на него глаза. — Головой-то надо думать, когда родители имеют такой вес в обществе. Я бы на его месте поступил точно так же.       Такие разговоры не были для Осаму в новинку. Несчастному троюродному брату-дизайнеру перемывали кости столько, сколько он себя помнил. Тот всегда вёл себя вызывающе и шёл наперекор семейным традициям во всём, начиная от выбора профессии и заканчивая тем, в каком виде появлялся на людях. Слухи о том, что он гей, ходили давно, и теперь, по всей видимости, получили официальное подтверждение. В детстве воображение Осаму рисовало кузена-бунтаря кем-то вроде демона с острыми когтями и горящими красными глазами.       Пару лет назад после очередного обсуждения он нашёл несколько фотографий кузена в интернете. Тот определённо оказался человеком, но абсолютно нетипичным для того круга, к которому привык Осаму. Кузен носил причёску конский хвост; уши, нос и губы были проколоты, шею и предплечья обвивали татуировки. Что касается одежды, то кузен предпочитал кожу, заклёпки и драные джинсы. Всё это ему шло, он это понимал и одаривал зрителей высокомерным взглядом и вызывающей улыбкой, которая как бы говорила: «Мне не нужна семья, я прекрасно обойдусь без неё». И теперь действительно остался без поддержки семьи.       Осаму был готов на всё, лишь бы ничем на него не походить. В самом страшном сне он не мог представить себе ситуацию, в которой отец откажется от него, и он будет лишён возможности видеть его хотя бы за общим столом раз в несколько недель.       Переодевшись, Осаму в сопровождении Нацумэ отправился на вечернюю тренировку. Каток был частным, как и всё в жизни Осаму, и находился в получасе езды на автомобиле. После пережитого за ужином стресса меньше всего Осаму хотелось встречаться со своим тренером Огаем Мори, но выбора у него не было. Мори был самой странной фигурой в жизни Дазая. Если представить всё его окружение в виде белых и чёрных шахматных фигур, то Мори был единственным, кого Осаму не мог отнести ни к своим союзникам, ни к своим противникам. Мысли и даже эмоции этого человека было сложно прочитать; Осаму никогда не знал, что у него на душе, радуется он или сердится, врёт или говорит правду. Он не знал, как угодить Мори, и это раздражало.       Вот и после тренировки выжатый как лимон Осаму вглядывался в лицо тренера и не понимал, доволен он или нет. Умом Осаму понимал, что, скорее всего, Мори не понравилось, что ученик находился в своих принесённых из дома мыслях, и не выдал программу на максимум, как умеет. Но когда тренер решил что-то сказать, этим оказалось неожиданное предложение.       — Ты хотел бы сниматься в рекламе, Осаму? — спросил он с присущей ему хитрой улыбкой. Из-за неё постоянно казалось, что Мори затевает какое-то тёмное дело.       — В рекламе чего? — спросил сбитый с толку Осаму.       — Детской воды. Мне звонил производитель, хотят видеть тебя в качестве модели. Они снимут ролик, напечатают плакаты. Ну и по контракту ты должен будешь в течение года на соревнованиях пить эту воду и ставить на бортик рядом с собой, чтобы в эфире тебя с ней показывали. Они предлагают хороший гонорар, но, полагаю, важнее то, что контракт с этим брендом сделает тебя известным широкой аудитории.       Осаму согласился, отец, прочитав условия контракта, моментально подписал его, и с этого времени юный фигурист Дазай стал известен не только в фигурнокатательном сообществе, но и в стране в целом.        В следующем сезоне, после победы на чемпионате Японии среди детей, бренды один за другим стали предлагать ему сотрудничество, и вскоре фирменная улыбка Осаму украшала вагоны метро, рекламные щиты и экраны на небоскрёбах, ролики с ним заполонили интернет и эфир телевещания. Осаму стал, пожалуй, самым популярным ребёнком Японии и обзавёлся собственным фан-клубом, члены которого дарили ему цветы, кидали на лёд игрушки и подарки и, самое главное, признавались в любви.       