Дом Дракона. Оковы

— Нет, ты не могла это сделать, — пробормотал он. — Ещё как могла! — довольно ответила гордая собой Эшара. Они стояли в одном из коридоров Драконьего Камня, что вёл прямо в её спальню. Эйгон уже добрую минуту таращился на статую горгульи в человеческий рост, в небольшом углублении стены. Рот горгульи был искажен в застывшем на веки вопле ненависти, а глаза источали злобу, одна её рука и ноги сливались со стеной, словно кто-то обратил её в камень в тот миг, когда она пыталась выползти из стены, а другую руку она вытягивала вперёд, будто бы желая вцепиться в горло превратившего её в каменное изваяние врага. Но самым непривычным и не поддающимся пониманию его таргариенского ума было то, что горгулья эта была разноцветной. Красные, жёлтые, зелёные и синие цвета ярким пятном выделялись в коридоре из серо-белого камня. — Ты понимаешь, что этой статуе несколько сотен лет? — осторожно поинтересовался он. — И что? У меня нет в запасе сотен лет, чтобы привыкать к этому уродству. Да мне становилось не по себе каждый раз, как я шла к себе спать. Как будто эта банши последует за мной! Зато теперь она куда симпатичнее. — Эшара со злорадной улыбкой ухмыльнулась статуе. — Ну что, банши, кто кого? — По-моему, она стала только злее. — Переживёт. — А мои предки сейчас переворачиваются в гробах. — Они тоже переживут. — Я теперь обязан тебя выпороть, чтобы сохранить свой авторитет в глазах слуг, — заметил Эйгон. — Если сможешь поймать, — весело пропела Эшара и, не успел он и слова вымолвить, бросилась в противоположную сторону. Эйгон сосчитал в уме до трех. Нет, он не побежит за ней, как какой-то подросток. Он король и вести себя должен по-королевски. На четыре Эйгон наплевал на все королевское и побежал следом за Эшарой. На развилке он замер, прислушиваясь, в левом коридоре доносился её топот, и Эйгон бросился туда. — Я тебя поймаю! — крикнул он. Впереди раздался дерзкий смех, только подстегнувший его азарт. Эшара бежала к выходу в сад, видимо, надеясь оттуда упорхнуть в крыло слуг, зная, что уж туда он за ней не сунется. Значит, нужно было поймать её раньше. Эйгон ускорился и уже через минуту нагнал её у самого выхода в сад и резко дёрнул на себя. Эшара весело смеясь, начала вырываться, причём делала это не игриво, а яростно сопротивлялась, как могут только маленькие дети, для которых победа в игре залог хорошего настроения на весь день. Но Эйгон даже с одной рукой был намного сильнее неё, хрупкой и худенькой девушки, потому легко одолел её, и обхватив за талию, прижав к себе со спины. — Попалась, маленькая вредительница! — Эйгон начал её щекотать. — Я больше не буду! — смеясь, завопила она. Они стояли в проёме арки, опутанном ветвями глициний. Нежные бледно-фиолетовые кисти медленно отцветали, в ближайшие дни собираясь полностью опасть, но пока они ещё украшали своим присутствием это место, распространяя повсюду неповторимый аромат. Рядом отцвели кустарники спиреи, соседствуя с невысокими яблонями с пожелтевшими и плавно опадавшими листьями. Холодные солнечные лучи неуверенно пробивались сквозь эту листву, создавая приглушенный, мягкий свет. Эшара, наконец, расслабившись, повернулась в его объятиях и заглянула в его глаза, в которых плясали смешинки. Но стоило ей обернуться, как вся непринужденность и весёлость испарились из воздуха, и они оба вмиг посерьезнели. Эйгон порой затруднялся сказать, кем они друг для друга были. Они больше не чуждались друг друга, не отталкивали и не притворялись. Эйгон видел в глазах Эшары чувства, смутно похожие на влюблённость, она охотно принимала его ухаживания, они могли самозабвенно целоваться и обниматься, но все это носило такой целомудренный характер, особенно на фоне его прежних похождений, что он поражался, как позволил втянуть себя во все это. Нет, она по-прежнему его не любила, в этом он себя не обманывал. Но впервые Эйгон готов был принять нелюбовь, безвозмездно даря свою. Ему нравилось заботиться о ней, смешить и развлекать. По ночам они не раз засыпали вместе, но в этом не было и намёка на интимность, они просто засыпали, обнявшись, как дети. Эйгон терпеливо ждал, когда Эшара сама предложит ему то, чего он втайне желал, но она, судя по всему, не забыла его последний наказ. Дни текли в медленном ожидании чего-то. Его брат временами отправлял ему короткие письма, содержимое которых сводилось к одному: он готовит войско, а пока он этим занимается, задачей Эйгона является удержать Драконий Камень. И Эйгон вполне в этом преуспевал, его небольшой флот из браавосийских кораблей, а также наёмники из того же Браавоса надёжно защищали остров от посягательств. Их мать все ещё была в плену, но о её судьбе он не волновался — Алисента была слишком ценным пленником, она была королевой, наконец. Чёрные никогда не посмеют причинить ей вред, не направив на себя гнев народа. Словом, зима на время заморозила все. И во всей этой серой однообразности единственным ярким пятном была Эшара. Она скрашивала его жизнь, совсем как эту горгулью. В ту самую минуту, когда он собирался её поцеловать, грянул гром и сверху полился проливной дождь. Эшара ужасно боялась грозы, а дожди в это время года бывают холодными. Потому Эйгон, обняв её, повёл обратно в замок. Они вернулись в гостиную, где он разжег камин, чтобы согреться, а потом вернулся к Эшаре, сидевшей на диване. Поцелуй, так не своевременно прерванный стихий, висел в воздухе, и Эйгон, не особо церемонясь, притянул её к себе, голодно целуя. Спустя вечность он отстранился, собираясь сказать, что сейчас самое время остановиться, пока он ещё на это способен, но что-то во взгляде Эшары заставило его прикусить язык. Она смотрела так же, как в ту ночь, когда пришла к нему после смерти Рейниры. — Эшара, — прошептал он, — не… — Тссс, — она приложила руку к его губам. — Ты говорил, не предлагать себя тому, кто мне безразличен. Я и не собираюсь. Он всматривался в её глаза, пытаясь отыскать там то ли опровержение, то ли подтверждение её слов. Его сердце забилось быстрее, когда он убедился, что она все обдумала и сознает принятое решение. — Не здесь, — выдохнул он, уводя её в спальню. Он хотел в их первый раз сделать все, как надо. Несмотря на то, что была середина