Дом Дракона. Оковы

«Мы помним» Пентос. Город чарующей красоты и самобытный культуры. Тот, кому лишь раз доводилось побывать в этом городе, более никогда не мог его забыть, пронося через всю жизнь воспоминания об этом утопающем в зелени и богатстве городе, о его утонченных, никогда и никуда не спешащих жителях, об их своеобразной и по-своему глубинной философии. Пентосийцы отличались от своих воинственных соседей из Триархии, от свободолюбивых браавосийцев и от чопорных, холодных жителей Волантиса. Несмотря на свою очевидную тягу к роскоши и достатку, вовсе не богатство было для них ценнее всего. Не свобода, не равноправие, не власть над соседними городами, и даже не религия были смыслом их жизни. Земля — вот, что являлось для них священным предметом поклонения. Если бы любого пентосийца попросили показать золото, не на дорогие украшение он бы указал, к вящему удивлению иностранцев. Он с многозначительной улыбкой провел бы гостя к безбрежным пшеничным полям, на которых тысячи пшеничных колосьев трепетали от легчайшего дуновений ветра, отражая солнечный свет, подобно чистейшему золоту. Вид ровных рядов виноградных лоз на плантациях вызывал в их сердцах нежный трепет. А прикасаясь к рыхлой, только что вспаханной земле, принюхиваясь к её свежему аромату, они ощущали, как внутри их тел возрождалась жизнь. Во всем Эссосе нельзя было бы отыскать народа, более преданного своей земле, чем пентосийцы. И эту любовь они впитывали с молоком матери. Даже сидя в своих садах и ведя неторопливые беседы, они с наслаждением прислушивались к шелесту листвы в кронах деревьев, щебетанию птиц в гнездах, прикрыв глаза, нежились в лёгкой прохладной тени деревьев, с философским видом наблюдали за тонкими, ласковыми лучами солнца, пробивавшимися сквозь листву. Что-что, а наслаждаться мгновением в Пентосе умели, как нигде. Жители Пентоса любили и умели веселиться. Но веселья их нисколько не походили на празднества Вестероса с их жестокими рыцарскими турнирами и порой развязными пирами. Не удивительно, что здесь вестеросцев называли «хорошо одетыми варварами». Пиры пентосийцев можно было назвать изысканным и аристократичными, при этом лишенными чванливой надменности волантийцев. Здесь не порицалась связь между мужчиной и женщиной, при условии, что они не принадлежат никому, кроме самих себя, но связь эта возводилась в ранг высшего проявления чувственности, чуждого вульгарности. Эти люди, привычные к праздности, ценили в мужчинах умение хорошо играть в карты и достойно в них проигрывать. Острый ум и безукоризненное владение своим языком — будь то язвительная и ядовитая насмешка или завуалированная издевка — ценилось больше, чем первоклассные навыки фехтования. Впрочем, фехтовальщиками они также бывали отменными. В женщинах же невинной добродетели предпочитали женственность и умение вести беседу наравне с мужчинами. И Иллирио Мопатис, ехавший в дом своих старых друзей, не был исключением, напротив, он являлся истинным представителем своего народа. Это был человек высокого и толстого телосложения, с маленькими глазками и длинными светлыми волосами, которые он зачесывал назад. Несмотря на свою грузность, он был весьма энергичным и всегда готовым ко всякого рода физическим нагрузкам человеком. Иллирио, магистр Пентоса, чья семья не одно столетие торговала драгоценностями, сумел за свою жизнь увеличить её могущество и власть — он по праву считался одним из самых могущественных людей в Пентосе, играющим немаловажную роль во внешней и внутренней политике города. Путь Иллирио был далёк, оттого он ехал не в привычном паланкине, а в обычной закрытой коляске. Его коляска, выехав далеко за город, под палящим солнцем проехала много миль по пыльным дорогам, обогнула широкие поля, на которых «вольные рабы» возделывали землю, высокие холмы и реки, пока не приблизилась почти к самой восточной границе города. Почти четыре дня заняло его вынужденное путешествие. Здесь, на востоке Пентоса раскинулись земли богатого дома де Лазалдри, старых друзей семейства Мопатис. Это было большое и довольно загадочное семейство, предпочитавшее обособленность городской суете. де Лазалдри не были коренными пентошийцами, около двух столетий назад они переселились сюда с востока. Однако многие жители привыкли считать их истинными пентошийцами, и лишь только несколько старых поколений старинных родов, оплотов Пентоса, еще помнили правду, но по негласному уговору с де Лазалдри хранили в тайне их происхождение. Несмотря на то, что де Лазалдри уже не одно десятилетие проживали в Пентосе и во многом переняли его традиции, они по-прежнему неуловимо отличались от своих соседей. Как растение, привезенное из-за чужбины и посаженное в новой, благодатной почве, пускает в нем корни, но сохраняет в себе свой окрас и форму листьев. И тем не менее в Пентосе их уже давно принимали за своих, и немалую роль в этом играло могущество этого дома, который никогда открыто не участвовал в политике, но время от времени дергал невидимые нити своего влияния. Въехав на территорию с широкими виноградниками и ухоженными яблоневыми и персиковыми садами, проехав по вымощенной дорожке, по обе стороны которой росли кустарники благоухающих глициний, его коляска приблизилась к большому, белоснежному особняку. Это было впечатляющее трехэтажное сооружение со множеством пристроек, соединённых друг с другом аркообразными мостиками. Архитектура усадьбы отличалась выдержанным аристократическим стилем, которым могли похвастаться немногие дома Пентоса. Дом был построен из камня и дерева, высокие потолки с деревянными балками, перекрещивавшимися под ними, тяжелые металлические люстры придавали дому атмосферу замков из Закатных королевств, однако на этом сходство заканчивалось. Стены были окрашены в нежно-персиковые цвета, различные оттенки желтого и коричневого цветов. В усадьбе было множество комнат, способных вместить пару десятков гостей и слуг, а в коридорах почти отсутствовали двери, заменяемые арочными проемами. А еще здесь было множество небольших балконов, несколько внутренних двориков, окруженных галереями, с небольшими фонтанчиками посередине. И повсюду, куда ни глянь, были цветы, декоративные кустарники во двориках, среди которых можно было заметить фикус, кусты спиреи и рододендрона, альбицию, гибискус и прочие растения. Некоторые стены оплетали лианоподобные побеги со светло-сиреневыми соцветиями глициний, изящных белоснежных гортензий, или красные цветы девичьего винограда. Хозяева держали в доме специального слугу, единственной обязанностью которого было ухаживать за растениями усадьбы. В широком внутреннем дворе размещался небольшой пруд, где горделиво плескалась утки, время от времени прерывая свою