я могу сам

      Его умница любит когда много смазки, с разговорами и без растяжки. Последнее слегка отдаёт мазохизмом, но о предпочтениях не спорят. Их учитывают когда выстраиваешь отношения с претензией на нормальность. Любит лубриканты без запаха с эффектом расслабляющего тепла. Любит цветные резинки с усиками и рёбрами, прочей бесполезной по мнению Хёмунда пупырчатой ерундистикой.       На вкус умницы они выглядят крайне забавно.       На вкус Хёмунда это какие-то драные Звёздные войны.       Ещё умница очень бы хотел быть и сверху тоже, но это — единственное, в чём Хёмунд способен ему отказать. Пока, по крайней мере. Вопрос обсуждаем.       Что любит Хёмунд?       Пожалуй, умницу, и делать ему хорошо. И чем лучше — тем лучше.       Сейчас его умница лежит на полу, и наверняка выглядит самым потрясающим образом. Как хреново произведение искусства из той эпохи родом, когда всех было принято писать с печатью томных мук на лицах.       Но об этом можно только догадываться, потому как сам Хёмунд прижимается к затылку умницы носом, и видеть ничего не может. А жаль. Он бы любил умницу исключительно перед зеркалом два на два метра и под зеркальными же потолками.       Хёмунд хмыкает мысли:       «Порнушный шик, о котором остаётся только мечтать.» — Сейчас колени его упираются в неопрятный дощатый пол по обе стороны от коленей умницы, ссаженных случайно о покрытие, и густо вымазанных серой крошкой.       «Ни тебе шика, ни тебе зеркал.»       Впрочем, умницу пыль только красит. В отличии от самой пристройки-закутка для хозяйственных нужд: на доски впору ложиться и рисовать ангелов.       Приблизительно тем они сейчас и заняты.       «Эта калоша здесь хоть иногда убирает?» — Хёмунд обещает себе открутить кое-кому голову за наплевательский подход к рабочим обязанностям, но о том когда-нибудь позже. И не здесь — сомнительно, что хоть кто-то захочет читать про бытовые разборки со старушенцией, что считается здесь за службу клининга.       Умница жмурит глаза, вытягивает кверху длинную шею. Громко прихныкивает на каждый толчок члена внутри себя. Дышит рвано, звуча совсем как вусмерть запыхавшийся пёс. Даже высовывает язык, горячий и влажный, точно также. В данный момент он крайне сосредоточен на одном очень и очень важном деле — пытается кончить без рук. Хёмунд же пытается не кончить раньше времени, и гонит мысли о том, что был бы не прочь обладать сейчас не только этой охерительной задницей, но и дополнительным членом чтобы занять собой умницу с обеих сторон.       От чего-то Хёмунд уверен, что возражать никто не станет.       Очень скоро умница начинает мелко-мелко подрагивать, переходя на откровенно жалобную тональность. Тон этот Хёмунду вкуснее любого цветочного мёда. Вкуснее любых гастрономических изысков, любых пятизвёздочных деликатесов.       Он протискивается, больно задевая обо что-то костяшками, под чужой мягкий живот.       Умница вскидывает голову:       — Нет! Не трогай меня! — Гнётся, пытаясь боднуть в подбородок, когда Хёмунд не слушается и всё таки его трогает. Протестует:       — Я могу сам… — На громком трагическом всхлипе.       И нет, ничего такого Хёмунд делать не собирается — умница действительно может и сам. Просто хочется…       Как бы так сформулировать?       Просто хочется быть ближе и чувствовать больше, и Хёмунд успевает как раз вовремя, потому что умницу опять передёргивает. Он выдаёт в душный воздух своё фирменное на выдохе «нгха», кончает в подставленную ладонь. Хёмунд не ждёт. Тащит её, смазывая часть спермы о продолжающий ходить ходуном бок. Тянет вверх:       «Почему бы и нет?» — спрашивая сам себя. После — обращаясь вслух и к умнице:       — Сделаешь это для меня?       Умница мнётся.       — Ты ведь хочешь меня порадовать?       