***
Вечер у Слизнорта разительно отличается от ужина в Большом зале. Чары расширения превратили крошечную аудиторию в просторную гостиную с мягкими креслами и бронзовыми канделябрами. Всюду расставлены тыквы — главные символы Хэллуина, они освещают пространство редкими пятнами, а вьющийся туман только усиливает зловещую атмосферу праздника. На столиках искрится пунш, переливаясь в хрустальные бокалы. Невиданная роскошь для них, простых учеников, часть из которых даже не из знатных семей. Амадея освободится позже, сразу после обещанных Оминису первых двух танцев, и Себастьян терпеливо ждет, стараясь не оборачиваться в ту сторону. Отвлекается на разговор со Слизнортом, благодарит от всего сердца за возможность присутствовать. Совсем недавно он спросил, зачем профессор это делает — выделяет таких как он, и тот ответил, что талантливые должны понимать, что не единственные в своем роде и могут принадлежать к совершенно разным сословиям. Объединяться, взаимодействовать друг с другом. Себастьян не уверен, что все присутствующие разделяют те же взгляды, но в отличие от приема у Дорр, он не чувствует себя ущербным выскочкой из провинции, оказавшимся здесь по воле случая. Нет, он здесь по праву. Потому что лучше других, способнее, он с ними на равных. Невероятное ощущение. — А вот и ваша леди, — слова учителя заставляют Себастьяна обернуться и… застыть. На Амадее темное, почти черное платье, но стоит только свету чуть коснуться его, отливает металлическим блеском, струится золотой пылью на складках. Свободная юбка ниспадает до пола, как и длинные рукава, что начинаются от локтей, но совсем не скрывают плечи. Кожа под тоненькими цепочками, обрамляющими руки, будто светится, мерцает, да и сама Амадея сегодня движется иначе: течет как песок, шелестит зыбкими дюнами. Иссушающая. Искушающая. — В этот раз обошлось без костюмера? — сглатывает слюну Себастьян, когда она подходит. Легкая досада тянет где-то под ребрами, но исчезает, когда он понимает всю опасность этого наряда. Наедине с ней он не выстоит. К счастью, профессор будто испарился, и никто не видит его дрогнувшие от возбуждения пальцы и поспешно облизанные губы. — Элеонора помогла, — она дотрагивается до украшения. Ожерелье из скорпионов — острые клешни, черные жала. При всей ненависти к насекомым Себастьян не может не отметить, как они подходят ей: ядовитое кружево вокруг тонкой шеи — мгновенная смерть для тех, кто недооценивает её силу. Он поводит плечами, вспоминая прожигающую насквозь боль между лопатками. Сегодняшний образ Амадеи, такой манящий в своей агрессивности, для него как пытка, призванная напомнить о границах дозволенного. — Ты изумительна в этом платье, — шепчет он чуть приближаясь к её уху, подмечая, что серьга еще на ней. — Только будь терпелив, — в награду Амадея берет за руку, переплетает пальцы. Она обещала, что Хэллуин они встретят как пара, и это первое её настоящее прикосновение после инцидента в лесу и Крипты. Кажется, это вообще впервые, когда она сама берет его ладонь в свою. Помня о том, как печально все может обернуться, Себастьян так же обещает, но уже самому себе, что будет осторожен. Подавит на корню желание целовать эту шею, губами исследовать путь от скорпионьего жала до глубокого выреза. Напрягается будто на приеме её матери, ведь сегодня все в точности как там, только в этот раз Амадея заражает неизвестно откуда взявшимся спокойствием, не иначе как Оминис поделился своим. Они идут пообщаться с другими студентами, ведь Слизнорт все для того и устроил, а затем танцевать. Сложно поверить, что еще месяц назад они оба учились у Мракса, сегодня движения текут сами собой. Возможно, все дело в подходе нового декана Слизерина: среди тумана и редкого оранжевого света, не так страшно ошибиться в шагах, скользнуть рукой чуть ниже положенного. Себастьян пытается не смотреть на Амадею ежесекундно. Изучает лица, взглядом цепляется за чужие наряды и все равно каждый раз проигрывает. Точнее, всё остальное в этом зале проигрывает: изысканному наряду, изящным линиям её тела. Металл, льющийся прямо из тьмы: она обволакивает струящимся золотом, ослепляет, притягивает. Ласкает вихрями. Будто он танцует не с ней, а с самой пустыней, задыхается от зноя, тлеет изнутри. — Хочешь увести меня отсюда? — внешне холодная, а приблизившиеся губы оставляют ожоги на щеке. Хочет ли? Жажда вспыхивает раскаленными углями, шипит тщетными попытками унять её, но распаляется снова от одного взгляда. В таком освещении глаза Амадеи кажутся темными омутами без дна, влекущими в пустоту. — А ты умеешь читать такие