напыщенность, чтобы почистить пёрышки. Архитекторам этого особняка удалось сотворить невозможное, ведь в нем удивительным образом переплетались традиционный стиль пентосских каменных домов и иноземных, а именно итийских сяньхуэней . Каждый раз приезжая сюда в гости, Иллирио восхищался дерзостью и нахальством человека, приказавшего построить это произведение искусств. Прямой потомок этого человека, к слову, уже ожидал его на ступеньках своего дома. Высокий, крепкий мужчина лет сорока, с длинными белыми волосами, собранными по бокам, с приветливой улыбкой распростер руки, когда Иллирио вышел — или правильнее было бы сказать, вылез — из своей коляски, после чего, отряхнувшись и откряхтевшись для приличия, приблизился к нему. — Иллирио, мой старый друг! — голос мужчины был тягучим, как мёд. — Как же давно ты нас не навещал! Добро пожаловать, друг мой. — Прости меня, Эймон, ты же знаешь, как трудно бывает выбраться из города, — улыбнулся Иллирио. — Особенно сейчас, когда проклятые дотракийцы зачастили к нашим южным границам. — Понимаю. Надеюсь, дорога тебя не утомила? В твои годы тяжело преодолевать такие долгие поездки. Слава богам, что ехал ты не в паланкине, а то твоим людям из года в год становится тяжелее тебя нести. — Ах ты негодник! — возмущенно воскликнул Иллирио, тут же, однако, улыбнувшись. — Напоминаешь мне о моем возрасте и весе! А я, между прочим, тебя на коленях держал, когда ты еще ложкой пользоваться не мог. — Уважение к старшим у нас, де Лазалдри, в крови, ты же знаешь, — Эймон тепло улыбнулся, и они с гостем прошли в дом. Был полдень, самое душное время на востоке Пентоса, оттого хозяин провел гостя в одну из галерей, где расположившись на мягких диванах, они завели неторопливую, поверхностную беседу, из тех, что ведут с только прибывшими гостями, по одной единственной причине, что отсылать их сразу отдыхать в гостевые комнаты неприлично. Вскоре к ним присоединилась хозяйка, красивая молодая женщина, с глазами редкого болотного цвета, с такими же белоснежными волосами, как и у мужа, отличавшимися только тонкой, кофейно-коричневой прядью у левого виска. Иллирио рассказал друзьям последние новости о внезапной смерти одного из магистров, не так давно выступавшем в оппозиции самому Иллирио и его друзьям. Печально качая головой, Иллирио сокрушался, что покойный магистр слишком безответственно относился к своему здоровью и не выполнял предписания мейстеров, на что Эймон небрежно предположил, что магистру в силу возраста давно пора было наведаться в гости к праотцам. Мопатис пророчил на место почившего магистра молодого кузена принца Пентоса, человека смышленого, ловкого и, в отличие от предшественника, всегда знающего грань, которую переходить нельзя. Обсуждение с политики плавно перешли на вероятность хорошего урожая в предстоящем году и торговые пошлины, на которых Браавос упорно настаивал. Так мужчины проговорили немного на общие темы, выпили душистого чаю, поданного слугами, после чего хозяин проводил Иллирио в подготовленную для него комнату, сообщив, что вечером будет торжественный ужин в честь дорогого гостя. В своей комнате, обставленной в таком же аристократическом, пусть и немного старомодном стиле, Иллирио подошел к окну. Его взору предстала удивительная картина огромных, в несколько сотен акров, виноградных плантаций, за которыми вдалеке виднелись горы, отделявшие Пентос от Норвоса на востоке. По утрам здесь можно было наблюдать просто волшебные восходы. Множество слуг трудились на этой плантации, ухаживая за виноградом — скоро должно было быть время сбора урожая, а это всегда было особенным событием для плантаторов. Чуть поодаль, футах в трехстах, можно было увидеть еще два похожих особняка, построенных чуть позже, когда семейство разрослось. Усадьба семьи де Лазалдри находилась на самом востоке Пентоса, вдали от суеты города. Иллирио несколько раз доводилось бывать здесь, и каждый раз он поражался тому умиротворенному, спокойному течению жизни в этом месте. Казалось, время тут течет в совершенно ином ритме. Иллирио искренне, всем сердцем любил это место, хотя покривил бы душой, сказав, что смог бы всю жизнь прожить здесь — уж слишком деятельной была его натура. Вспомнив о деятельности, он вздохнул и решил немного отдохнуть после долгой поездки, а заодно собраться с мыслями, ведь он не просто так проехал такое расстояние из самого сердца Пентоса. У него была крайне важная миссия, от которой зависело все будущее далекого Вестероса, как выразился в своем письме его друг Варис. *** Вечером вся семья собралась в верхней гостиной, в которой принимали только самых близких семейству людей. Ужин в семье де Лазалдри, когда раз в неделю или по особым дням за столом главного дома собиралась вся их большая семья, был незыблемой традицией, хранимой десятилетиями. За длинным столом, ломившемся от явств — как никак приехал важный гость — собралось больше двадцати человек. Во главе стола сидел глава их дома, Эймон, справа от него неизменно восседала его красавица-жена, за ней их сын, а дальше расположились остальные члены семьи. Слева от хозяина дома посадили Иллирио. На другом конце стола сидела престарелая бабушка Эймона, которой перевалило за восемьдесят. Женщина эта редко говорила, но стоило ей открыть рот, как все, в том числе глава дома, замолкали. За столом царила непринужденная обстановка, которая бывает в семьях, где все находятся в ладах друг с другом. Главный секрет подобной идиллии, которая кому-то покажется невозможной, заключался в том, что эти люди всегда помнили последние наказы основателя своего рода, Эймонда: «Сколько бы вы не прожили в Пентосе, какой бы властью вы не были здесь наделены, помните, что власть, как и все прочее, преходяще. Любовь и преданность народов непостоянны и легко переменчивы. Но ничто не сможет вас уничтожить, пока вы одно целое. Какие бы раздоры вас не съедали, никогда не обнажайте клинки друг против друга, дождитесь, когда это сделает ваш враг. Стойте друг за друга горой, даже если не правы. Семья — вот единственная ценность и величайшая сила, что у нас есть, а ваш дом там, где ваша семья.» И де Лазалдри никогда не забывали этих слов, как и того, что Пентос стал их домом, так же, как и Вестерос для их далеких предков когда-то. Приняв их с распростертыми объятиями, он мог по примеру своего западного соседа, разделенного им Узким морем, однажды попытаться поднять их на пики. И тогда только сплоченность сможет их спасти. Семейству де Лазалдри принадлежали не только огромные плантации, но также несколько торговых кораблей, которые занимались перевозкой и сбытом товаров в Эссосе и Вестеросе. И в тот день была ещё одна причина для семейного праздника: младший сын сестры Эймона вернулся