Осаму сохранял все записки с признаниями от фанатов и перечитывал самые любимые в те минуты, когда отца долго не было дома, и он чувствовал себя ужасно одиноким. Любовь зрителей грела даже на расстоянии, придавала сил на тренировках и заставляла выкладываться на соревнованиях на двести процентов. Осаму анализировал, что именно в нём нравится поклонникам больше всего, и старался усовершенствовать эти свои достоинства. Они любили его улыбку, и он приучил себя улыбаться и смеяться как можно чаще. Им нравилась его музыкальность, и он часами прослушивал классические произведения, отмечая малейшие оттенки и вводил новые движения в программу.       Природа не одарила Осаму гибкостью, и с самого раннего детства ему приходилось проводить много часов в гимнастическом зале и за станком, чтобы устранить этот недостаток. Он занимался растяжкой и добивался балетной выворотности в суставах через адскую боль и слёзы. После интенсивных упражнений Осаму чувствовал, что целиком состоит из боли, и ощущал напряжение даже в тех мышцах, о существовании которых до сих пор не подозревал.       Помимо занятий классической хореографией, он занимался и современной, на что уходило много сил. Спина и ноги после многочасовых занятий танцами немилосердно ныли; иногда, проснувшись с утра, Осаму не был уверен, что сможет спуститься по лестнице, так сильно дрожали ноги. Несмотря на это, Осаму никогда не жаловался и не подавал вида, что ему тяжело и больно, чтобы Нацумэ не доложил о таких нагрузках отцу. Напротив, чем больнее ему было, тем шире он улыбался.       Затраченные усилия воздавались сторицей. Уже в десять лет он слыл самым пластичным юным фигуристом Японии, и только стены хореографического зала и строгий преподаватель по растяжке знали, каких усилий ему стоила эта видимая лёгкость исполнения элементов.       По предложению Мори, с двенадцати лет программы ему начал ставить знаменитый постановщик Фрэнсис Фицджеральд. Этот американец оказался очень примечательной личностью. Помимо потрясающей способности делать деньги из воздуха, он обладал поистине выдающейся внешностью. Высокий блондин с голубыми глазами и широкой улыбкой, обходительный и в то же время нагловато-харизматичный, он очаровывал с первой секунды. Осаму нравилось смотреть на него, особенно на льду: Фицджеральд был невероятно красив, его движения всегда очень точно и изящно выражали музыку. Окончательное расположение мальчика Фицджеральд завоевал своими глубокими познаниями в музыке, литературе и театральном искусстве.       Единственное, что не нравилось Осаму в новом постановщике — это его жена Зельда. Она часто заглядывала на каток, громко аплодировала мужу, если он показывал какие-то движения, а как только он выходил со льда, бросалась к нему в объятия. Осаму раздражала эта несдержанность, особенно когда Зельда, словно позабыв о том, что они с Фрэнсисом не одни, жарко целовала его в губы. Осаму содрогался от отвращения и отворачивался.       Похожие чувства ему доводилось испытывать и в школе. Некоторые девочки начали проявлять к нему повышенный и, по его мнению, неоправданный интерес. Подсаживались к нему в столовой во время обеда, спрашивали его о всяких глупостях и краснели, писали нелепые записки, украшенные россыпью сердечек и звёздочек. Одна девочка и вовсе перешла границы дозволенного, когда, желая поправить на его шее галстук, якобы случайно прикоснулась к шее. Его передёрнуло от отвращения и иррационального страха, и он резким движением оттолкнул девочку в сторону. Позже, придя в себя, он, конечно, принёс ей извинения, но впредь следил за тем, чтобы никто не прикасался к нему без разрешения.       На учёбу у Осаму оставалось всё меньше времени. Он продолжал заниматься, читал учебники даже по ночам и в машине по дороге на каток и домой, получал максимальные баллы, но в школьной жизни не участвовал. Его общение с одноклассниками сводилось к официальному обмену любезностями. Все они были из влиятельных токийских семей, но Осаму поддерживал видимость дружбы с ними только по необходимости, на самом деле его куда больше интересовали люди, связанные с фигурным катанием или искусством.       В группе Огая Мори других мальчиков-одиночников не было, это было одним из условий контракта: Дазай-старший требовал, чтобы всё внимание тренера доставалось его сыну. Помимо Осаму, Мори тренировал девочек, в том числе подающую надежды одиночницу Ичиё Хигучи. Она каталась неплохо, делала весь набор элементов, необходимый для девочек её возраста, но для Осаму в ней не было ничего интересного, впрочем, как и в её менее талантливых одногруппницах.       