сложные желания? — новая волна топит раскаленным песком, не дает даже выдохнуть. — Это не магия, — улыбается она. — Догадка. До конца еще добрых полчаса, но когда свет становится совсем приглушенным, Себастьян уводит Амадею сквозь дрожащие тени. Тянет ближе, сжимает ладонь, чувствуя себя едва ли не древним богом, способным подчинить бурю. Кто бы еще усмирил его самого. Полумрак обнимает их, пока они идут по коридорам, укрывает перед самым выходом в большой холл. Себастьян останавливается только затем, чтобы накинуть дезиллюминационные чары на них обоих, осторожно проскользнуть вниз по лестнице, а затем и в библиотеку. В такой день вокруг нет ни старост, ни вечно дежурящей хранительницы. К тому же, совсем недавно он обнаружил уединенное место без единого портрета — маленькую читальню, спрятанную за лабиринтом книжных шкафов. Оказавшись внутри, вдохнув густой запах книг, он немного остывает от едва не высушившего пустынного зноя, что и сейчас рядом с ним. Колышется песчаными всполохами, отливает металлом, смотрит на него выжидающе. Себастьян колдует защитные чары — пелену, искажающую само пространство и звуки, чтобы не быть обнаруженными даже призраками. Подвешивает огонек теплого латунного света, приближается к Амадее. И окончательно теряется перед её внезапной беззащитностью. Хищник, оказавшийся вне родного леса, она еще не решила нападать или прятаться. Пришла, повинуясь его желанию, а теперь озирается, словно на чужой территории, где опасностью может стать что угодно. Себастьян вовсе не хочет оказаться для нее угрозой. — Амадея… Он мог бы сказать, что она не должна позволять делать с собой то, что ей не по нраву, но ведь она и сама знает, как остановить. Ничем хорошим для него это не кончится. В этот раз он будет умнее. Скользнув по ткани, бережно притягивает её к себе. Пусть думает что свободна, пусть его руки не станут капканом. Ожерелье из скорпионов он сначала отодвигает, а потом и вовсе убирает заклинанием, проводит носом вдоль шеи, втягивая запах граната. Маленькая комната постепенно заполняется им, покалывает на языке легкой кислотой. В этот раз он будет хитрее. Осторожные поцелуи покрывают её шею — крохотные глотки воздуха, которыми она очень скоро не сможет надышаться. Он изучит её, поймет, где выдыхает она особенно жарко, где кусает губы, где вздрагивает. Он научится управлять ею не связывая. И, наконец, он будет изощренней. Осмелев, Себастьян проводит ладонью вдоль всего тела, ласкает её оголенную спину. Пусть желание разольется в ней, откликнется. Пусть хоть раз она плавится под его пальцами, как он плавится от одного её взгляда. Она поддается, льнет сама в поисках его поцелуев, оставляет всюду обжигающее дыхание. Вот она, настоящая Амадея, с глазами полными любопытства, горит в его ладонях, отзывается. Зверь, голодный до его ласки, жадный как и он сам. Впервые он настолько чувствует её истинную суть. Ему не сложно быть щедрым, расточать прикосновения, подпитывать жажду. Песок течет сквозь пальцы, пока Себастьян поднимает свободно ниспадающую юбку. Но Амадея упирается, отстраняет немного, и с тихим шелестом платье падает на пол. Стекает золотом с её тела, обнажая кружево под стать недавно снятому украшению: чулки с тонкой паутинкой узоров, причудливая вязь, скрывающая грудь. Себастьян едва не стонет в голос, не в силах удержаться от прикосновений поверх изящной вышивки, и в этот раз улыбается Амадея, хищно, будто и у нее был свой план. Она перешагивает платье так, будто делала это не раз, но щеки все равно вспыхивают, и Себастьян снова готов зарычать. От её подавленного стеснения, спрятанного за темными ресницами. От обольстительной невинности, так мастерски прикрытой её напором. Она целует его сама. Губы опаляют перцем и горечью. Как жало кончик её языка, обволакивает прожигающим ядом, а Себастьян внезапно и рад быть укушенным, парализованным этой силой. «Вот ты и попался, Сэллоу, сам угодил в сети своих же желаний». Он тянет её к единственной обитой бархатом скамье, усаживает, опускается перед ней на колени. Нет нужды подминать под себя, пусть смотрит на него широко распахнутыми глазами — топкими заводями, влекущими во тьму. Позволяя изучать свое тело под кружевом, Амадея стягивает с него пиджак, и Себастьян едва не теряет голову, когда она скользит под ворот рубашки, легко перемещает руку сначала на шею, а потом к затылку, проводит пальцами под волосами. Но едва он осознает это умопомрачительное касание, как она обжигает снова: разводит ноги, притягивая его так близко, что испаряются все прочие мысли. Всего несколько движений сквозь