после двухлетнего плавания. Это была ещё одна традиция семьи, начало которой положили сыновья Эймонда, пожелав послужить в море, как и их отец. С тех пор все юноши этого семейства, едва им исполнялось семнадцать лет, отправлялись в море на одном из семейных кораблей. Эта традиция была данью уважения основателю дома, который два с половиной года служил на корабле ради своей семьи. Кроме того, юноши де Лазалдри, в плавании, полном опасностей и приключений, превращались в закаленных мужчин, повидавших мир. Все мужчины де Лазалдри были сильными и опытными моряками, хорошо разбиравшимися не только в виноделии, но и в морском деле. Иллирио был знаком со всем этим большим семейством, потому очень скоро чувствовал себя, как дома, смеясь и рассказывая о делах и общих знакомых. Когда ужин подошел к концу, а солнце давно уже село, все понемногу начали расходиться. Эймон и его жена пошли провожать остальных и отдавать последние указания слугам. Иллирио, ненадолго оставшись один в гостиной, подошел к дальней стене комнаты, зная, что там увидит. На стене, начинаясь от самого потолка, красно-золотыми красками было нарисовано родословное древо де Лазалдри. Начиналось оно с основателя их дома, Эймонда Таргариена и его жены, Анны Бриклэйер. Иллирио хорошо знал драматичную историю этих людей. Почти две сотни лет назад они со своим сыном и еще двумя детьми, потерявшие все и изгнанные из родных земель, высадились на берегах Пентоса. Не имея за душой почти ничего, кроме своей памяти и гордости, да огромного дракона, они попросили приюта у его прапрапрадеда, Лассио Мопатиса. Тот принял опального принца и его жену, дал им кров. Чуть позже Эймонд Таргариен договорился с принцем Пентоса, пожелав у того немного земли для своей семьи, обязавшись взамен защищать границы города от набегов дотракийцев или любой другой угрозы со стороны соседей. На востоке Пентоса, у самой границы с Норвосом были земли, плодородные и, самое важное, не принадлежавшие никому, ибо пентосийцы не желали жить так близко по соседству с недружелюбно настроенным Норвосом. Зато принц Таргариен оценил предложение по достоинству. Принц Пентоса, бывший в зависимом от Мопатиса положении, из-за одной пикантной тайны, не стал чинить препятствия, и вскоре документы, подтверждавшие его права на земли, были торжественно преподнесены бывшему вестеросскому принцу. Дракон, привезенный с ними, был причиной особой гордости пентосийцев, ибо был самой надежной защитой от дотракийцев и других соседей. Во всем Эссосе знали, что Пентос обладает последним известным драконом, об этом знали и в Вестеросе. Однако у вестеросцев было немало своих тревог, чтобы беспокоиться о далеком драконе, покуда он не приносил им проблем. Однако спокойствие небольшого семейства длилось недолго: в том же году дотракийцы, недовольные собранной данью, объединив несколько кхаласаров, начали совершать набеги на приграничные земли. Эймонд Таргариен тогда, действуя согласно договору, верхом на своем драконе за сутки уничтожил кхаласар. Те немногие, что сумели спастись, в весьма красноречивых выражениях донесли до своих собратьев, что Пентос отныне дань платить не будет. Еще через год между Миром, Лисом и Тирошем разгорелся очередной конфликт на Спорных землях, что зрел уже давно, да вот только до того дня никто не ожидал, что Три Дочери осмелятся на полноценную войну. Время шло, а война и не думала завершаться, грозясь на корню подорвать всю торговлю Пентоса. Магистры Пентоса, тщетно ждавшие окончания конфликта, вскоре осознали, что очередное противостояние между Тремя Шлюхами будет затяжным. И впервые город, никогда активно не участвовавший во внешней политике и за глаза именуемый соседями «беззубым», решил взять на себя тяжелую, но определенно льстившую его самолюбию роль завершителя войны. Заключив с Тирошем чрезвычайно выгодный для них договор, практически оставивший одну из дочерей Валирии голой, пентосийские магистры отправили своего дракона сражаться на стороне тирошийцев, пока его семью охранял верный ему рыцарь сир Остин. Но даже с драконом война продлилась еще около года… Победа Тироша обогатила не только Пентос, но и самого Эймонда Таргариена, забравшего приличную долю после разорения Мира и Лиса. Однако едва пентосийцы возрадовались и отпраздновали свою политическую победу, предвкушая, как разнообразно можно будет использовать драконьего принца, тот внезапно огорошил их известием о своем отъезде. Никто не знал, что стало причиной столь неожиданного решения, принц же объяснил его просто — желание путешествовать. Не на шутку перепугавшиеся магистры обещали завалить Таргариенов золотом, однако Эймонд остался неумолим. Истинную причину своего отъезда он открыл только Лассио. Как выяснилось, вскоре после окончания войны за Спорные земли, к Эймонду наведался его старший брат со своей женой, Эшарой, и трехлетним сыном. Семейное воссоединение было бы счастливым, если бы не печальные причины посещения брата. Король-изгнанник был болен. Его мучали частые изнуряющие лихорадки, с каждым днем он все больше терял в весе, а по ночам обливался холодным потом. На его коже, особенно на ногах, начали появляться синяки и кровоподтеки, десна кровоточили и несколько раз шла носом кровь. А когда он однажды потерял сознание, его супруга, невзирая на его слабые протесты, забила тревогу. Однако ни один из браавосийских или пентосийских мейстеров не сумел найти снадобья тяжелому недугу, лишь сочувствующим голосом объясняя, что таковы тяжелые последствия сильнейших ожогов кожи, что порой проявляются годы спустя. Лишь один из мейстеров обмолвился, что вероятно, лекарство есть на востоке, где в древних свитках еще хранятся тайные знания. Туда и держал путь Эйгон, решивший напоследок попрощаться с братом. Чего он не учел, так это того, что его брат, не пожелает отпускать его одного, а того не пожелает отпускать Анна. Вскоре Эймонд с женой и тремя детьми, Эйгон со своей семьей покинули Пентос, отправившись на восток. Куда бы они не отправлялись за ними неизменно следовала Среброкрылая, держась на приличном расстоянии, но всегда готовая спуститься по первому зову всадника. Таргариены, путешествовавшие с небольшой свитой слуг и своим бессменным рыцарем, передвигались по большей части инкогнито, и только по тени Среброкрылой можно было догадаться, в каком городе на этот раз остановилось коронованное семейство изгнанников. Сначала был Норвос, не предложивший ничего путного, затем Квохор, полубезумные колдуны которого предложили принести в жертву дитя страждущего и из которого они почти сбежали, сумев спастись исключительно благодаря Среброкрылой, вовремя учуявшей опасность. Следом Волантис, на долгие месяцы ставший им домом, но не принесший