дня, в спальне царил полумрак из-за набежавших на небо туч. Оказавшись в спальне, он, не отводя от неё глаз, нагнулся и поцеловал — осторожно и невесомо, медленно толкая к кровати. Скинув обувь, Эшара легла на мягкую перину и впервые на его памяти выглядела такой взволнованной. Эйгон осторожно опустился, нависая над ней и опираясь на левый локоть. Ее широко раскрытые глаза были похожи на два блюдца. Нежно целуя ее губы и мягкую кожу, он начал опускаться ниже, к шее, попутно развязывая здоровой рукой тесемки платья. Но что-то было не так, и очень скоро он понял, что — она дрожала. Эйгон замер, тяжело дыша. Он повидал много женщин — чаще всего доступных. Их всех объединяло одно: они умели виртуозно притворяться. Каждое их движение, выверенное и отточенное, каждый стон и каждая улыбка были насквозь пропитаны фальшью. Он знал это, но предпочитал обманываться, полагая, что искренность не имеет значения, когда все, что тебе нужно, идет к тебе само. Но он ошибался. Искренность — вот, чего жаждала его изголодавшаяся душа, и с Эшарой он получал это. Ее обнаженная душа оказалась для него желаннее сотен нагих блудниц. И вот сейчас она дрожала от его прикосновений. Будь Эйгон чуть более высокого мнения о себе, или будь он чуть менее опытен, ее дрожь он воспринял бы за комплимент. Но он лишь уверился в том, что неприятен ей, противен и телом, и душой. А ещё она, вопреки собственным заверениям, была не готова. Если бы Эйгону пришло в голову спросить о причине ее дрожи, Эшара, поколебавшись, поведала бы ему о глубинных страхах, так прочно въевшихся в ее кожу, что казались неотделимыми от нее. Страхах, возникших в темноте коморки, в которую ее мама прятала ее, наказав не издавать ни звука, и откуда она слышала, а порой и наблюдала за жестокими ласками чужих мужчин, их хриплыми и пошлыми стонами, грубыми обращениями и нередко животными поступками, остававшимися на теле ее матери синеющими следами. И так до тех пор, пока добрый человек не вырвал ее из этого ужаса. Но Эйгон всего этого не знал, потому списав все на ее отношение непосредственно к нему, он на последних крупицах самообладания остановился и, приподнявшись, заглянул ей в глаза. — Эшара, — охрипшим голосом позвал он ее. — Если ты не желаешь, только скажи. Эшара покачала головой. — Тебе нет нужды пересиливать себя, — прошептал он, с нежностью глядя на нее. — Я не… — он сглотнул. — Я не стану делать того, чего ты не хочешь. При его последних словах она изумленно посмотрела на него, а потом из уголков ее глаз потекли слезы, теряясь в волосах. Дрожащими губами она прошептала: «Спасибо». Глядя на ее слезы, Эйгон испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, было облегчение — она не стала притворяться, как шлюхи, с которыми он имел дело раньше. С другой, его затопило разочарование и боль, от того, насколько он был ей противен и омерзителен. Он осторожно вытер мокрую дорожку с ее щеки. — Не плачь, все хорошо, — попытался он ее успокоить, словно перепуганное дитя. — Я сейчас уйду. Но Эшара испуганно схватилась за его руку, не желая отпускать. — Эшара, — Эйгон выдавил из себя улыбку, чувствуя, что нуждается в холодной ванной. — Нет ничего предосудительного в твоем нежелании иметь со мной близость. Если я тебе неприятен, в том нет твоей вины. — Нет! — запротестовала дорнийка, отчаянно цепляясь за его руку. — Дело не в этом. Просто я… Я никогда раньше не возлежала с мужчиной… Смысл ее слов не сразу дошел до него. И тут Эйгон испытал изумление человека, которому внезапно сообщили, что черный — это белый, а белый — это черный. Эшара — сбежавшая с матерью из Дорна, оставшаяся сиротой в самом нежном возрасте, попавшая в бордель с матерью, после работавшая служанкой в Красном Замке, который, по мнению Эйгона, был лишь более приличным видом борделя, умудрилась сохранить свою невинность! В конце концов, она была дорнийкой, а те никогда не отличались особой добродетелью. Несколько секунд он попросту не знал, что сказать. Но когда волна первого удивления спала, он ощутил такой прилив нежности, что, казалось, сердце разорвется от переизбытка этого чувства. Эшара, его милая девочка! Проживи он хоть сотню лет, не сможет быть ее достоин. Но он может хотя бы попытаться. Аккуратно убрав локон с ее лба, он прошептал: — Я буду очень осторожен. И он не соврал. Еще никогда ни с одной женщиной Эйгон Таргариен не был так осторожен и нежен, как в ту ночь с бастардкой из Дорна. *** Алисента сидела на своей кровати в гнетущей тишине темницы и с брезгливым любопытством наблюдала за копошившимися в углу мышами, поедавшими её скудный ужин, к которому она так и не притронулась. Ее темница была совсем маленькой — три метра в ширину и четыре в длину. Алисенте казалось, что это еще один способ унижения, но если бы она почаще спускалась в темницы Красного Замка, то поняла бы, что это каморка — самая лучшая в темницах. Вместо решеток, отделявших ее от коридора, здесь была полноценная железная дверь. Таким образом королева могла сохранить остатки самоуважения, не будучи вынужденной справлять нужду или спать при охранниках. Здесь даже была установлена кровать, привинченная к полу, комнату можно было назвать вполне чистой. Последние три дня она провела тут. Алисента прикрыла глаза, вспоминая. В тот день она взволнованно мерила шагами комнату, с минуты на минуту ожидая услышать крики — и она их услышала. Дикая радость озарила ее лицо в миг, когда она думала, что последний ребенок Рейниры мертв. Оставалось разобраться с дочерями Деймона, но это будет куда проще. Хотя Алисента понимала, что должна выйти на крик и правдоподобно разыгрывать удивление, но страх не давал ей сделать шаг за пределы своей комнаты, где она будто была под спасительной защитой самих стен. Алисента почувствовала себя маленькой девочкой, что разбила вазу и боялась выйти из комнаты, чтобы встретиться с разгневанным взглядом матери. А потом стало тихо, и она, наконец, не выдержав напряжения вышла. В коридорах было пусто, но ноги сами понесли ее к тронному залу. Оттуда раздавались голоса, которые смолкли, когда она вошла, странно неуверенная. Множество лиц воззрились на нее, но самым ужасным, самым страшным было лицо Джекейриса Таргариена, будто восставшего