С талантами своего возраста Осаму сталкивался на крупных соревнованиях. До международных ему оставался год, но на внутрияпонских стартах несколько мальчиков привлекли его внимание. Например, ему очень понравился Ацуши Накаджима из Йокогамы. Это был милый парень с добрым лицом и волосами цвета свежевыпавшего снега. Он, как и Дазай, усердно тренировался, только его мотивом было одобрение тренера Фукудзавы. Тот в прошлом тоже был одиночником, соперником Мори. Эти двое, похоже, до сих пор не могли найти общий язык; по крайней мере, при встрече они демонстративно отворачивались друг от друга. Осаму и Ацуши же, наоборот, общались в зале, поддерживали друг друга на тренировках, обедали вместе и даже обменялись номерами телефонов, чтобы общаться вне соревнований.       Нечто странное случилось сразу после окончания очередного совместного старта. Осаму победил, Ацуши занял второе место, оба были довольны положением вещей. Осаму от всего сердца поблагодарил Ацуши, а тот в порыве чувств обнял его и не отпускал с минуту.       Казалось бы, прикосновение без разрешения должно было вызвать отвращение, как в том случае с одноклассницей, но Осаму не почувствовал ничего даже отдалённо похожего на отвращение. Его охватило волнение, причём волнение это было совсем другого рода, чем перед соревнованиями. В горле пересохло, сердце забилось так же сильно, как во время проката. Жар прилил к щекам и шее, на лбу выступили капельки пота. Осаму впал в ступор: такого с ним никогда не случалось, и он не представлял, что делать в такой ситуации. Стоит обнять в ответ? Если да, то как — крепко или легко; надо ли стучать по спине в таких случаях? В конце концов, он отмер, обнял Ацуши в ответ и провёл ладонью по его спине. Как ни странно, собственное движение и ощущение упругих мышц под ладонями взволновали ещё сильнее. Когда Ацуши отпустил его, Осаму вздохнул с облегчением.       Эта реакция на простое объятие удивила и напугала Осаму. Но ещё больше напугала мысль о том, что ему хотелось ещё. Хотелось вновь огладить ладонями широкую спину, плечи и твёрдые мышцы, услышать обжигающий шёпот в изгиб плеча и почувствовать щекочущие шею пряди волос. Он старательно гнал от себя эти мысли, но они возвращались с завидной регулярностью. И если днём он старательно забивал голову тренировками и учёбой, то ночью ничто не мешало странным желаниям возвращаться и мучить его бессонницей.       После тех соревнований Осаму стали сниться странные постыдные сны. Иногда в них фигурировал Ацуши, но чаще снился образ неизвестного мужчины с широкими крепкими ладонями, крепко прижимающий Осаму к себе. После этих снов Осаму просыпался странно возбуждённым и злым на самого себя. Он вскакивал и начинал отжиматься от пола, чтобы выплеснуть напряжение, а потом принимал ледяной душ.       Ацуши писал, пытался продолжить общение на расстоянии, но Осаму не отвечал, а потом и вовсе заблокировал его. Заблокировать окружающих мужчин он, к сожалению, был не в силах.       Глядя на неотразимого Фрэнсиса Фицджеральда, Осаму теперь восхищался не столько пластикой и грацией, сколько сильными руками с выраженными выступающими венами и обтянутым футболкой накачанным торсом. Как-то раз они вдвоём занимались в зале, а Осаму всё занятие предавался этим мечтам и не услышал ни слова из того, что сказал ему Фицджеральд. Тот выключил музыку, подошёл вплотную и несильно встряхнул ученика за плечи, чтобы привести в чувство.       — Ты чего в облаках витаешь? — поинтересовался он. — Моё время стоит дорого, я второй раз объяснять не буду.       Он и не подозревал, какой эффект произвело на ученика это простое действие. Осаму словно током пробило до самых кончиков пальцев от этого прикосновения. Он непроизвольно поднял голову и вдруг подумал о том, какие у Фитцджеральда красивые губы, обычно изогнутые в улыбке, а сейчас сердито поджатые, но очень мягкие на вид. Если бы он был на месте Зельды, то имел бы право целовать их, когда вздумается.       