чудесного исцеления, города залива Работорговцев, где им встретилось наибольшее количество шарлатанов. Наконец, на Большом Мораке следы Таргариенов неожиданно оборвались… С тех пор об эссоских Таргариенах никто больше ничего не слышал. А спустя семь лет в Пентосе впервые услышали о неком семействе де Лазалдри, перебравшимся к ним с юга Империи И-ти и поселившемся на тех самых землях, несколько лет назад подаренных Таргариенам. Поговаривали, что эти итийцы заплатили поистине неприличную сумму магистрам за эти восточные владения, а магистры, рассудив, что скорее всего Таргариены сгинули где-то на руинах проклятой Валирии, продали чужеземцам эти земли. Это семейство жило обособленно, мало кто был вхож в их дом, их даже мало кто видел в лицо. Необычная фамилия наводила на мысли, что они даже не являются коренными итийцами, однако откуда они были родом толком не знал никто. И только Мопатисы, да еще кое-кто из магистров знали правду, что де Лазалдри не кто иные, как те самые исчезнувшие Таргариены. Лассио из уст своего друга знал, что только в И-ти сумели найти лекарство, подарившее угасавшему на глазах Эйгону Таргариену еще семь лет жизни. Однако, как бы ни были велики знания итийских мудрецов, излишней бескорыстностью они не страдали и взамен помощи сделали Таргариенам необычное предложение. Нет, не денег и не золота они потребовали. Они предложили Эймонду Таргариену служить. Служить стране, в которой нашел приют, служить бок о бок с народом, разделившим с ним кров и хлеб. Между предложенной работой хлебопашцем, скотоводом и моряком, Эймонд выбрал последнее. Так, пока его семья проживала в доме знатного сянь-гуна, сам он устроился на одном из местных торговых кораблей. Молодость, ловкость и сила, вкупе с желанием позаботиться о своей семье, дабы обеспечить им безбедное проживание, очень скоро сделали из него опытного моряка. Хорошее образование и умение быстро оценивать ситуацию, легко запоминать морские карты помогли ему уже через несколько месяцев стать штурманом, а после главным помощником капитана. На судне он представился неким де Лазалдри, и с большой неохотой рассказывал о себе. Если кого-то из итийских моряков, не склонных к излишнему любопытству, и удивило сочетание истинно валирийской внешности и необычной фамилии, то они предпочитали держать свои мысли при себе. де Лазалдри очень скоро заслужил уважение у моряков, у которых испокон веков в чести были храбрость, смекалистость, умение пить не хмелея и преданность. Когда почти полгода спустя своего плавания Эймонд приехал в свой дом, то обнаружил, что жена его также не теряла времени зря. Она, в один из дней гуляя по саду, обнаружила в нем виноградную лозу и вознамерилась создать сад. Вернувшийся из плавания Эймонд обнаружил жену, усердно и с большим удовольствием копавшейся в земле и срезавшей виноградные гроздья. Тогда-то, желая занять свою скучавшую жену, он получил согласие у сянь-гуна на создание совсем небольшой плантации. Вместе с несколькими слугами Анна и Эшара начали возделывать землю и выращивать там виноград, а Эймонд Таргариен, отслужив в море положенные два года, вернулся в семью. О том, как де Лазалдри жили все эти семь лет в доме гостеприимного итийского дворянина, Иллирио до сих пор не было известно. Он мог лишь догадываться, что вестеросцы вскоре волей не волей были втянуты в местные интриги за власть, стали свидетелями неудачной попытки переворота, и даже успели познакомиться с одним из трех Великих Императоров. За это время у Эймонда и Анны родилось еще трое детей, близнецы Визерис и Алисса, и самая младшая — Элейна. Эйгон же, ненадолго нашедший облегчение от своего недуга, все же не прожил долго и спустя семь лет после приезда в И-ти тихо скончался в своей постели в окружении любящей семьи в возрасте тридцати восьми лет. Перед смертью он признался, что наконец понял, что такое свобода, и попросил брата позаботиться о своем единственном сыне и вдове. Как бы не привлекательна была жизнь в И-ти, но после смерти Эйгона, де Лазалдри там больше ничего не держало и, распрощавшись с друзьями, они вернулись в Пентос, прихватив с собой несколько виноградных лоз. Надежды на то, что виноград приживется в новой для него среде, были невелики, однако Анна обладала завидным упорством, шутя, что если эти побеги хоть немного впитали в себя ее характер, они приживутся где угодно. И действительно, почва оказалась благодатной, и виноград получался сочным и вкусным. Немалую роль в этом сыграли привезенные из И-ти работники. Леди Анна и Эшара руководили плантацией, в этом деле им помогал их преданный друг, сир Остин Горвуд, а Эймонд, заключив несколько торговых сделок с итийцами, вскоре выкупил у них парочку кораблей. Так прошло еще два года, пока первые бочки не наполнились красным напитком. После этого благосостояние маленького семейства постепенно пошло в гору, и еще через пару лет из небольшого участка выросло несколько сотен акров плантаций, а один корабль превратился в десяток. Маленький домик был снесен, а вместо него был построен особняк, в котором Иллирио и находился сейчас. Вскоре Пентос, а за ним и другие Вольные города услышали фамилию де Лазалдри. Об этой семье ходило много слухов, но правды не знал никто. Валирийские черты наводили на мысль, что они были уроженцами бывших колоний Валирии. Спустя годы только избранные пентосийцы знали, что де Лазалдри являются одной из ветвей дома Таргариен, по определенным причинам не желающие этого раскрывать. Они жили обособленно и не имели желания переселяться куда-либо еще, называя эти места своим личным райским уголком. Со временем сыновья Эймонда продолжили его дело и даже вывели свой новый сорт винограда, назвав его «Aemonna». Вино из него получалось насыщенного рубинового цвета, игристым, мягким и одновременно терпким на вкус. Очень скоро де Лазалдри стали одним из самых богатых и влиятельных домов Пентоса, владевшими не только большими плантациями, но и несколькими собственными кораблями. Корабли эти, для построения которых нанимались лучшие строители Лиса и Браавоса, хоть и были по большей части торговыми, но нередко служили и для тайных военных целей, перевозя оружие, а порой и небольшие наемные отряды. Но посторонние об этом могли только догадываться… де Лазалдри были единственной семьей в Пентосе, что долгие годы поддерживала дружеские отношения и вела тесную торговлю с И-тийским Императорством. Старший из сыновей Эймонда даже взял себе в жены дочь сянь-гуна, у которого они некогда гостили. Итийские купцы доверяли исключительно тем, кто называл им фамилию де Лазалдри. И эта своеобразная монополия позволила им обрести еще большее влияние не только в Пентосе, но и других соседних Вольных городах. Семья