из мертвых, чтобы указать на нее пальцем. В ее мыслях он был уже мертв, мертв настолько, что показался ей призраком в первое мгновение, и только после она поняла, что все провалилось. Мальчишка валялся у него в ногах, словно побитая собака, а все смотрели на нее, как на убийцу. Все, что было дальше, напоминало размытый сон. Ее обвинили в покушении на короля, чьи-то руки не слишком заботливо схватили ее и увели в темницу, где она должна была ожидать суда. По дороге она наткнулась взглядом на Лариса, опиравшегося на свою трость и взглядом пытавшегося ей что-то сказать. Вот только что? Алисента ни о чем не жалела. Даже зная, какой будет исход, она бы все равно попыталась сделать это вновь. Черные лишили ее двух детей, и целую вечность она верила, что потеряла и Эймонда. Те долгие дни, когда она думала, что он погиб на Божьем Оке, нанесли ее рассудку и душе такой удар, что Алисента не могла точно сказать, в своем ли она уме. Порой ей являлась Хелейна или Дейрон, иногда она слышала голос Эймонда, только в ее воспаленном воображении они были еще детьми, доверчиво улыбавшимися ей. А иногда она видела Визериса, он ничего не говорил, только взирал на нее пугающим, укоряющим взглядом. Можно ли говорить о помешательстве, если ты знаешь, что твои видения не реальны? Когда Ларис осторожно сообщил ей, что Эймонд жив, она решила, что боги дали ей последнюю возможность сделать то, что следовало сделать намного раньше. Эймонд, ее мальчик, которого она никогда, ни разу не смогла защитить, жив. И она, его мать, наконец, сделает то, что должно матери. Она убьет его врагов, чтобы ее мальчику не пришлось с ними больше сражаться. Но Джекейрис был жив, а вместо него, как она после узнала, погиб Ройс Касвелл. Чашник, которого они подкупили, выдал ее имя, и теперь ее ждал суд. Суд должен был состояться утром, и Алисента так и не решила, как себя на нем вести. Ею овладело странное отупение. Она даже не могла сказать точно, какое сейчас время суток, но судя по времени, когда ей приносили еду, скоро должен был быть рассвет. И словно в подтверждение ее мыслей, через некоторое время в ржавом замке скрипнул ключ, и в ее коморку вошли две служанки, неся на руках одежду. Грузный охранник стоял за дверью и, Алисента была в том уверена, прислушивался к каждому звуку, исходящему из комнаты. Девушки, молча, не поднимая на ее глаз, помогли ей облачиться в чистую одежду — это было ее траурное платье, которое она носила после смерти Визериса. Алисента никак не прокомментировала выбор платья и послушно облачилась в черную ткань. Когда королева была готова, ее в сопровождении конвоя вывели из темниц. Пока она проходила мимо камер, из-за решеток до нее доносилось невнятное бормотание, переходившее в громкое улюлюканье, когда узники узнавали в ней королеву. Алисента до боли стиснула руки, разжав их только когда они оказались снаружи стен темниц. Королева сощурилась от слишком яркого света, режущего глаза. Ее провели в тронный зал, который было не узнать. Зал был переполнен рядами людей, желавшими стать свидетелями унижения королевы. Справа и слева от железного трона были установлены трибуны, на которых сидели судьи. Посреди зала, прямо перед троном, стояло деревянное возвышение, куда ее провели гвардейцы, здесь Алисенте Хайтауэр предстояло услышать свой приговор. Она подняла глаза, встречаясь с ледяным взглядом Джекейриса. Джейс редко надевал корону, однако сейчас голову его венчала корона Завоевателя. На трибунах сидели справа налево: Манфрид Мутон, Криган Старк, Корлис Веларион, Джейн Аррен и… Ларис Стронг. Алисента не поверила своим глазам, не может быть, что Ларис так глубоко проник в ряды черных, что его назначили одним из судей. А потом она поняла: это был очередной плевок в ее сторону. Одним из людей, вынесших ей приговор, будет ее ближайший советник. Впервые Алисента задумалась над тем, какую именно игру вел Ларис Стронг. И впервые поняла, что игра эта называлась просто: «выживание». Начался суд. Выслушали множество свидетелей, причем свидетелей защиты было довольно мало, лишь пара служанок, которые утверждали, что королева почти не покидала своих покоев, но делали они это столь неуверенно, что после пары наводящих вопросов Кригана Старка выяснилось, что Алисента вполне имела возможность улизнуть без их ведома. Недопустимое упущение для охраны короля. Далее выступала Бейла Таргариен, будущая королева, рассказав обстоятельства смерти Ройса Касвелла. Еще одним свидетелем был мейстер Орвиль, которого Криган Старк особо пристрастно допрашивал, выпытывая у него о ядах, способных создавать такой эффект, о том, есть ли у него в наличии такие яды. Мейстер оскорбленно ответил, что его призвание избавлять людей от недугов, а не убивать. — Так у вас есть этот яд? Отвечайте четко на поставленный вопрос, — жестко прервал старика Старк. — Нет, милорд, у меня его нет и никогда не было. Это была правда, потому что Алисента раздобыла этот яд задолго до коронации Джекейриса у торговки из Лиса. Старк расспрашивал соответствуют ли признаки, описанные Бейлой, а именно белый осадок на дне кубка и симптомы Ройса Касвелла. Невольно Алисента признала, что Криган Старк был вовсе не предвзят, напротив, он старался добиться сегодня правды, препарируя выступавших свидетелей неумолимым ножом северной беспристрастности, развившейся потому, что на Севере выносящий приговор сам заносил меч. Если симптомы Касвелла и осадок не соответствовали бы одному и тому же яду, ее виновность поставилась бы под сомнение. Клубок запутался бы куда больше, и одним заседанием суда дело бы не ограничилось. Однако мейстер Орвиль был слишком честным человеком, чтобы солгать. Он признал, что яд, убивший Ройса Касвелла и яд, найденный на дне их с королем кубков, был одним и тем же. И самым последним выступал чашник короля. Парнишка выглядел неважно, но все же лучше, чем в день их неудачного покушения. Он рассказал все, как на духу. Единственное, о чем он умолчал, было то, что Алисента встречалась с ним не одна. Бывшая королева перевела взгляд на Лариса Стронга. Хитрый негодяй! Когда же ты успел так подсуетиться? Наконец, слово дали ей. — Алисента Хайтауэр, — обратился к ней Криган Старк, — вы слышали все, что