Волна стыда, вызванная этой мыслью, обожгла внутренности, и Осаму со всего размаху отвесил самому себе пощёчину. Щека горела, от резкой боли в уголках глаз выступили слёзы, но голова удивительным образом очистилась от позорных мыслей. Всё заменила собой боль.       Фицджеральд поразился такой реакции на собственные слова и всё-таки повторил пройденный материал. Осаму сообразил, что тот не догадывается о странных желаниях ученика, а просто считает его гиперответственным. Такое заблуждение постановщика было ему только на руку. Зато от Мори за красный след на щеке ему досталось по полной программе. Осаму соврал, что по невнимательности ударился о дверной косяк. Ему поверили, но прочитали получасовую лекцию на тему того, что он, как известный спортсмен и лицо большого количества брендов, обязан выглядеть идеально.       — Будь добр смотреть куда идёшь, — шипел Мори. — Не хватало ещё, чтобы люди подумали, что я бью учеников.       Дазай молча кивал, думал о Фицджеральде и незаметно срывал кутикулу на указательном пальце.       Нацумэ тоже удовлетворился простым объяснением следа на щеке, но очень вежливо попросил Осаму впредь быть осторожнее, чтобы не волновать отца. Осаму пообещал, что больше этого не повторится, но сам уже понимал, что выбора у него нет: если он хочет быть нормальным, то нельзя позволять себе даже задумываться о мужских плечах, руках и губах. Контролировать эти мысли порой невозможно, но вот наказывать себя за них он в состоянии. Просто надо делать это незаметно, чтобы окружающие не догадались.       Стоя тем вечером в ванной перед огромным зеркалом, Осаму разглядывал своё тело и искал те места, где синяки и царапины не увидит даже пытливый Мори или обеспокоенный Нацумэ. Мест, на самом деле, оставалось немного. Лицо, руки и шею требовалось держать в полном порядке для рекламодателей, за сорванную кутикулу его тоже по головке не погладят. Ноги видно во время тренировок в зале, да и в раздевалку Мори может зайти. Та же проблема с животом и спиной — может увидеть Мори или Нацумэ.       Впрочем — Осаму задумался — не обязательно же бить со всего размаху, достаточно просто отвлечься на болевые ощущения. Он достал самую обыкновенную тонкую иголку и на пробу несколько раз несильно уколол разные места на теле. Получилось ощутимо больно, но следа практически не оставалось, так, небольшое покраснение — стало быть, подойдёт. Ещё Осаму попробовал ущипнуть себя побольнее за загривок, сразу под волосами, и сделал вывод, что место вполне подходящее: за отросшими локонами никто покрасневшей кожи не разглядит. В полном распоряжении оставалась область паха и зад — здесь следы надёжно прикрывались трусами. Места эти были, правда, крайне чувствительными, так что Осаму оставил их на крайний случай и иглами колоть не рискнул.       Помимо физического наказания, Осаму решил проучить себя, увеличив количество тренировок. Можно добавить по часу с утра и перед сном, чтобы не оставалось сил думать о чём-то лишнем и испытывать абсолютно неправильные и ненормальные желания.       Именно это сложное время знаменитый в узких кругах кузен-гей выбрал для того, чтобы сочетаться со своим избранником законным браком. Весь дом — от родственников до слуг — сплетничал только об этом. Тётя каждый раз причитала о том, как низко пал их племянник, и как ей жаль его несчастных родителей, покрытых несмываемым позором. Отец отвечал ей в более сдержанных выражениях, но заметно было, что о племяннике он говорит с той брезгливостью, с какой разглядывают пятно на брюках. Слуги потихоньку смеялись, приговаривая, мол, в семье не без урода.       Свадьба была пышной, сеть наводнило огромное количество фотографий и видео. Осаму всеми силами старался вызвать в себе требуемое отвращение к кузену и его мужу, но не мог. Церемония проводилась в Европе, в романтичном месте на берегу реки, и Осаму, как ни пытался, не мог оторвать восхищённого взгляда от влюблённых мужчин, запечатлённых на фоне сверкающей воды. Рассматривал он эти фотографии, разумеется, втайне, только ночью под одеялом или запершись в ванной, а после сгонял позорно-счастливую улыбку сильными щипками или уколами иглой.