Умница, всё ещё мутный весь и задёрганный, долго не может понять: чего же от него требуют?       Точнее, понять может, но только когда Хёмунду надоедает церемониться, и он прижимает руку к пухлогубому рту.       Секундно тот медлит и, должно быть, тоже решает:       «А почему бы и нет?» — разеваясь в ладонь. Принимается широкими мазками слизывать солёную, вяжущую на рецепторах, плёнку. Так послушно и мягко. Хёмунда ведёт как от пары бокалов чего-нибудь очень крепкого залпом, когда его умница в настроении немного побыть ручным.       — Ты мой? — Вкрадчиво.       В ответ умница косит огромный ярко-голубой глаз за спину, кивает через плечо. От руки не отрывается.       — Тебе нравится? — Умница вновь кивает. Раскрывается шире чтобы разрешить пихнуть в себя пальцы — средний и указательный; большой упирается в мягкое бежевое под косточкой подбородка. Разрешает ласкать себя по языку, наматывая на кончики густую слюну.       — Ты ведь любишь, когда я делаю с тобой все эти грязные штуки?       Пальцы продавливаются глубже; умница, расслабляя глотку, всхлипывает. Сам жмёт под подушечки к нёбу.        Хёмунд поднимается на колени:       — Как же я, твою мать, люблю, когда ты такой! — Выходит, придерживая резинку за край.       Сейчас на нём раскатана голубая:       «Под цвет твоих глаз.» — Шутка не из лучших, и ему самому было бы до жути погано, додумайся он произнести подобное вслух.       Теперь Хёмунд отбирает у умницы и правую, игнорируя вялые попытки протеста. Стаскивает, защипнув за полый сосок, цветной силикон. Завязывает узлом. Далеко не отбрасывает: получится неловко, если они его забудут, а кто-то другой найдёт. Аккуратный, он перелезает через чужие бёдра — секс может быть сколь угодно грубым когда оба того хотят, но задеть вечно ноющие ноги умницы страшно смертельно. Поэтому он двигается осторожно и следит за тем, куда опускает колени. Не пытается перевернуть на лопатки сам, лишь подталкивает под рёбра:       — Перевернись. — Просит, пока ладонь его бежит вдоль бугров-позвонков.       Умница послушен.       «Хоть иногда ты, зараза такая, бываешь послушен.»       Теперь он полулежит на спине. Локти упёрты в пол; ноги, хрупкие и нескладные, раскиданы небрежно по сторонам. Выглядит при всём, как Хёмунд и предполагал, потрясающе: красный и взмокший, весь какой-то зарёванно-передавленный.       Странно, но умница всегда выглядит после секса как после часовой истерики. Блестящие белки резко контрастны на фоне румянца. На фоне румянца контрастны и белёсые потёки на скуле, совсем рядом с тонкой ниткой рубца. Результат детской драки с одним из братьев. Тем рыжим, если память не изменяет. Почти все рассказы о семейных драмах связаны с тем рыжим.       Не ясно, что вызывает большее чувство: то, что он знает историю про скулу и сломанную в отместку гитару, или то, что умница вымазался и сидит, ничего не подозревая.       Хёмунд фыркает своим мыслям, получает за это непонимающий подозрительный взгляд. Пытаясь себя осмотреть, умница вскидывает руки, неуклюже вертится, переваливаясь с бока на бок. Заводится с пол оборота, так ничего и не поняв:       — Да на что, чёрт подери, ты…       — Не смей. — Сказано скорее по привычке: есть вещи, с которыми приходится мириться, если твой умница на проверку оказывается умницей только в редкие, вроде нынешнего, моменты.       Ивар склабится во всю челюсть:       — Ты действительно считаешь, что чертыхания будут для стен сиих страшнее?— И Хёмунд осознаёт, как сильно только что лажанул.       Он закатывает глаза, успевая вместе с тем перекинуть правую ногу через грудь умницы, заляпанную тут и там серыми хлопьями. Упирается одной из рук в стену, другой — растаскивает по члену остатки внутренней химии с презерватива.       — Замолчал и открыл свой рот. Я хочу его.       Умница замолкает. Челюсть его отвешивается, язык тряпкой вываливается наружу. Только решает теперь не жмуриться. Напротив, распахивает свои ледышки так же широко, как и рот, ловит взгляд Хёмунда из-под ресниц.       «Как же ты хорош, когда занят чём-то полезным» — Думает Хёмунд, снимая уже остывшую каплю с лица умницы и смазывая её о внутреннюю сторону его же щеки. Гладит пальцем по языку, следом — по губам, их сминая. Следом — уже не пальцем вовсе.       Придерживая себя у основания, Хёмунд медленно проводит членом по закусанной нижней:       — Ты хочешь его? — Прижимается, как и хотел недавно, к мокрой розовой мякоти за зубами.       Умница моргает, качнув головой едва заметно. Выдыхает шумно, щекоча так тонкую перепонку уздечки. Показывает уголки белых клыков.       Хемунд вздёргивает бровь:       «Ты действительно улыбаешься?» — И расплывается сам:       «Ну разумеется, улыбаешься. Ты ведь так от этого прёшься.»       — Ты любишь его? — Умница сглатывает. Выступ кадыка под кожей прокатывается вверх и вниз.       — Ты бы отсасывал мне каждый день вместо семейных обедов? Я прав? — Интересуется Хёмунд. Умница же притирается к нему языком, и наверняка свёл бы свои раненные коленки, если бы мог двигать ими без посторонней помощи. Ещё — мычит что-то неразборчивое, но точно согласное.       — Мой хороший, мой послушный мальчик. Расслабься. Будет глубоко. — Хёмунд медлит, прикидывая чего ещё он и его хороший мальчик могли бы хотеть.       Добавляет, зарываясь в спутанные тёмные волосы:       — Смотри мне в глаза. Хорошо? — И не миндальничая прижимает к себе.       Что-то внутри замечательно хлюпает и замечательно давит. Обнимает так замечательно, что щемит под коленями. Из раза в раз умница булькает заполненным горлом, впивается ногтями — по ощущениям стоило бы заменить на «когтями», в его поясницу.       Слишком крепко:       «Оставишь царапины. Их конечно, никто, кроме тебя не увидит, но всё равно зря ты так.» — Хёмунд вытягивает лезущую вслед за членом промокшую чёлку, закладывает за ухо, снова и снова надевает глотку умницы на себя. Что-то внутри снова и снова скользко его обнимает. Пунцовый, умница добросовестно заглядывает ему в лицо, и Хёмунд думает, как он прекрасен сейчас.       Нет, его хороший мальчик прекрасен всегда, даже в самые зубастые настроения, но прижатый к паховой кости, прекрасен настолько, что любоваться хочется бесконечно.       Рука стаскивает за волосы обратно, гнёт шею, разрешая вдохнуть, и умница жадно глотает воздух. Слюна капает на грудь, течёт, блестя, вниз к животу.       — Ты даже не представляешь, какой ты сейчас красивый. — Умница опять улыбчиво скалится, отчего свисающие с подбородка прозрачные нити вздрагивают.       Убирать их совсем не хочется. Хочется добавлять их только больше и больше. Вымарать ими с ног до головы полностью.       — Дальше можешь сам… — Уточнять, что именно «можешь сам», нет смысла: его умница сообразителен. Местами — излишне. Он давит на задницу Хёмунда и действует, по ощущениям, гораздо жестче него. От неожиданности Хёмунд морщится, но мешать не собирается:       «Пусть будет, как тебе нравится.»       Нравится умнице громко и быстро, и совсем скоро Хёмунда накрывает.

***

      — Зараза! — Отфыркивается Хёмунд, бухаясь рядом на грязный пол.       — Я старался. — Ивар тоже отфыркивается, размашисто вытирает мазню с щёк предплечьем. Зализывает назад вытрепанные волосы. Зализывает засосанные до неприличного губы. Голос его сипит.       На Хёмунда эти кошачьи совершенно повадки, кошачьи совершенно глаза всегда действовали магнетически.       — Подкатишь? — Так умница просит его подтащить коляску, оставленную возле двери.