говорилось сегодня в этом зале. Есть ли у вас, что сказать суду? Вы признаете свою причастность к покушению на короля и смерти лорда Касвелла? Настал час истины. Алисента взглянула на короля, что подался вперед, вперив в нее холодный взгляд. Алисента была далеко не глупа — исход этого суда был слишком очевиден. Ее признают виновной, и, скорее всего, казнят. Можно было признать вину и попросить смягчить приговор, заменив смертную казнь заключением в темницы на всю жизнь. Алисента открыла рот. — Я не признаю свою виновность, — громко, чтобы ее услышали все, произнесла она. — Однако я выслушала сегодня достаточно, чтобы понять, что справедливости мне сегодня не видать. Потому я, воспользовавшись своим правом, требую суд поединком. По залу прошелся шепот. Криган посмотрел вопросительно на Джекейриса, а тот не сводил глаз с Алисенты. В глазах Джекейриса вспыхнул огонек, или ей показалось? Он поднял руку, и все сразу смолкли. — Что ж, Алисента Хайтауэр, — проговорил он медленно. — Ты имеешь право требовать испытание поединком. Я даю тебе два дня, на то, чтобы найти человека, согласного за тебя сражаться. Если же ты не найдешь такового, — он сделал паузу, — тогда решение сегодняшнего суда вступит в силу в тот же день. Он взглянул на Кригана, и тот кивнул. Перед каждым судьей стояли небольшие весы, на чашах которых были поставлены маленькие камешки. Радом лежало два предмета: оливковая ветвь и рубиновый камень. Если судья считал подсудимую невиновной, он должен был положить на чашу весов ветвь, но, если, по его мнению, она была виновна, он клал рубин. Манфрид Мутон, недолго думая, поставил на чашу камень. Криган Старк, хмуро взглянув на Алисенту, тоже взял рубин. Корлис Веларион и Джейн Аррен последовали их примерам. Последним был Ларис Стронг, чей голос уже ничего не решал, но нес символический характер. Алисента угадала, почему его посадили среди судей, но была еще одна причина: Джейс хотел понаблюдать за тем, как этот скользкий человек себя поведет. Ларис медленно, словно с невероятной грустью и сожалением, положил на свою чашу рубин. — Алисента Хайтауэр, — громко произнес Джекейрис, — единогласно ты признана виновной сегодняшним судом. А я, как король и хранитель Семи Королевств, приговариваю тебя к смертной казни. Если тебе есть, кого выставить в качестве своего бойца, ты должна сделать это в течении двух дней. Конец. Занавес. Алисенту вернули в темницу, откуда она должна была отыскать хоть кого-то, готового станцевать ради нее со смертью. Она усмехнулась серой стене, покрытой плесенью. Ее самонадеянное требование было упрямством ребенка, не желавшего признавать себя проигравшим. Это же такое удовольствие — потребовать суд поединком, чтобы лицезреть секундное колебание и растерянность на лицах люто ненавидимых врагов. И она позволила себе эту блажь, блажь показать им, что она не сломлена, что она еще борется. Понимание пришло уже позже: в Королевской Гавани больше нет никого, готового за нее сражаться. Перед глазами у нее вспыхнул образ. Он был единственным человеком, готовым прыгнуть ради нее в пекло без раздумий. Но Кристон Коль был уже давно мертв, его любви оказалось недостаточно, чтобы выжить любой ценой, даже ценой потерянной чести. *** За день до того, как в столице над Алисентой начали вершить суд, ворон из этой самой столицы с небольшим запозданием прилетел в Штормовой Предел. В короткой записке сухо сообщались факты: «Королева Алисента совершила покушение на Джекейриса Таргариена и была поймана. Сейчас она ожидает суд в темнице. Суд назначен через три дня». Услышавший об этом Эймонд рвал и метал. Поначалу в порыве гнева и страха он принял опрометчивое решение оправиться с войском на столицу. Однако время было не на его стороне, и об этом говорило само послание. В каждом письме, отправляемом вороном, в углу пишется дата, чтобы получатель точно знал, когда оно было написано. Ворон вылетел из Королевской Гавани почти два дня назад. Даже отправься Эймонд в столицу в одиночку, даже если он станет загонять своего коня до пены, он не успеет добраться до столицы. Оставалось только одно решение — написать Джекейрису письмо и уповать, что оно долетит вовремя. На следующий день после суда Джейс получил срочное письмо из Штормового Предела, а гласило оно примерно следующее: «Джекейрис Веларион, Я обращаюсь к тебе, как второй сын ныне покойного короля Визериса Первого своего имени, и законный наследник трона, тобой узурпированного. До меня дошли вести, что ты обвиняешь мою мать, королеву Алисенту Хайтауэр, в покушении на твою жалкую жизнь. Не тешу себя надеждой, что такому узко мыслящему человеку, как ты, знакомы понятия, вроде дальновидности и прозорливости, как и о наличие у тебя умения смотреть дальше своего носа, потому считаю своим долгом разъяснить тебе обстоятельства, в которых ты находишься. Я понимаю, что тобой движет слепая ненависть. Это чувство мне понятно и знакомо, ибо ты — тот, кто убил моего младшего брата. Однако позволь тебе напомнить, что единственная причина, почему я все еще не явился со своей армией к твоим воротам, является моя мать, которую ты удерживаешь в плену. В тот миг, когда с ее головы слетит хоть волос, с моих рук слетят оковы, удерживающие меня на месте. Если в тебе есть хоть крупица здравомыслия, ты не тронешь мою мать, ибо с последствиями тебе не справиться. Э.