полосы ткани слишком опасно подводят к грани, заставляя Себастьяна отстраниться, дернуть и без того расслабленный галстук, и только затем ремень. Слишком поздно поворачивать, песчаная буря уже давно ворвалась внутрь. Амадея и сама это понимает, смело расстегивая пуговицы его рубашки. Стекает пальцами по груди, тянется ниже. Не в силах больше томить ни ее, ни себя он избавляется от брюк сам. Ему не нужно раздевать Амадею полностью, даже так он чувствует пропахшую терпкостью кожу, плавит её поспешными поцелуями, прикусывает, скользит вниз рукой по влажному белью, в конце концов, вот с этой его частью точно пора покончить. Амадея со стоном закусывает губы. Обжигающая — раскаленное золото в тонкой кружевной оправе — будоражеще-узкая, обхватывает своим пленом, откидывается на локти, напряженно сжимается вокруг. Он знал, что ей может быть больно. Но она — нет. Только это не важно, ведь он все еще не хочет становится для нее угрозой. Вместо резкого движения он останавливается, гладит раздвинутые бедра, успокаивает и позволяет ей то, о чем раньше никогда не мог подумать. — Управляй мной, — озвучивает, чтобы исключить недопонимание. — Как в лесу. К черту гордость и самолюбие, лучше так, чем острое копье меж позвонков, если он по неосторожности причинит ей боль. А он уже причинил. Желание — настырное, властное, способное испепелить их обоих — раздирает изнутри. Пусть Амадея сама решит, хочет ли подчиниться ему. Она чуть медлит, но соглашается, кладет ладонь на плечо, притягивает. В этот раз он может двигаться сам, чуть более скованно, плавно. Но это не все, что делает Амадея. Ощущения… становятся другими: неожиданно острыми, яркими как летние цветы и такими же пьянительными. Её сила скользит под кожей, смешивается с древней магией, что есть в каждом, а значит, и в нем. Течет единым на двоих желанием, натягивается, усиливается, жжет внутри. Она отпускает его, когда не может управлять даже собственным телом, и Себастьян вырывается из её плена в самый последний момент. Закусывает губу, чтобы не закричать, едва успевая подставить ладонь. Воздух будто и вовсе кончается, как и силы, и все, на что их хватает, — избавиться магией от всех видимых последствий. Постепенно восстанавливая дыхание, он подходит к Амадее и оборачивает её тело в только что снятую рубашку — если прохлада дала знать о себе ему, то ей и подавно. Садится рядом, перекидывая ногу, и обнимает как хотел уже очень давно — наверное, с тех пор, как смирился со своей ролью в бою, — только не признавался. Даже себе. Обхватывает двумя руками плечи, зарывается в темные волосы. Заключает в кольцо своей… защиты. Еще совсем недавно он думал, что одна такая ночь с ней излечит его постоянную жажду, успокоит вечно бурлящее желание её тела, её силы. Теперь он знает, что Амадея как темная реликвия — сколько бы ни получил, никогда не насытишься. А еще знает, что пить её до дна — вовсе не то, чего он на самом деле хочет.***
Нехорошее предчувствие преследует с того момента, как они вышли из гостиной Слизерина. Холодными пальцами касается шеи, пока они идут коридорами Хогварста, липнет к коже, когда спускаются в подземелья. Амадея явно настроена серьезно, даже за руку взять не позволила, и Себастьян не задает лишних вопросов. Наверняка это связано с тем «важным», о котором она говорила до праздника. — Эта пещера будто безразмерная, — подает голос Себастьян, когда они минуют очередной скрытый проход. — Ты уверена, что мы все еще под Хогвартсом? Идут они больше часа, спускаются, изредка поднимаются, шагают в порталы, скрытые древней магией. Себастьян не может их видеть до открытия, но именно в такую ничем не примечательную стену он однажды шагнул вслед за Амадеей из Фелдкрофта, очутившись в Крипте. — Уверена. Просто глубоко. И не волнуйся, мы почти пришли, — она проводит рукой, и старинная каменная кладка исчезает, открывая путь. — Пришли еще в одну пещеру, — язвит Себастьян, но тут же осекается, когда Амадея посылает сгустки света под высоко уходящие своды. Слова застывают где-то внутри, пронзенные холодным клинком тревоги. — Ты спрашивал, зачем мы изучаем Алхимию и при чем здесь гоблины. Спрашивал, зачем я так рискую жизнью, убивая остатки пепламб. Дело в том, что Харлоу наверняка знает о том, что здесь находится. Как знали Руквуд и Ранрок. Теперь об этом знаешь и ты. В тонком свете её огней Себастьян забывает, как дышать: огромная — не меньше половины Большого зала — сфера сверкает серебряными бликами, такими же как на маленьких склянках. Это хранилище из гоблинского металла… доверху заполнено исковерканной магией.