Мопатис также не осталась в стороне, небольшую часть доходов с плантаций Эймонд предложил своему другу, и с тех пор благосостояние Мопатис возросло в разы. Разумеется, сделано это было не только из великодушия и благодарности за поддержку, оказанную в первые годы изгнания. Предложение это являлось также изящной формой подкупа, чтобы более никто и никогда не смог связать имя де Лазалдри с Таргариенами, ради безопасности потомков Эймонда и его жены. Иллирио согласился, дружба между их семьями выдержала испытание временем, и вот теперь Иллирио стоял перед знаменитой стеной, задумчиво рассматривая витиеватые узоры. Что до Среброкрылой, она благополучно следуя за своим всадником до самого И-ти и обратно, по возвращении поселилась на одном из островов на Кинжальном озере. Поговаривали, что временами в ночном небе на востоке Пентоса можно было заметить огромную тень дракона. Это драконица тайно навещала свою семью. После смерти Эймонда ее оседлал Геймон, его старший сын. А после она скончалась. де Лазалдри предполагали, что драконица прожила столь относительно мало из-за тоски — тоски по Вермитору, по остальным драконам, гибель которых видела воочию, тоски по ушедшему навсегда времени величия драконов. Так, с ее смертью закончилась эра драконов. Иллирио задумчиво пригляделся к цифрам, написанным красными чернилами. Даты под именами Эймонда и Анны показывали, что Анна умерла в возрасте семидесяти двух лет, лишь на год опередив своего мужа. От их имен протягивалось четыре линии — два сына и две дочери, а также еще одна линия, Марко Бриклэйера. Рядом значились имена Эйгона и Эшары и тянувшиеся от них линии — Бейлон и Джейхейра. Переселившись в Пентос, Эймонд сохранил традицию женить сыновей на сестрах, по предположению, желая сохранить чистоту их крови. Так Визерис взял в жены сестру-близняшку, Алиссу, а младшая дочь Элейна вышла за своего кузена Бейлона. Прекрасная Джейхейра все же предпочла выйти замуж за своего сводного брата, Марко. Фамилия Бриклэйер продолжилась еще на два-три поколения, а после полностью слилась с именем де Лазалдри. За многие годы в семье де Лазалдри браки заключались почти всегда внутри семьи. Почти, потому что случались редкие исключения, как, например, тетка Иллирио, вышедшая замуж за деда Эймона, или троюродный дядя Эймона, пожелавший жениться на девушке из низов. Таким образом, примерно раз в поколении они разбавляли свою кровь, избегая вырождения. В большинстве же своем, де Лазалдри сохранили классические валирийские черты и верность традициям. Иллирио так задумался над семейным древом де Лазалдри, что не услышал и без того неслышных шагов. — Я тоже люблю иногда постоять перед этой стеной, — раздался позади голос Эймона. — Здесь лучше думается. Иллирио обернулся, когда Эймон, подойдя ближе, похлопал его по плечу. — Всегда говорил, у вашего дома впечатляющая родословная, — искренне заметил Иллирио. — Не такая, как у твоего. — Ну, это как посмотреть, мой друг, — усмехнулся Иллирио. — В моих жилах не течет кровь драконов. Никогда не понимал упрямства, с которым вы, де Лазалдри, отрекаетесь от своих корней. Эта тема уже не раз была предметом яростных дискуссий между ними, однако то был один из тех вопросов, в которых Эймон упирался рогами, как шутил Иллирио. Дело в том, что ле Лазадри упорно отрицали свои корни, до Эймонда Таргариена. О, они не забывали о них, любой де Лазалдри наизусть пересказал бы все имена и даты рождения Таргариенов от самого Эйнара Таргариена, пересказали бы историю этого дома, от завоеваний до восстаний Блэкфайров и Баратеона. Однако они не желали бахвалиться своим родством и даже обсуждать его. — Эймонд Таргариен, основавший мой род, желал того, — коротко ответил Эймон, рукой приглашая Иллирио к креслам. Когда они уселись в уютные кресла, а хозяин начал разливать в граненые фушеры вино, Иллирио усмехнулся. — Но он также велел вам никогда не забывать, кто вы. Как думаешь, почему? — Потому что, помимо всего прочего, он был ужасным гордецом? — с улыбкой полушутя спросил Эймон, протягивая ему вино. — Ммм, из личных запасов де Лазалдри? Что это, İl Vâneqo? — Иллирио принюхался. — Dâero vali. — В чем разница между этими двумя вкусами, кроме года, когда их урожаи были собраны? — Чтобы понять, почему мы дали этому вину такое название, нужно сначала вдохнуть его неповторимый аромат. Но помни, вино — подобно капризной аристократке. Не торопись, сначала слегка наклони бокал в разные стороны, но не прикасайся к стенкам, чтобы не нагреть его, — Эймон продемонстрировал, как надо, потом поднес фушер к лицу и глубоко вдохнул, прикрыв глаза, Иллирио повторил его жест. — Чувствуешь, — прошептал он, — этот терпкий аромат цитрусовых, приправленный запахом свежевспаханной земли и совсем легкий, едва уловимый налет лаванды? Теперь распробуй его, только медленно, смакуя. Эймон сделал небольшой глоток и некоторое время молчал. Иллирио с интересом наблюдал за ним. Сам он считал себя знатоком в винах, но, общаясь с Эймоном, всегда казался себе несмышленым ребенком. — Чувствуешь эту суровую жесткость свободы, смешивающуюся с тягучей мягкостью безнаказанности? В первые секунды ты ощущаешь легкую сладковатость на кончике языка, но стоит распробовать, и оно приобретает ярко-кислотный, пьянящий вкус. Совсем, как свобода. Сорокадвухлетний Эймон де Лазалдри, говорящий о вине, как о возлюбленной, был подобен древнему богу красоты, и даже тонкая сеть морщинок, протягивавшаяся от уголков его глаз и по высокому лбу, не портила его. Глядя на его немного демоническую красоту, Иллирио не мог не признать, что Таргариены, хранившие чистоту валирийской крови, по-своему были правы. Иллирио отпил вина, искренне постаравшись прочувствовать его вкус. — Что ж, могу сказать одно: во всем Пентосе не найдешь вина лучше, чем ваше. — Во всем Эссосе, — хитро прищурившись, поправил Эймон, отсалютовав ему. Иллирио усмехнулся. — А возвращаясь к твоему первоначальному вопросу, — продолжил он, будто и не менял темы, — просто Эймонд Таргариен был мудрее и дальновиднее вас всех. Он повидал и пережил побольше вашего и потому знал, что свое прошлое нужно хранить также трепетно, как ты — свое вино. Эймон, сделав очередной глоток, пронзительно посмотрел на него. — Ты ведь не просто так завел разговор о корнях, старый ты хитрец, — он взмахнул рукой. — Давай, выкладывай. Хотя я уже предполагаю, о чем пойдет речь. — Ты хорошо меня знаешь, — неожиданно смущенно улыбнулся Иллирио, будто подросток, пойманный на проказах. Он отложил бокал и поерзал в кресле, поудобнее усаживая свое грузное тело, потом сложив руки на животе, выдержал полагающуюся паузу и проговорил: — До тебя наверняка дошли разговоры о Дейнерис Бурерожденной. Прежде, чем