Т.» Когда это письмо было зачитано вслух на собрании Малого Совета, мнения разделились. Угрожающий стиль письма, как и его оскорбительная манера обращения возмутила всех, однако далеко не все стали недооценивать это послание. — Это пустая угроза! Будь у него армия, он бы давно стоял у нас под окнами! — воскликнул лорд Мандерли. — Эймонд Таргариен — говнюк. Но говнюк опасный, — мрачно сверля глазами письмо, проговорил Криган. — Мы не знаем, сколько правды в его словах, однако наш отряд, отправленный через Красные Горы, так и не вернулся. Ему удалось нанести нам серьезное поражение в битве у Серой Виселицы. Как можем мы быть уверены в том, что его слова пустая угроза? Криган Старк, так же как и десница Корлис Веларион, изначально были противниками казни бывшей королевы, о чем неоднократно, вплоть до самого дня суда говорили Джекейрису. Однако их разумные аргументы о том, что она их единственная пленница, разбивались о глухое, непробиваемое упрямство короля. — Вы предлагаете ее помиловать?! Не знай я вас, лорд Старк, решил бы, что вы испугались, — произнес Роланд Вестерлинг. Криган Старк поднял на Вестерлинга тяжёлый взгляд и уже собирался что-то сказать, когда вмешался старый лорд Веларион. — Я вынужден согласиться с лордом Старком. Я знавал Эймонда мальчишкой и могу сказать о нем только одно: он не из тех, кто бросает слова на ветер. — Веларион повернулся к Джекейрису. — Я по-прежнему придерживаюсь мнения, что Алисенту следует оставить в темницах. Она слишком ценна, чтобы её убивать. — Ваше Величество, — вкрадчиво заговорил Ларис, — если вас беспокоит то, что на вчерашнем суде вы приговорили её к смерти, и вы не желаете выставлять себя королём, испугавшимся врага, то будьте уверены, все всегда можно обернуть в вашу пользу. Можно объявить, что вы решили проявить милосердие, дабы показать подданным, что на вашу милость всегда можно надеяться. Ну, или прочую подобную чепуху. Криган одарил Лариса крайне недоброжелательным взглядом. За невинным предложением помиловать королеву скрывался завуалированный намек на то, что в этом случае Джекейрис будет выглядеть трусом в глазах врагов, но что еще хуже, союзников. — Ваше Величество? Всё взгляды обратились к Джекейрису, который все это время крутил в руках маленький рубин, один из тех, что использовались на суде, и не поднимал взгляд на говоривших. Можно было подумать, что он не слушает своих советников, но сдвинутые на переносице брови говорили об усиленной работе мысли. Заметив повисшее молчание, он вздохнул и поднял глаза на лордов. Джейс поочередно оглядел всех, подмечая выражения лиц. — Я знаю, что среди вас есть те, кто считает казнь Алисенты Хайтауэр слишком большим и неоправданным риском, а меня глупцом, идущим на поводу чувств, — заговорил он медленным, усталым голосом. — Вы правы, Алисента действительно ценна и могла быть нашим главным козырем, будь наши враги сильнее нас. Однако есть одно но. Они не сильнее. Криган хотел что-то вставить, однако Джекейрис поднял руку, показывая, что не закончил. — Я знаю, что мы это уже обсуждали, Криган. Но нет беды в повторении. Я вырос с Эймондом, я тренировался с ним вместе, и я знаю его, как никто из вас. Будь у моего дяди достаточно большая и сильная армия, он бы не стал все это время выжидать. Сейчас он бы уже стоял под нашими стенами. И если его здесь нет, у этого может быть лишь одно объяснение. Полноценная война сейчас ему не по зубам. Против него сплотился весь Вестерос, и выступать открыто против огромной армии ему никак нельзя. Он засел в Штормовом Пределе, где нам его не достать, и он это хорошо знает. Сколько раз мы уже пытались прорвать оборону Штормовых земель? Мы потратили впустую столько месяцев, не видя его тактики. Но сейчас мне все ясно как день. Сейчас он слаб, но не сломлен. Он собирает силы. Зима может длиться несколько лет, и кто знает, сколько сторонников и союзников у него появится за это время. Чем дальше мы тянем, тем он становится сильнее. Значит, надо его выкурить из норы. — И выкуривать его вы собираетесь… — Казнив его мать, верно. Только так я могу заставить его забыть об осторожности и совершить ошибку. Потому я не изменю своему решению, Алисента Хайтауэр должна завтра умереть, а вы, лорд Ларис, позаботитесь о том, чтобы никому не взбрело в голову за неё сражаться. Молодой король рассуждал складно и вполне логично, однако, судя по лицам, убедить ему удалось не всех. Что ж, невесело подумал он, королем является он, а значит, его слово будет последним, нравится это им или нет. Джейс встал из-за стола, после чего все остальные лорды поднялись. — Моё решение не имеет ничего общего с желанием мести или, как выразился лорд Стронг, с нежеланием показаться трусом. Это лишь холодный расчёт, в существовании которого у меня Эймонд так опрометчиво усомнился. После этого собрание было окончено, и Джейс первым покинул зал Малого Совета. Он был искренен, говоря, что в его решении последнюю точку ставил именно расчёт, но лицемерил, утверждая, что жажда мести не имела места в принятом решении. Эйгон убил его мать, по рассказам, приказав своему дракону сжечь её заживо. Стоило ли отказываться от подарка судьбы, подкинувшей ему возможность отплатить дяде той же монетой? Не говоря о том, что они снова лишили его дорогого ему человека. Самого верного из всех. На утро следующего дня Алисенту вывели на главную городскую площадь перед Красным Замком, где с ночи был установлен эшафот. Плаха и стоявший возле неё палач в натянутом на голову чёрным холщовом мешке с прорезями для глаз способны были выселить леденящий ужас в сердце даже самых стойких осуждённых. Стоявший на балконе король, его невеста и самые приближенные им лорды наблюдали за тем, как отряд хорошо вооружённых гвардейцев проводят королеву к эшафоту. Королева была одета в темно-зеленое платье с воротом до самой шеи и длинными рукавами. Она шла с высоко поднятой головой и непроницаемым выражением лица, будто просто вышла на прогулку, и только распущенные длинные волосы демонстрировать её положение осужденной. Сорокатрёхлетняя женщина выглядела совсем хрупкой и тонкой, ей едва ли можно было дать больше тридцати пяти, если б не пробивавшаяся в волосах седина. Собравшаяся на площади огромная толпа пришла поглазеть на казнь — не каждый день доводится видеть, как казнят королев. Толпа — удивительное явление, за которым всегда интересно наблюдать, особенно, если смотреть внимательно. Толпа подобна тысяче амеб, которых случайное течение собрало вместе. В едва зарождающейся толпе можно различить сотни разных эмоций на лицах людей: скука, тревога, веселье, грусть, любопытство, обида. Каждый думает о чем-то своём, кого-то беспокоят неоплаченные долги, кто-то размышляет, что вскоре ему предстоит вернуться в пустой дом, где его никто не ждёт, кто-то радуется возможности завести интрижку вон с той кокеткой. Подобно амебам, они движутся каждый в своём направлении. Но стоит зрелищу начаться, стоит отгреметь первым волнующим аккордам, как все эмоции теряются с лиц, и остаётся лишь одна — алчный интерес. В толпе люди перестают быть