***

      — Если опять потянешь к моему лицу руки, я их тебе пообкусываю. Обещаю.       Хёмунд хмыкает, устраивая голову на тёплом животе. С тоской отмечает, что личность умницы уже начала крупными кусками скалываться, уступая место личности основной. Достаточно зубастой, способной пообкусывать если не руки, то пальцы рук — точно.       — Прибереги место для ужина.       — Шутки шутишь? К чёрту вместе с ними сходить не хочешь?       — Ивар, ты не можешь здесь…       Договорить о том, чего именно Ивар здесь не может, Хёмунд не успевает. Его достаточно грубо затыкают. Не поцелуем, между прочим вполне заслуженным и очень даже уместным.       — Телефон! — Ивар резко сталкивает его на пол и выпучивает глаза из орбит. — Мой чёртов телефон! Срочно!       Хёмунд кивает и спешно поднимается на ноги. Босые ступни шлёпают по скрипучим доскам. На пятках остаются сколы-отслойки от лакировки. Обновить бы её, но где взять финансирование?       Спрашивать, что происходит большой нужды нет: из коляски нервно и мелко скребёт вибрация, приглушенная стопкой Левайсов и прочего бельевого хлопка.       — Пиздец мой, пиздец! Быстрее! — Причитают в спину, поторапливая. — Пожалуйста!       И это действительно пиздец, здесь Хёмунд с Иваром солидарен. Нет нужды и смотреть, кто именно оставил с десяток пропущенных и столько же голосовых. Экран усыпан стопками пластинок-уведомлений.       Он вкладывает смартфон в вытянутую руку, предварительно мазнув по зелёному кружку приёма.       — Да, мама. — Голос Ивара меняется до неузнаваемости, и Хёмунду больших усилий стоит не закатить глаза. Не прицокнуть хотя бы.       — Со мной всё хорошо, мама.       Нет, Ивар не маменькин умница. Даже не папенькин. Он только его, Хёмунда, умница. Просто Аслауг…       Как бы так выразиться, чтобы никого не обидеть?       Даже при учёте мягко говоря неодобрительного его отношения к сложившейся ситуации, Хёмунд не имеет права говорить то, что думает про родню своего партнёра. Это некрасиво, это неэтично. Не по-взрослому, в конце концов.       «Или любовника? Или возлюбленного? Или кого? Не про то разговор. С такой щепетильной темой лучше разбираться без посторонних глаз.»       Просто Аслауг склонна к душащей, беспардонной совершенно гиперопеке. Как ему кажется, откровенно патологической и нашпигованной самого низкого сорта манипуляциями.       Очень даже вероятно, не услышь они ещё пару звонков, Аслауг бы подняла на уши всю семью, всех друзей и знакомых, и отправилась, освещая себе путь лихорадочным блеском глаз, на поиски наверняка погибающего где-нибудь в страшных муках маленького сынишки.       И обязательно бы нашла, не сомневайтесь.       Они оба пришли к выводу, что заботливая матушка балуется программами для отслеживания устройств. И это вышел бы, если цитировать Ивара, настоящий «пиздец мой, пиздец». Было бы крайне тяжело объяснить и ей, и всем братьям умницы, с какого вдруг они голые, и что за блин нахуй тут происходит. Может позже, когда настанет нужный момент, они выйдут из этой плохо убранной комнатки, но точно не так.       — Ничего не случилось, мама. Я просто не слышал. Я…       Вдох, выдох и вдох.       Ивар бросает на него быстрый взгляд:       — Я был занят, мама. — Закрывает лицо свободной от телефона рукой.       — Ничем таким, мама. — Из под ладони на щёки, на лоб вырывается краска, и на все это становится почти больно смотреть.       — Я правда в порядке. Ничего ведь не случилось, мама. Пожалуйста, прекрати плакать…       И всё-таки Хёмунд цокает. И всё-таки Хёмунд закатывает глаза. Даже качает раздосадованно головой. Делает всё, что можно сделать без слов и тихо.       