promiseland

Кричи, Марк; до иссыхающего хрипа, до сводящей челюсти, кричи и зови Цезаря, зови на помощь, колоти в картонные стены — хоть кто-нибудь, пожалуйста, пожалуйста, спасите, я ещё жив, я здесь, я в доме, в своей крепости под четырьмя замками, с глоком и Библией — щитом между нёбом и пулей. Я ещё жив. Кричи, Марк, мне нравится эхо. Я измерил шагами коридор от двери до лестницы уже сорок раз, даже по потолку. А у тебя что нового? Бьюсь об заклад, кончается запас брани. Пускай смыкаются удушьем ладони вокруг крестика; потно, с дрожью. Пускай накручивает плёнка лениво в диктофоне концерт многоголосый, другим уроком придётся: Бога положено бояться. Разве ты не знал? Его — и равнодушия наигравшегося в песочнице ребёнка. На том конце спирали-провода тишина; вы давно беспризорники, списанная партия в коробку для гаражной распродажи. Хоть душу на заклание отдай, хоть руку на отсечение — с этого алтаря заберу тебя только я, по кускам. Прижму, приласкаю, вправлю розовые ошмётки мозга обратно в скорлупу черепа… Не нравится? Ха! Ну ты ещё поплачь. Что ж вам, обезьянам голожопым, всюду некрофилия мерещится. Нет, знаю: а вот сейчас ты закроешь глаза и снова окажешься там — спрячешь голову в сводах пустой церкви у себя за рёбрами. Как романтично! Какой отточенный эскапизм! Готов поспорить, ты даже зябкий жар свечей можешь вообразить. Скажи, в чём секрет? В школе обижали? И между нами словно больше стен, высится воображаемый блок «пошёл нахер». Ты — в своём бункере совести, а я скребусь снаружи, как кот беспризорный. Ну молодец, Марк, голова! Тактика без изъянов, семнадцать лет в кошмаре сделали из тебя бойца. Только мне ни на свет, ни пожрать, ни поспать не надо… что же получается, осада? Ой-ёй! Не угадал! Доставка пиццы! Прислушаешься воровато, затихнешь, огрызнёшься в мыслях (ты же знаешь, мне отвечать — ни в коем случае; ладно-ладно, в следующий раз совру, что мясная); колени собьёшь и надорвёшь голос; железо, нет, серебро на губах уже солёное — где твой Бог, Марк, где же он? Второй день кряду растекается по стёклам ржавым закатом; тело обезвоженное ломит, прибивает костями к постели. Где твой Бог? Просил передать, что отрывается в Вегасе. Оставьте сообщение после сигнала, тут мальчику плохо. Эй, М-М-Марк, я мог бы помочь, веришь? Да подними же голову, не упрямься. Смотри: твоя неприступность хвалёная на периферии пошла сколами, под куполом церкви за рёбрами — фрески изувеченных ангелов. Ровные квадраты углём вместо лиц — должно быть, пробелы в памяти. Поверх трещин, поверх статики, поверх ряби старенького ящика. Здесь — всё, что вытеснил. Тебе четыре, ты смотришь мультики. Тебе семь, ты знаешь воскресные молитвы на зубок. Твоя грудь слишком маленькая, чтобы вместить праведный трепет, и ты в нетерпении дочитываешь псалом, обогнав священника, а в понедельник после уроков плачешься Цезарю за разбитый нос. Слышишь? Они молчат. Молчат, когда свистят пули, когда исчезают младенцы из люлек, когда прыскает красным на пол. И за тебя — хоть бы одна собака вступилась. Такая вот плата за милостиво отобранное, выпотрошенное; за веру мальчишки, сжимавшего крепче крестика только ладошку сестры. Никого не осталось на посту. Это ты стонешь и истязаешься. От стены до стены, расплескавшееся через края горе — это всё ты. Один. И не церковь, а склеп, выходит. Сам себе подготовил — скорбно по остовам плющом изрезанный, скамьи жуками объеденные… столько, думаешь, мест на похоронах понадобится? Вычеркни Цезаря с мамой, не забудь. Только пульс исступлённо бьётся где-то у горла. Славно. Начинаешь догонять. Пускай глаза незрячие омоются слезами, иссохнет склера, треснет кожа. Пускай взбухнет кровью дурной твоё слепое сердце; холодные пальцы сомкнутся на корешке с золотым сечением — трупное окоченение. Кричи, Марк. Мама, папа! Давай, подхватывай: кто-нибудь! Я здесь! Ты ещё жив, и я тебя слышу. Единолично исполняю натикавший долг внимания мольбам — всё как просил. Персональный ангел-хранитель в шкуре лучшего друга. Разве ты не заслужил спасения, Марк? Ну не скромничай. Всё равно тебя, заразу, достану.