собой, они становятся одним единым организмом, словно те же амебы, соединившиеся своими отростками и начавшие непроизвольно двигаться как единое целое. Если король, которого они ненавидят и презирают, начнёт произносить пламенную речь, они начнут, как один, ревя и надрывая глотки, выражать свое восхищение. Потому что вместе они не люди, они один амебный организм, которым легко управлять. И посеять в этот организм какую-либо эмоцию, будь то радость, восхищение или гнев и ненависть, проще простого. И вот когда этот организм начинает функционировать, происходят самые занятные метаморфозы. С лиц некоторых людей срываются благопристойные маски, оголяя уродливые нутро. Видя, как на смерть ведут совершенно им чужого человека, виновность которого им уже глубоко безразлична, они посчитают своим долгом унизить его ещё больше, дабы почувствовать свое превосходство. Вот и в Алисенту Хайтауэр, к которой никто из них прежде не пылал ненавистью, начали сыпаться оскорбления. — Убийца! — Отравительница! — Гори в аду, убийца! Впрочем, таких было немного, и оставалось только догадываться, были ли они нанятыми актёрами, чтобы распалить толпу. Большинство же взирало на бывшую королеву со смесью недоумения и сочувствия, а кто-то презрения. Алисента же только выше вздергивала подбородок и до хруста сжимала зубы, чтобы он не задрожал. Правда, её пальцы начали судорожно дёргать заусеницы на ногтях, пока она шла. Когда она поднялась на деревянный помост, затрубил горн, и глашатай во весь голос зачитал обвинения против Алисенты Хайтауэр и вынесенный ей на суде приговор. Потом высокий гвардеец обернулся к толпе и громко спросил: — Кто желает сразиться в качестве защитника королевы на суде поединком? В ответ молчание. Гвардеец по правилам повторил вопрос ещё дважды, и каждый раз ответом ему была тишина. Выражение лица бывшей королевы не изменилось, только едва заметная горькая улыбка коснулась её губ. Гвардеец поднял голову на балкон, с которого за всем этим наблюдал Джекейрис, и после его одобрительного кивка подошёл к королеве и, надавив на плечи, заставил сесть на колени, а после и вовсе опустить голову на плаху. Ей даже не дали сказать последних слов — опасались, что своими словами она может сподвигнуть кого-то да выступить в её защиту или посеять смуту среди народа. На огромной площади было тихо настолько, что можно было расслышать мяуканье бездомной кошки на крыше. Алисента была бледнее полотна, её губы беззвучно шевелились — она читала молитву, а в широко раскрытых глазах заплясал страх, когда её голова оказалась на плахе. Палач встал слева от неё и также повернулся к королю. Когда тот во второй раз кивнул, палач занёс меч и одним махом отрубил голову той, что была когда-то королевой. О чем думала перед смертью королева Алисента Хайтауэр, так никто и не узнал. Хотя, возможно, она думала о том, что умирает также, как и её отец. Возможно, она мысленно просила его придать ей мужества, чтобы не заплакать. Быть может, она думала о единственном мужчине, ею когда-либо любимом. А может, она вспоминала свою семью, когда её муж был ещё жив, а все её дети были рядом с ней. *** — Вы не видели Эймонда? Этот вопрос Анна задавала уже, наверное, в сотый раз, обходя замок. Полчаса назад леди Эленда и Кэс сообщили ей, что в Королевской Гавани была казнена Алисента Хайтауэр. В первый миг Анна ощутила холод, как человек, услышавший о внезапной гибели хорошего знакомого, но потом в голове застучала мысль: «Эймонд знает?..» Уж если новость дошла до женщин, то мужчины точно должны были быть в курсе, потому Анна, недолго думая, поспешила его найти. Однако нигде в замке его не видели и не знали, где он. И только у ворот гвардейцы сообщили, что видели принца, идущим в сторону утеса. Она была одета довольно легко, не предполагая, что потребуется покидать замок. Можно было побежать обратно за шалью, но смутная тревога не давала покоя, и Анна побежала в указанном направлении. Утес находился далеко, ветер бил в лицо, растрепав ей волосы и загоняя обратно в тепло замка. Еще издали Анна разглядела одинокую фигуру, неподвижно сидевшую на пожелтевшей траве, и бросилась туда. Он был одет в обычную белую рубаху, очевидно, новость застала его во время тренировки. Длинные белые волосы развевал ветер, и, хотя ему наверняка было холодно, он не шевелился, словно уподобившись каменному изваянию. Анна аккуратно присела справа, глядя на его профиль и не зная, что сказать. Что нужно говорить человеку, потерявшему мать? Он выглядел таким потерянным и одиноким, что у нее защемило сердце. Анна мягко коснулась его плеча. — Знаешь, какими были мои последние слова, сказанные ей? — хрипло спросил он. — Я сказал: «Я уезжаю в поход, а у тебя будет время поразмыслить над своими грехами». — Эймонд… — Ты была права насчет меня, я — чудовище. — Не говори так, Эймонд, — ее горло сдавило, как всегда, когда она видела его в таком состоянии. — Ты не виноват, просто порой жизнь поступает с нами несправедливо. Она знала, как сильно ты ее… — Что? Люблю? — перебил он ее жестко, все также не оборачиваясь. — Я должен был отправиться в столицу, как только узнал о ее заточении. Я должен был наплевать на все доводы, приводимые вами и собственным разумом, пойти в этот чертов город и вырвать ее из их лап! С каждым словом его голос становился глуше и яростнее. — Эймонд, даже отправься ты туда, ты бы не успел. Но даже успей, тебе не удалось бы ее вытащить, — произнесла Анна успокаивающим голосом, которым говорят с душевнобольными или детьми. — Тебе бы не позволили сражаться за нее, даже близко не подпустили бы. Тебя схватили бы, заточили в темницы и казнили бы, как и ее… — Значит, надо было умереть! — взревел он, вскакивая на ноги. — Надо было отправиться туда и умереть, защищая свою мать!!! Его лицо исказила такая мука, словно ему было почти физически больно. Кажется, так выглядит фраза «сердце обливается кровью». Анна знала, что из всех детей Алисенты именно он был больше всего привязан к матери. Не Эйгон, которого волновали лишь собственные развлечения, ни Хелейна, обитавшая в своем собственном мире, ни даже самый младший и любимый Дейрон. А Эймонд, второй сын, у которого не вылупился дракон, мальчик, болезненно