Тяжело он опускается рядом, щёлкнув коленом — старая спортивная травма иногда даёт себя знать, обнимает голое плечо Ивара. Мягко подталкивает к своей груди. Ивар послушно поддаётся, прижимаясь к нему ухом, и становится вдруг каким-то очень маленьким и совершенно разбитым. Что удивительно: тот, кого Хёмунд в особенные моменты зовёт своим хорошим мальчиком, ростом с целого баскетболиста. Именно Хёмунду пришлось бы тянуться и задирать подбородок, разрывая на корню все стереотипы, если бы не коляска.       Однажды он неловко пошутил, что чувствует себя развалюхой, закадрившей Кейт Мосс. Не совсем понятно, на что он тогда надеялся. Наверное, что его бросятся разубеждать, но Ивар лишь долго, непроницаемо совершенно, сверлил его взглядом, а после, зло сощурившись, отшутился: «Я не британка-героинщица, а тебе комплексы не к лицу.»       — Мы договорились на восемь. Я буду к восьми.       Вдох, выдох и вдох.       — На Убере.       Голос в динамике что-то безостановочно гундит на ноющих интонациях. Даже сквозь сотовые вышки и километражи проводов фонит пластиком, плохо скрываемым.       «Да как ты не понимаешь, милый?»       — Мама, пожалуйста, не делай этого.       Вдох, выдох и вдох.       — Я могу сам. Мама…       Хёмунд откидывается на стену, увлекая за собой свою умницу, и гладит по всё ещё сырым спутанным волосам.       Горько и унизительно.       — Я действительно могу сам.       Аслауг умеет бить по больному, когда слёзы не помогают.       — Не смей присылать сюда Уббе. Он работает, мама. — Вдох, выдох и вдох. — Я сейчас брошу трубку и не приеду!       Вдох, выдох и вдох.       — А какая, прости, разница, куда я поеду?       Динамик выдерживает трагическую паузу и начинает совсем уже беззастенчиво лить приправленный жалостью яд.       — Представь себе, есть! — Взрывается наконец Ивар. Его ощутимо перетряхивает. Телефон, кажется, готов вывалиться под ноги.       — Да хоть к Фрейдис, мама!       Примерно также перетряхивает и Хёмунда при упоминании имени Фрейдис.       Тему бисексуальности умницы и отягчающие в лице подружки со времён средней школы они стараются не обсуждать. Мысленно Хёмунд отмечает, что хоть в чём-то они с Аслауг солидарны: девушка эта не радует их обоих, хоть и по разным причинам. Или нет?       «Ревность — сучка многоликая.»       — А это уже не тебе решать! По мне — ровня. Всё! Мне пора одеваться, если ты хочешь, чтобы я успел к приезду гостей!       Вдох, выдох и вдох.       — Собираться, мама! Я сказал «собираться»!       Хёмунд успевает перехватить мобильный на широком питчерском замахе.       «Опыт…» — Невесело улыбается он.

***

      — Ты меня слышишь?       Едва ли Ивар проронил хоть слово после звонка. Сейчас он аккуратно высажен в коляску, где и сидит смурной тучей, таращась в потолок, облупившийся и затянутый по углам нитями паутины. Хёмунду приходится окликнуть несколько раз, прежде чем он отвлекается от тоскливого своего развлечения:       — Ну? — Прозвучало предельно мрачно.       — Может ты всё-таки подумаешь над моим предложением? Понимаешь…       Ивар молча качает головой и морщится, болезненно раздувая ноздри, когда рука задевает ссадину на коленке. Хёмунд бросает тоскливый взгляд на практически полностью выпотрошенную упаковку влажных салфеток.       Тех салфеток он не глядя уцепил целый пак, а после — с ужасом обнаружил, что они вообще-то с ромашковой пропиткой и детские. Надпись на смятой этикетке крупными буквами гласит:

«Ваш малыш будет здоров, чист и, мать твою, шелковист»