ответить, Эймон покрутил бокал в руке, разглядывая его переливы в свете камина. — Я слышал, ее называют «матерью драконов», — как бы невзначай обронил он. — Я подарил ей три окаменелых яйца в день ее свадьбы с дотракийским кхалом. Но я и подумать не мог, что они проклюнутся, — в голосе Мопатиса звучала искренняя растерянность и изумление. — Конечно, ведь знай ты это, подарил бы их мне, — беззлобно и как-то по-мальчишески ухмыльнулся Эймон. — Откуда они, кстати, оказались у тебя? — Ах, эти яйца мне привезли из самого Асшая и вручили, подобно красивой, но бесполезной реликвии. Поначалу я собирался подарить их тебе, но потом… как бы это сказать, я сделал ставку на то, что Визерис и его сестра не забудут этот дар, когда придет время. — Иллирио хмуро поглядел на друга. — Понимаешь, тебе было бы наплевать на окаменевшие, чешуйчатые безделушки, а вот для этих юнцов они могли стать напоминанием, куда они должны стремиться. — Что ж, друг мой, ты сделал правильный выбор, поставив на ту лошадь, — слегка пригубив вина, равнодушно отозвался Эймон. — Вполне возможно, что у меня они бы так никогда и не проклюнулись. Но скажи мне, ты ведь знал ее лично, эта… матерь драконов действительно так хороша, как о ней твердят? — Она со своим братом какое-то время гостила у меня, — задумчиво начал вспоминать Иллирио. — Он был вздорным и глупым мальчишкой, с жестоким сердцем. Но я, каюсь, какое-то время возлагал на него надежды на возрождение великой династии. — Иллирио покачал головой на свою наивность. — Она же была пугливой и кроткой девчушкой, больше напоминавшей овечку, а не дракона. И вот теперь Визерис мертв, а она Великая Кхалиси, вошедшая в погребальный костер мужа и вышедшая оттуда без единого ожога и с тремя драконами. — Рад за нее. И желаю ей удачи. — Сейчас она в Кварте. Я знал эту теперь уже женщину еще девчонкой, — произнес Иллирио, внимательно наблюдая за Эймоном, стараясь уловить малейшие изменения мимики собеседника. — Она молода, но имеет все шансы стать великой и возродить имя Таргариен из пепла. Но есть одно «но». Она одна. Сколько бы дотракийцев за ней не следовали, сколько бы народов она не поработила, она будет одна. И это опасно. Потому что Таргариен без семьи — все равно что птица с подбитым крылом. Взлететь он сможет, но далеко не пролетит. — Я знаю, к чему ты клонишь, Иллирио, — не стал ходить вокруг да около Эймон, лениво крутя в руке бокал, — но я не семья ей. Мой предок в седьмом поколении покинул Вестерос и взял фамилию де Лазалдри. Я не Таргариен. Иллирио подался вперед, пристально глядя на Эймона. — Ты владеешь огромными плантациями, производишь лучшее вино Эссоса, — заговорил он. — У тебя больше кораблей, чем у любого пентосийца, ты один из самых богатых и могущественных людей Пентоса. И ты больше замешан в политике, чем признаешь. Но все это ничто, по сравнению с тем, кем ты являешься на самом деле. В тебе течет кровь драконов. Хочешь ты того или нет, но ты — дракон. Как и твой знаменитый предок, Эймонд Таргариен. Он летал на самом большом драконе своего времени, которого оседлал в десять лет! Он был, возможно, величайшим Таргариеном, после Эйгона Завоевателя. И ты его потомок. В тебе его кровь! Ты не сможешь отсиживаться в стороне, когда та, в ком течет общая с тобой кровь, борется за ваш дом. Дракон внутри тебя не позволит. Иллирио перевел дыхание после своей речи и выжидающе посмотрел на Эймона, надеясь, что смог до него достучаться. Тот же насмешливо приподнял бровь, вдребезги разбивая чаяния Иллирио. — Прошлый раз ты был не столь впечатляюще многословен. Признайся, последние годы ты тренировался в красноречии? Иллирио раздраженно откинулся назад. Этот человек непробиваем! Несколько лет назад, когда в Вестеросе вспыхнуло восстание, и Баратеоны вместе со Старками созвали знамена против Таргариенов, он приходил к Эймону. Тот тогда категорично отказался хоть как-то вступать в конфликт, заявив, что, если Таргариены проиграют, значит боги окончательно отвернулись от них, и он не станет глупцом, вставшим наперекор богам ради изжившей себя династии. — Я повторюсь, Иллирио, я не Таргариен, — мягко промолвил Эймон. — Нет, ты де Лазалдри, — согласился Мопатис, надеясь использовать свой последний аргумент. — И имя твое значит по эту сторону Узкого моря куда больше, чем имя всеми забытых Таргариенов. Оставим в покое наследие. Подумай, ты ведь можешь увеличить могущество своего дома. Сосватай своего сына с ней. Ей нужны корабли и деньги. Дай ей то, что она хочет, посади ее на железный трон, а твой сын будет консортом при ней. Посуди сам, сколько ты можешь выиграть! Твой родной сын будет управлять Семью Королевствами, твои внуки будут королями Вестероса. А влияние твоей семьи, проживающей здесь, станет неизмеримым. Вспомни этих лиссенийских пройдох Рогаре, а ведь они всего лишь выдали дочь за Таргариена, не претендовавшего на трон. — Я останусь верен клятвам, — отрезал Эймон. — Клятвам, данным не тобой? — всплеснул руками Мопатис. — Клятвам, данным людям, что давно сгнили в могилах? Клятвам, которым почти две сотни лет?! — Клятва, данная однажды, не имеет срока данности, Иллирио. Тебе ли этого не знать. Иллирио гневно пожевал губу, некоторое время тщетно пытаясь не то испепелить взглядом Эймона, не то силой мысли донести до его безмозглой башки перспективы, от которых он отказывался. — Напомни мне, что там говорилось в вашей клятве? — попытался он зайти с другой стороны. Эймон в ответ лишь закатил глаза, не снизойдя до ответа. — Что-то насчет того, что его потомки не будут угрожать власти потомкам Джейкейриса. Так вы и не будете, вы… — Мы не будем ни мешать, ни помогать Дейнерис Бурерожденной на ее, вне всякого сомнения, тяжелом пути, — спокойно перебил его де Лазадри, который был слишком хорошо воспитан, чтобы проявить грубость по отношению к гостю, однако Мопатис кожей почувствовал, что терпение его друга подходит к концу. — У нашей семьи есть достаточно власти в Пентосе, в Волантисе, в И-ти, достаточно золота и достаточно преданных нам друзей, чтобы не волноваться о будущем. Но одно неверное решение может погубить все, что мы создавали поколениями. Война Ланнистеров, Старков, Баратеонов, вероятная война Таргариенов в далеком Вестеросе нас не касается. Стальной голос не оставил Мопатису надежды на хоть какую-то уступку. Он вновь обессилено откинулся на спинку кресла, и почти ни на что уже не рассчитывая, спросил: — А ты не должен вынести этот вопрос на семейный совет? Хотя бы обсудить, узнать их мнение? — Все вопросы, обсуждаемые в нашей семье, остаются внутри семьи, друг мой, — смягчившись, улыбнулся Эймон. — Но последнее слово, будь уверен, останется за мной. Вот так де Лазалдри ненавязчиво прочертил границу, за