переносивший свою «ущербность», и потому нуждавшийся в любви матери больше, чем показывал. Алисента как-то рассказывала, что в детстве, когда его задирали из-за отсутствия дракона, он всегда прибегал к ней и, упрямо сдерживая слезы, гневно рассказывал, какие все недостойные и как он им еще покажет. Позднее подросший Эймонд научился самостоятельно решать свои проблемы, но мать все равно оставалась для него спасительной гаванью. Он боготворил мать и всегда очень трепетно относился к ней, рано осознав, что мать одинока в этом огромном замке, населенном Таргариенами, и что она нуждается в защите. С годами он стал для нее опорой и защитой, которую не могли дать ни Визерис, ни Эйгон, ни Дейрон. — Почему, скажи, почему я не могу защитить никого из дорогих мне людей? — закричал он в отчаянии. — Почему боги отбирают у меня все? КОГДА ИМ БУДЕТ ДОСТАТОЧНО? СКАЖИ, КОГДА? Он кричал, задавая вопросы, на которые у нее не было ответа. Его слова были своеобразным криком о помощи. Криком человека, который уже много месяцев назад устал. Анна поднялась и медленно, словно приближаясь к раненому зверю, подошла к нему, а после обняла. Эймонд напрягся, словно хотел вырваться из ее объятий, но потом в нем что-то сломалось, и он крепко прижал ее к себе, как если бы она была последним оплотом, который у него еще оставался. Его грудь сотрясли рыдания, и он начал медленно оседать, увлекая ее с собой. Это было страшнее всего. Анна никогда не видела его рыдающим, никогда не видела его настолько сломленным. Невольно начав плакать сама, она гладила его по голове свободной рукой, а другой крепко-крепко прижимала к груди. Сколько прошло времени в таком состоянии, она не знала. Он медленно успокаивался, обмякнув на ее руках. Его дыхание выровнялось, но ни он, ни она не спешили вставать. Он был ранен и, словно ребенок, прятался от невыносимой, жестокой действительности. Наконец, он осторожно отстранился, высвобождаясь из ее объятий, но глаз не поднимал. Анна вгляделась в его бледное лицо, на котором не осталось больше следов минувшей истерики, но оно было пугающе потерянным. Анна взяла его лицо в свои ладони и начала стирать дорожки слез. — Знаю, тебе очень тяжело сейчас, мой милый, — прошептала она, — но мы справимся с этим. Я рядом, и всегда буду, слышишь? Посмотри на меня, — она дождалась, пока он взглянул на нее. — У тебя есть я и Геймон. Ты не один. А Алисента… она всегда знала, как ты ее любишь. Матери знают то, что хранится здесь, — она коснулась его груди. — Для этого не нужны слова. Он смотрел на нее ничего не выражающим взглядом, а потом на его лице вспыхнул страх, не просто испуг, а дикий, всепоглощающий страх. — Обещай мне, — просипел он, притянув ее к себе ближе. — Обещай, что ты всегда будешь рядом со мной. Что-то было не так в том, как он ее об этом попросил. Суеверный ужас вдруг овладел ею. Как будто на мгновение Эймонд увидел за ее спиной тень Неведомого и пытался своей просьбой отогнать ее. — Конечно, я никогда тебя не покину, — прошептала она с гулко бьющимся сердцем, с трудом сдерживаясь от желания обернуться. После ее слов он немного успокоился, и когда Анна предложила вернуться в замок, не стал сопротивляться. Никто в замке не попытался их остановить или произнести слова утешения. Напротив, люди провожали их сочувствующими взглядами, но быстро отворачивались и чуть облегченно вздыхали, когда они проходили мимо. Нет ничего более тяжелого и отталкивающего, чем чужое горе. От него хочется, пробормотав приличествующие слова соболезнования, поскорее сбежать. Анна не покидала его весь день и вечер, они почти не говорили, но она, потерявшая почти всю свою семью, знала, в чем нуждается человек в первые дни траура. Ее молчаливая поддержка и ненавязчивое присутствие удерживали его на краю бездны — бездны отчаяния и горя. Она догадывалась, что он еще долго будет винить себя в случившемся. С того дня, как они отправили письмо в Королевскую Гавань, они не раз обсуждали, что им дальше делать. Эймонд не мог усидеть на месте, дожидаясь ответа из столицы, а Боррос и все остальные настаивали именно на этом. Они убеждали его, что в Королевской Гавани сидят далеко не идиоты, что они не захотят терять своего единственного ценного пленника, благодаря которому всегда можно было манипулировать обоими ее сыновьями. Они верили в это, но еще больше они боялись, что Эймонд наплюет на все их разумные доводы и помчится в столицу освобождать мать. Это был бы конец всему, ибо нечего было даже надеяться, что ему удалось бы проскользнуть в город незамеченным. Будь у них чуть больше времени, они снарядили бы армию и пошли бы на столицу. Но время это играло против них… Прошло около недели, самой напряженной недели с тех пор, как они приехали в Штормовой Предел. Все замерли в ожидании ответного удара со стороны Эймонда. Никто не знал, когда он последует, когда Эймонд объявит о своем решении, и каким оно будет, но неизбежность этого ощущали все, особенно Анна. Она не заговаривала об этом с ним, давая ему время, но все внутри нее сжималось в стальных кольцах тревоги. Лишь бы он не совершил чего-то опрометчивого. А Эймонд ходил по замку мрачной и молчаливой тенью, которую сторонились все. По вечерам они, как и раньше, садились за стол все вместе — Эймонд, Анна и дети, иногда Боррос и леди Эленда приглашали их отужинать вместе. Но тяжелый настрой, царивший за столом, и не менее тяжелая аура Эймонда напрягали всех. Он напоминал собой вулкан, из жерла которого уже начал подниматься дым, и было лишь вопросом времени, когда этот вулкан извергнется. Анна бы и рада была попросить его не совершать необдуманных поступков, но чутье подсказывало, что просьба эта была бы излишней. Если бы Эймонд собирался совершить очевидную глупость, он бы уже ее сделал. А это, по мнению Анны, слишком хорошо его знавшей, означало одно — он собирается совершить глупость неочевидную. Глупость, которую он тщательно отмерит, взвесит и обдумает. Уложив детей спать (это было непросто, потому что Геймон нашел идеальное время суток, чтобы веселиться, в итоге его пришлось оставить на попечение няньки), она направилась в спальню, чувствуя, что уснет сразу же, коснувшись головой подушки. Эймонд сидел на полу, прислонившись