÷
24 марта 2023 г. в 17:44
под кожей, по всему телу, будто гной — зудит, берётся той самой корочкой, которую сорвать бы за раз и оставить себя так, оголённым нервом, но он и без того нагой. кажется, даже меньше, чем было на адаме при сотворении, но больше, чем должно быть на эмоционально стабильном человеке, который держит в узде целую семью.
"держит в узде" сказано что ни на есть удачно, на коротком поводке, на длинном поводке, на среднем поводке, на сотне поводков самого что ни на есть щадящего типа, на садистском и абсолютно неприемлемом держит самого себя, с шипами и иглами внутрь.
дисциплина у него в гортани, ожерельем сеанса асфиксии и даже на корне языка — рвотным позывом. чуть шире распахнуть губы при озвучивании очередного приказа и в глотке эймона можно будет рассмотреть ком из судорог, тревоги и осколков.
эймон кровоточит изнутри и игнорирует это.
кровоточит недостаточно, чтобы просить исцеления.
он просит лишь быть потише — просит быть потише самого себя, обращается официально "господин паксли" и плюёт следом противоречивое "дай мне отдохнуть, ублюдок", прежде чем наваливается весом собственного тела на перилла мраморной террасы.
и ублюдок господин паксли слушается. в голове лишь белый шум и зеркальный шум ветра, треск веток где-то внизу и скрежет массивных деревьев об окна имения. где-то дальше слышится костёр — запахом лишь, и желание спуститься да посмотреть слишком навязчивое, импульсивное и жалкое.
костёр для паксли никогда не был чем-то уютным. костёр всегда нёс за собой отрицательный лексикон: предательство, изгой, тайна. отец часто брал эймона с собой в глушь их владений: там, где регулярно приносили в жертву тех, кто имел смелость выступать против авторитетности и положения. там же отцом была сожжена красивая тряпичная кукла, которая почему-то хранилась у него в комнате едва ли не с момента рождения. какой-то больной символизм, но вместе с этой куклой предались пеплу все надежды эймона на спокойную жизнь.
когда госсен касается его спины сейчас, в настоящем, все шрамы на спине от наказаний отца будто наливаются жаром, и он плавится-плавится просроченным воском, который уже едва-едва способен стечь наземь.
— зачем ты тут?
госсен не продолжает ласку, более того даже руку убирает, чтобы не предоставлять брату секунду взаимодействия. госсен думает, что его внимание нужно заслужить.
— устал.
эймон знает, что его внимания никогда не заслужит. как бы он ни старался, какими бы отчаянными и негуманными ни были его попытки сделать все для брата, приподнести мир к ногам и всего себя — ниц, он знает, что не заслужит даже улыбки.
даже — чуть-чуть эгоизм. улыбки было бы достаточно до конца дней, но даже так, держа сотни скелетов в собственном теле, под кожей, он не видел ни одной искренней улыбки, которая была бы лично его воспоминанием.
— разве тебе есть от чего? бессердечная машина с целью быть самым лучшим и авторитетным. — госсен тянет кривую усмешку изломом губ и тянется вдоль террасы прогулкой, переваливается через перила и смеётся над рефлекторным движением чужой руки, чтобы вздрёрнуть за шкирку и не позволить упасть.
эймон молчит и даже не язвит в ответ, госсен думает — перегнул, и сразу же пытается разглядеть бледное лицо, но видит лишь привычную маску отсутствия чего-либо. невозможно понять, что эймон чувствует, о чем эймон думает, действительно ли его задела очередная попытка вывести на реакцию или он просто прослушал?
он бы не прослушал, точно. он не способен на такое.
— я убил отца.
госсен беззвучно открывает рот в попытке отреагировать и в непонимании хмурится. осознает. переваривает и как-то даже переливается цветами агрессии на лице.
— я убил его, чтобы занять место и отменить приказ лишить тебя жизни из-за метки. не думай, что это далось мне легко, мне и признаться сейчас было проблематично. но скрывать и дальше очень рискованно.
это ложь. такая очевидная наглая ложь, что даже наивный госсен рассмотрел бы — но не сейчас, не в момент беззвучного приступа злости. его трясёт, выворачивает, его, кажется, даже тошнит из-за отвращения и злобы, потому что это мерзко.
и страшно.
боязно смотреть на родного брата и осознавать, что он собственными руками лишил жизни их родителя, пустил родную кровь и даже слова не сказал за весь этот год. спал с ним в одной кровати, гладил по голове и целовал в затылок с искренним трепетом.
госсена передёргивает: все давнишние прикосновения эймона, слепые поцелуи ощущаются чем-то липким и ядовитым.
— почему?..
— у меня не было выбора. я не хотел одним утром узнать о твоей гибели.
госсен пятится, скользит по мраморным плитам отрицанием и бегством, и каждая его мысль крутится-крутится-крутится вокруг одной лишь точки, и сам госсен вокруг неё теперь крутится, точно на орбите до конца своих дней, и не избавиться теперь от траектории.
мгновением позднее он ощущает отвращение к самому себе — и вот он в очередной раз без права выбора: эймон для него, вместо него, ради него, за него.
эймон сам решает, что лучше, что хуже, эймон сам дарит госсену свободу, дарит жизнь и карманные деньги, как маленькому мальчику, и рекомендует приходить не позже восьми.
эймон убил отца.
скоро возьмётся за себя и у него, как у паксли, не останется ничего, никого — даже ненавистного и вредного, но живого, с горячей кровью и тёплым взглядом.
— я... мне нужно побыть одному.
госсен сбегает, оставляя брата наедине с грузом, с виной и с кучей обстоятельств, что узлом плетутся на его глотке в обаятельную удавку: остаётся лишь толкнуть, выдернуть устойчивый стул из красного дерева из-под ног и оставить так, болтаться истошным молчанием и далее.
эймон чувствует как внутри что-то обрывается, обдает обжигающим холодом и звучно рушится. эймон знает, что госсен собирается быть один не менее одного года — если повезёт.
эймон знает, что госсен может быть один до конца своих дней, и никогда не явится.
эймон знает, что не будет искать с ним встречи, потому что не заслужил. потому что у него нет права находиться в лучах его внимания, и уж тем более претендовать хотя бы на улыбку.
эймон отворачивается обратно, давит ладонями мрамор до боли в суставах (по ощущениям те вот-вот лопнут) и надрывно вздыхает.