которую Мопатису ступать было нельзя. «Ты мой друг, но даже не смей вмешиваться во внутрисемейные отношения в моем доме» — вот, что значили его слова, произнесенные светским тоном. — Я отказал тебе тогда, во время восстания этого рогоносца-оленя, с чего ты решил, что в этот раз я соглашусь? — после короткого молчания поинтересовался он. — Тогда не было драконов, — недовольно пробубнил Мопатис. Эймон, услышав его ответ, откинул голову назад и от души расхохотался. — Клянусь честью, никто не умеет торговаться так, как Мопатисы! Ты решил купить меня драконами? — отсмеявшись, спросил он. — Не купить, — почти оскорбился Иллирио. — Я слишком высокого о тебе мнения. Но я надеялся, признаться, что что-то, да, пробудится в твоей душе, затрепещет от осознания, что боги дали Таргариенам еще один шанс. Неужели я ошибся? При последних словах что-то вспыхнуло в глазах де Лазалдри. Он быстро отвернулся к огню, но было поздно, Иллирио успел заметить это пламя на дне его глаз. Некоторое время два друга молчали. Мопатис не хотел прерывать это молчание, нутром чувствуя, что заговорить сейчас было бы ошибкой. Наконец, негромкий голос хозяина разрезал тишину. — Думаешь, я трус, боящийся вступить в бой за наследие своих предков? — тихо произнес он. Иллирио, решил бы, что ослышался, если бы не обладал невероятно чутким слухом, так необычно было слышать эти слова из уст всегда равнодушного Эймона. — Или что я никогда не мечтал вернуть то, что было отнято у моей семьи почти два века назад? — Но тогда почему?.. — непонимающе начал Илларио. — Почему я ничего не сделал для этого? — хмыкнул Эймон. — Ты хорошо знаешь историю моей семьи, друг мой, но есть вещи, которые известны только де Лазалдри, секреты, ошибки и преступления, о которых мы знаем, но не говорим. Или, к примеру, слова, которые передаются в нашей семье из поколения в поколение. Когда Эймонд и Анна Таргариены покидали Вестерос, то поклялись, что ни они, ни их дети никогда не ступят на земли Вестероса и не будут претендовать на железный трон. И Эймонд Таргариен не нарушил своего слова. Он также завещал своим детям и внукам не нарушать его. — Я понимаю твою преданность слову, Эймон, и уважаю ее, но с тех пор утекло много воды. Вряд ли Эймонд Таргариен мог предположить, что дом Таргариенов когда-либо так бесславно падет, ведь он жил в годы его процветания. Он завещал вам не бороться с другими Таргариенами, но не против их врагов. — Это не все, — помолчав, произнес де Лазалдри. — Он говорил своим детям, что они потеряли почти всю свою семью и всех дорогих им людей в борьбе за власть. «Ненависть и жажда мщения подобны оковам, что сковывают нас и тянут на дно. Не позволяйте этим чувствам встать впереди вашей семьи. Защищайте семью, а не свою гордыню». Так он говорил. Мне понадобилось много лет, чтобы это понять. — Эймон поднял глаза на Мопатиса. — Я не позволю своей семье умирать за обычный железный стул. Иллирио, напряжённо слушавший его, при последних словах, сказанных жестким и безапелляционным тоном, в котором слышалось эхо голоса Эймонда Таргариена, безвольно обмяк в кресле. Он мог бы продолжить спор, мог бы возразить, что железный трон — наследие предков, а не «обычный стул». Но все эти слова разбились бы об скалы отчуждения и решительности Эймона де Лазалдри. Он уже сделал свой выбор. — К тому же, — внезапно вспомнил Эймон, — не знаю, слышал ли ты… Но в Браавосе, говорят, изобрели некое оружие, способное стрелять огнём. Они называют это «порох». Поговаривают, что они пока изучают способы, которыми могут его используют, пытаются изготовить специальные требушеты для него. Если это правда — а я почему-то считаю, что да, — то время драконов скоро канет в лету. Илларио ничего об этом не слышал, но не удивился. У де Лазалдри всегда были свои каналы информации. Признав поражение, он кивнул. Они проговорили до глубокой ночи, после разошлись по спальням. Мопатис погостил у своих друзей еще несколько дней, но тема Дейнерис стала негласным табу. Через неделю Мопатис, попрощавшись с семейством, сел в свою коляску и вернулся в своё поместье. Перед уходом он, обнимая Эймона на прощанье, не сдержавшись, прошептал ему на ухо: — Если вдруг передумаешь, дай мне знать. Эймон, криво улыбнувшись, похлопал его по плечу. Вернувшийся домой Иллирио Мопатис долго думал, чем еще можно помочь Дейнерис Бурерожденной. У него еще оставался один козырь: Юный Гриф еще не успел никак проявить себя, но в нем текла благородная кровь, а значит оставлять столь ценный ресурс без внимания было никак нельзя. Но ведь бездомный мальчишка-беглец и де Лазалдри — не одно и то же! Иллирио не желал показывать Эймону, сколько надежд они на него возлагали и насколько сильно они в нем нуждались. де Лазалдри не были какими-то торгашами, они были благородным домом, из тени управлявшим едва ли не всем Пентосом и его внешней и внутренней политикой. Сколько раз их рука чувствовалась в тех или иных событиях, сотрясавших вольный город, а порой и его соседей. Эймон нисколько не преувеличивал, говоря что они обладают также могущественными друзьями, готовыми в любой миг протянуть им руку помощи. де Лазалдри могли бы стать ключом к железному трону, ключом, который Мопатисы все эти годы бережно хранили в своей шкатулке. И подумать только, что теперь все многолетние усилия упирались в упрямство одного человека! С тяжелым вздохом Иллирио сел за стол, взял чистый лист бумаги и, обмакнув перо в чернильнице, написал своему другу, Варису, письмо, в котором было лишь пять слов: «В Пентосе есть де Лазалдри, Таргариенов нет». *** А Эймон де Лазалдри, в тот день после ухода старого друга, как ни в чем не бывало вместе со старшим сыном Дейроном отправился верхом на обход своих владений. Сотни акров ровных рядов ухоженных виноградных лоз и десятки слуг, трудившиеся на них, были привычной их глазу картиной. Смуглые от солнца слуги в широкополых соломенных шляпах при виде них выпрямлялись и с эмоциональностью, присущей только пентосийцам, приветствовали господ. Эймон и Дейрон улыбались им, справлялись о здоровье детей, родителей, спрашивали о нужде и том, хорошо ли, по их мнению, поспел виноград. Гордые вниманием хозяев слуги пространно рассказывали о нынешнем урожае, не догадываясь, что не было в их речах и слова, которого не знал бы их хозяин. Обойдя плантацию, отец с сыном направились дальше, в сторону ровных пшеничных полей, возделываемых привязанными к их усадьбе крестьянами. Вдалеке виднелись домики тех самых крестьян. Через несколько часов утомленные мужчины и женщины должны были вернуться по своим домам и готовиться к очередному вечеру в привычном кругу семьи. Остановив коня, Эймон некоторое время, прищурившись, рассматривал эти дома. Дейрон, слишком