      («мать твою» естественно добавлено от себя)       Теперь Хёмунд каждый раз от души надеется, что некто надписи не заметит. Иначе некто этот либо ущемится, приняв все на личный, либо, что гораздо хуже, факт сей запомнит и добавит в свою коллекцию, обширную, надо сказать, острот на случай повынимать душу. Увы, детские салфетки от опрелостей — лучшее, что Хёмунд может умнице предложить: ни воды, ни иных удобств в этой части здания нет.       — Я буду забирать тебя возле входа. Пойми, так тебе будет удобнее. В квартире хотя бы есть душ. И… — Он проходится салфеткой под щекотным сгибом колена, стирая очередное пятно. Ивар рефлекторно пытается отдёрнуть ногу подальше от холода. Выходит растопырить пальцы и ойкнуть.       — И постельное бельё с полотенцами, в конце концов. И у меня дома точно чище, чем здесь.       Ивар, окончательно отвлекшийся от дум, всаживает в него фирменный, мрачно-садистский взгляд исподлобья, что режется сам по себе в моменты дурного расположения духа. Вновь качает головой:       — Это отвратительная идея и ты знаешь почему. — Поднимает вверх смартфон и машет блестящим прямоугольником в воздухе, намекая на связанные с ним и Аслауг обстоятельства.       — Давай я начну снимать номер. — Просит Хёмунд. Напрасно, впрочем.       Он и сам понимает, что съём — идея едва ли не хуже, чем если бы они начали стаскивать с друг друга одежду в час-пик в центре единственного местного Молла.       В маленьком городке у всех стен есть не только уши, но и любопытные глаза, длинные носы, и Фейсбук для передачи сплетен.       Ресепшн любой из гостиниц исключением не является.       — Ты не понимаешь. — Ивар опирается о подлокотники, перекатывается с кости на кость чтобы помочь натянуть на себя боксеры. Не сопротивляется, когда Хёмунд приподнимает его, обнимая подмышками, и подтягивает кверху резинку. Разглаживает её, убирая ладонью складки. Напротив, обнимает в ответ, прижимается к шее щекой.       — Объяснить, хоть и с натяжкой, свои регулярные визиты в… — Сумрачно Ивар оглядывает комнатку, напиханную вдоль её стен мебельную рухлядь.       — Не могу никак привыкнуть, что ты делаешь со мной все эти очаровательные вещи в подобном месте.       Хёмунд только пожимает плечами. Можно подумать, он так уж привык.       То, что они творят, давно вышло за грани добра и зла. Наверное, его следует отлучить или вовсе предать огню на центральной площади, как в гуманные старые-добрые.       — Так вот. — Голос Ивара звучит приглушенно сквозь хлопок футболки, которую он сейчас натягивает, вскидывая руки. Хёмунд откровенно ими любуется. Красивые. Рельефные из-за постоянного таскания неходячего тела.       — Объяснить это я смогу. Любимые родственнички давно пытались запихнуть мою скромную персону в группу поддержки. Ну или к психологу. Один, в общем-то, хрен. Такой вот я весь из себя невменяемый и сложный. Считай, желание выполнено. Но под каким соусом, скажи, подавать то, что я буду регулярно, часа эдак на три, захаживать к тебе гости? Никто не поверит, что мы пьём чай за беседами о принятии себя и душе. А твои соседи, Хёмунд? Мы выглядим мягко говоря примечательно. Ты понимаешь, о чем я говорю, так?       Да, Хёмунд понимает, о чем Ивар говорит.       Сейчас они оба смотрят на жуткого вида колченогую табуретку и аккуратную стопку чёрной одежды сверху. И красующийся на ней дополнительной вишенкой белый воротничок.       — Они уничтожат тебя, Хёмунд. Ты лишишься всего. Поверь, матушка и её кошелёк смогут. Всего, Хёмунд. Тебя ославят как извращенца. Не удивлюсь, если и растлителя малолетних. И им будет класть на то, что я был в том возрасте, когда нормальные люди давать родителям отчёта за секс и выбор для него партнёра не должны. А может, в один прекрасный день тебя найдут в канаве с новыми дырочками здесь…       Рука касается груди Хёмунда. Щекочет пальцами слева чуть выше соска. Не сдерживается и едет ниже. Щипает, заигрывая.       — И здесь. — Мажет тёплой подушечкой между бровей.       — Папа не так прост, ты ведь тоже об этом догадываешься. И не любит вдаваться в детали.       — Иногда меня пугает то, как спокойно ты рассуждаешь про канавы. — Хёмунд придирчиво осматривает чужие ноги на предмет незамеченных пятен перед тем, как перейти к джинсам.       — Не от счастливой жизни. — Хмыкает Ивар сквозь зажатую в зубах резинку для волос. В пару движений закручивает на затылке узел.       Выходит небрежно, но особенных подозрений не вызовет.       — А должен бояться не меня, а Рагнара и его резчиков по сухожилиям. Поверь, они есть. Когда ты младшенький и списан со счетов как калека, бдительность теряется. Братья треплются, я слушаю. Полезный навык. Может, когда он мне и пригодится. Сколько там? — Переключается Ивар, намекая: тема исчерпана.       — Ещё пятнадцать минут.       — Целых.       Хёмунд разворачивает свёртки носков. Удобнее устраивает на колене ступню. Медлит немного, и всё-таки разрешает себе продавить по подошве, разгоняя кровь. Прожимает, массируя, по очереди все пять пальцев, отчего Ивар хихикает. На этот раз уже сквозь толстовку. Хёмунд же хмурится, натягивая на лодыжку высокую резинку-лапшу. Кожа под ней как ледышка холодная.       — Ты опять забросил?       — Что я забросил? — На лице, выпутывающемся из капюшона, в очередной раз появляется выражение невинности. И ей бы верить…       — Ты знаешь. — Вторая ступня оказывается не многим теплее. Хёмунд мнёт ласково и её.       — Я не забрасываю то, что помогает. — Невинность смывается жёстким поджатием губ. Наверное, Ивар попытался бы вырваться, но для этого ему потребуется поддеть себя под колено и дёрнуть.       — Чудес не бывает, знаешь ли.       — Ивар…       — Мы не будем об этом говорить. — Злобствуют Хёмунду в щёку, когда тот опять обнимает и приподнимает выше, натягивая синюю джинсу поверх боксеров. Злобствуют достаточно едко, но обниматься всё равно лезут, и это почти что мило, если не учитывать безалаберное отношение к здоровью уже не умницы.       Гремит ремнём и разбирается с ботинками Ивар самостоятельно.       — Ты выйдешь к таксисту в костюме Адама? Очень смело, Ваше Величество.       — Не Величество, а… — Хёмунд вздыхает. — Пожалуйста, не зови меня так. — Нагибается, надевая брюки.       — Это звучит очень странно в контексте… — Заминается, подбирая подходящие слова.       — В контексте того, что Высокоблагородие изволит пялить меня два-три раза в неделю среди церковного хлама для переработки?       — Ивар!       — Разве не пялите? Пялите. Ещё как пялите, Ваше Высочество. До искр из глаз.       В последний момент Хёмунд замечает пение воздуха в спицах. И ёжится, когда его кусают в бедро. Достаточно ощутимо даже сквозь штанину.       — Кстати! Вы… Ты ничего не надумал?       — Ты действительно хочешь обсуждать это сейчас? — Хёмунд оборачивается, напуская на себя всю скорбь, на которую только способен. Застёгивает манжет чёрной рубашки.       Укус продолжает болеть:       «Зараза такая. Словно лошадь тяпнула.»       — Почему нет? Я обучаем и умею быть нежным, не поверишь. И с этим… — Ивар небрежно треплет джинсу на коленке и ботинок ходит по подножке из стороны в сторону.       —… можно что-то изобрести. Давай попробуем. — Теперь Ивар тянет его под локоть и усаживет к себе на колени.       — Обещаю не делать ничего, что тебе не понравится.       От такого в лоб натиска делается и неловко, и горячо одновременно. В силу лет и характера, Ивару знакомо искусство исключительно агрессивных ухаживаний.       — Хочу узнать тебя всего. В конце концов… — Наклонившись, умница находит его губы своими. Прикусывает поочерёдно. Облизывает левый их уголок, едет, раскрывая на кончике, языком ко второму. Просится глубже чтобы вылизать рот Хёмунда изнутри.       — Хочу попробовать сделать и ту чудесную штуку. Твою любимую. С языком. Ты понимаешь.       — Ты опаздываешь.       — Минута для поговорить о том, какой Святейшество недотрога, у меня найдётся всегда.