к изножью кровати, согнув колени и вытянув на них локти. Со дня казни его душевное состояние все больше пугало ее. После гибели Дейрона, Хелейны или Коля он еще держался. Как бы тяжело ему не было, он твердо стоял на ногах. Но сейчас Эймонд напоминал фехтовальщика, которому отрубили пальцы правой руки, который еще может сражаться левой, но не находит в себе сил взяться за меч. Анна присела рядом с ним и искоса поглядела на него, только сейчас заметив, что в руках он вертел небольшой сверток. Она предположила, что это то самое письмо с известием о смерти матери, и дала себе слово сжечь записку, как только выпадет возможность. — Эймонд, — она уселась рядом, внимательно его разглядывая, — что случилось? Ваше собрание закончилось раньше? Он и правда должен был вернуться чуть позже, обычно их обсуждения тянулись часами. — Ммм, да. — Он продолжал рассматривать письмо. — Вы пришли к какому-то решению? — похолодев, спросила она, нервничая с каждой минутой все больше, и только после этого он посмотрел на нее. С минуту он изучал ее взглядом, словно пытался запомнить каждую черточку ее лица. — Ты такая красивая, — прошептал он невпопад, и это только еще больше ее напугало. — Эймонд, — дрожащим голосом пробормотала она, — прошу, скажи мне, что ты задумал? — Наше войско готово к атаке, — проговорил он, не став тянуть кота за хвост. — Мы не будем ждать окончания зимы. Боррос лично поведет войско на Королевскую Гавань. — Вот как, — она старалась, чтобы голос звучал спокойно, а не так, будто она вот-вот закричит. — А ты? — А я отправлюсь за этим, — он покрутил письмо, которое, как оказалось, было не тем, чем она думала. Не колеблясь, Анна вытянула сверток из его не сопротивлявшейся руки и, развернув, пробежалась глазами по написанному. — Он нашел ее… — изумленно выдохнула она. — Остин действительно ее нашел. — Да, нашел, — кивнул Эймонд. — И это наш шанс изменить историю. Среброкрылая засела далеко на Севере, Остин, как видишь, довольно подробно описал ее местоположение. Завтра, на рассвете я отправлюсь в путь, — он искоса посмотрел на нее. — И вернусь уже с драконом. Эймонд, не вдаваясь в подробности, рассказывал ей, как сообщал о своем плане изумленному Борросу, как тот, поразмыслив, предложил лично возглавить войско и отправиться в Королевские земли заранее, что на самом деле, являлось предложением назначить его Лордом Командующим. И хотя первоначально Эймонд планировал сначала найти дракона, а после уже с ним вместе отправиться в поход, но предложение Борроса показалось ему не лишенным смысла. К чему тянуть? Боррос вместе с войском соберется у границы Штормовых земель и будет дожидаться там возвращения Эймонда. Если ситуация сложится удачно, ему даже позволено захватить пару замков, не отходя вглубь Королевских земель. Эйгон со своими кораблями будет наготове дожидаться его письма. И когда он со Среброкрылой вернется обратно, они нападут на Королевскую Гавань одновременно с земли, моря и неба. Но он предвидел, как эту новость воспримет Анна, за последнюю неделю он постоянно ловил на себе ее встревоженные взгляды и слышал безмолвные вопросы. Анна ненавидела, когда он уезжал. И она вполне могла упереться рогами и потребовать никуда не ехать или, еще лучше, взять ее с собой. Давая ей возможность переварить внезапную весть, он исподтишка за ней наблюдал. Вот она уже нахмурила брови, сейчас подожмет губы, начнет заламывать пальцы или теребить подол платья, а потом выдаст нечто гениальное. — Я поеду с тобой, — уверенно заявила она, вызвав его улыбку. — Сотри с лица эту снисходительно-насмешливую ухмылку. Я не позволю тебе одному отправляться на Север и… и я должна быть рядом, когда ты будешь приручать этого дракона. — Будешь меня защищать, моя бесстрашная воительница? — Если понадобится. Это даже не обсуждается, Эймонд Таргариен. Мы едем вместе. — Она даже начала подниматься с пола, очевидно, чтобы собрать вещи, когда он молниеносным движением удержал ее за руку. Конечно, она никуда не поедет, не бросит детей. Но такова уж была его Анна, скорая на гнев, на необдуманные, иногда откровенно скверные решения, когда дело касалось ее близких. Уже через час она все взвесит и передумает, но он не желал тратить этот час впустую. — Анна, сядь и выслушай меня, — спокойно произнес он и, убедившись, что она внимательно слушает, продолжил: — Сейчас все не так, как в начале войны, когда ты могла оставить детей и поехать меня спасать. Сейчас все намного… запутаннее. У нас больше нет права на ошибку. — Что ты хочешь сказать? Ты не доверяешь Баратеонам? — удивилась Анна, правильно истолковав его слова. — Боррос — наш единственный союзник, но даже ему я не могу доверять до конца. Поэтому мне нужно знать, что, уезжая, я оставляю за собой хотя бы одного человека, которому доверяю безоговорочно, понимаешь? Я знаю, что, в случае необходимости, ты сможешь защитить детей. Именно детей, Анна. Они — наше будущее. Он говорил медленно, донося до ее разума всю важность своих слов, и видел на ее лице понимание. Она печально кивнула, соглашаясь. — Умница, — слабо улыбнулся он. — Кроме нас троих — меня, тебя и Борроса — никто не знает, куда я поеду. Это должно оставаться в строжайшем секрете. — Она снова кивнула. — Эймонд, — она прочистила горло, — ты же делаешь это не из-за Алисенты? Пожалуй, это беспокоило ее не меньше самого путешествия. Ей нужно было знать, что он действует с холодным рассудком, что им движет четкая цель, а не необузданная жажда мести. — Нет, не из-за нее, — легко соврал Эймонд. — Я уже давно планировал отправить Борроса с войском к границе. Просто все так совпало. Спустя минуту она кивнула, он не был уверен, поверила ли она ему, но разбираться с этим у него желания не было. Его мучали куда более важные вопросы. Застывшее было колесо мельницы, наконец, снова завертелось, и самым удивительным было то, что завели ее черные, убив его мать. Эймонд не знал, чем все закончится, но в одном он был уверен также четко, как в том, что он Таргариен: этот рывок будет последним. У него больше не осталось запасных стрел, которые он мог вытянуть в решающий миг. Все, что у него оставалось, было зажато в его руках. Сейчас или никогда. Все или ничего. Победа или смерть.