хорошо знавший отца, не пытался выяснить причины внезапного внимания. — Скажи мне, Дейрон, что ты видишь? — негромко спросил отец. — Эмм, — молодой человек, не вполне понимая, чего от него хотят и в глубине души мечтая оказаться где-нибудь под боком хорошенькой крестьянки, почесал подбородок. — Пшеничные поля, крестьянские избы… Наши угодья. — А еще? — допытывался отец. — Холмы, дальше горы. — Все верно, сын, — серьезно ответил Эймон, думая о чем-то своем. — Это наша земля, наш дом. Эти люди — наш народ. Что есть в мире ценнее дома и семьи? Я скажу тебе: ничего. Кем бы мы ни были, как бы далеко не заводила нас судьба, мы не должны забывать, где мы пускали корни. Дейрон промолчал, рассудив, что когда на стариков нападает охота философствовать, лучше им не мешать. — Скажи, Дейрон, стал бы ты отказываться от дома, предложи я тебе королевство? —огорошил его отец. Вот тебе и вопросы! — А у тебя оно есть? — постарался он перевести непонятный ему разговор в шутку. — Если есть, отец, что же ты скрывал от нас все это время? А мать хоть знает? — Дейрон, я говорю серьезно. — Лицо отца было подтверждением его слов. — Ты бы отказался от своего дома ради призрачного прошлого, ради утерянного могущества и подобной трясине гордыни? Наконец, до молодого человека дошло, что отец говорил с ним о чем-то, что было выше его понимания. Как и любой де Лазалдри, он знал историю своей семьи. Старшие считали своим долгом едва ли не на каждом семейном празднике вспомнить наказы основателя или подробности Танца Драконов, или прочие детали истории старшей ветви их дома. Младшие же любили с пеной у рта спорить о том, как стоило поступить в тот или иной момент войны, какую тактику стоило избрать и был ли у Эймонда Таргариена реальный шанс победить. Но кажется впервые что-то новое блестело в глазах его отца, и двадцати двухлетний Дейрон нутром чувствовал, что это что-то связано с приездом Иллирио Мопатиса. Он задумался над словами отца, мигом превратившись из легкомысленного юноши в наследника дома. — Я бы поступил так, — медленно, выбирая слова произнес он, — как велел бы мне долг. И ты, отец. Но мой дом здесь, как ты и сказал. Его слова пришлись по душе Эймону, судя по тонким лучикам морщин, появившихся в уголках его глаз. Чуть опустив голову, Эймон слабо улыбнулся. — Что ж, раз так, поехали домой, потренируемся немного на мечах, а то негоже наследнику всех этих земель быть в плохой форме, — ухмыльнулся он, разворачивая коня. — Да и твоя мать будет волноваться. — В этот раз я тебя одолею, вот увидишь! — крикнул Дейрон вслед поскакавшему галопом отцу, а услышав его задиристый смех, лихо пришпорил коня. *** Спустя несколько часов, взмыленные и возбужденные после тренировки, они под строгим взглядом леди Визерры отправившись переодеваться, присоединились к семейному ужину. Такие вечера в узком семейном кругу Эймон любил больше всего. Вот его младшие, Анна и Алин спорят из-за очередной ерунды, а старшая дочь Хелейна пытается их утихомирить, пока ее муж беседует с Дейроном о лошадях, а старушка Рейнис тихо ворчит себе под нос. Поймав теплый взгляд Визерры, Эймон улыбнулся супруге. После ужина Эймон поднялся на третий этаж и, миновав галерею, направился в комнаты, в которые заходил в моменты смятения души. Что бы он не утверждал, а слова его старого друга всколыхнули давно забытые струны в его сердце. Сомнения и желания, много лет не тревожившие его, вновь пробудились, и теперь он снова ощущал себя юношей, стоявшим на перепутье. В их доме была галерея, где хранились портреты всех членов семьи. В такие моменты он приходил в эту комнату, сосредоточившую в себе всю память их клана. Казалось, души его предков обитают в этих картинах, и своими безмолвными взглядами дают советы и направляют потомков, пришедших к ним за советом. На одной из стен было нарисовано семейное древо, сходное с тем, что было в гостиной. Справа от него висела большая картина в человеческий рост, на которой молодой беловолосый мужчина с повязкой на левом глазу и длинным шрамом, пересекающим этот глаз, стоял чуть позади и левее сидевшей перед ним женщины. Рука мужчины покоилась на её плече. На картине им было около тридцати лет. На женщине было красивое платье глубокого синего цвета, открывавшее нежные руки и тонкие ключицы. На пальце левой руки у нее красовалось сапфировое кольцо. Мужчина за ней был одет в строгий черный сюртук с росписью в виде драконьей чешуи, отливавшей темно-зеленым цветом. На поясе у него висел меч. Эймон вглядывался в жёсткие черты мужчины и спокойные, мягкие — женщины. Эти люди прошли через ад, чтобы возродиться из пепла. Откуда они черпали свою силу? — Знала, что найду тебя здесь, — раздался за спиной задорный голос, и Эймону даже не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, как она полунасмешливо, полуукоряюще улыбалась. — Сбежал, оставив меня возиться с близнецами и нашей старушкой. — А ты скинула эту обязанность на Хелейну, как я понимаю. — Эймон повернулся к подошедшей жене и приобнял ее, когда та повисла на его плече. — Мне хотелось подумать. — Отчего я не удивлена? Ты, милый, думаешь с тех пор как приехал Иллирио. Иллирио уехал, а ты все еще думаешь! А кто будет уделять внимание мне? Эймон невольно улыбнулся. Его жена, что была всего на шесть лет младше него, до сих пор оставалась капризной, избалованной, себялюбивой кокеткой, в которую он когда-то в юности умудрился влюбиться. Да так, что отбил ее у своего троюродного кузена. — Я непременно уделю тебе внимание этой ночью, золотце, — доверительно пообещал он. — Я буду уделять тебе его так усердно, что ты еще будешь умолять оставить тебя в покое. — Ммм, — глаза Визерры предвкушающе сверкнули (ну что за ненасытная женщина!). — Ловлю на слове. И даже не думай халтурить, милый. Но сперва ты поведаешь мне, что у тебя на душе. Я же вижу, что тебя тревожит предложение Иллирио. — Откуда ты?.. — не смог скрыть удивление Эймон. — О, прошу тебя! Ты женат на страстной красавице, но не полной дуре. Не трудно догадаться, зачем он приехал к тебе именно сейчас, — отмахнулась Визерра, отойдя от него, и приблизилась к самому дальнему углу комнаты. Там, вдали от картин за тонкими, белыми занавесками скрывался невысокий альков, где было установлено небольшое подобие алтаря. На небольшом каменном постаменте с барельефом, выполненном в древневалирийском стиле, изображавшем драконов, что словно обхватывали своими туловищами и крыльями белый камень, в окружении трех свечей стояла жаровня. Ее уже давно никто на нагревал, но за ней заботливо продолжали ухаживать и возносить молитвы тому, что хранилось в ней. Опустившись на колени, Визерра уже без былого трепета подняла металлическую крышку жаровни и осторожно прикоснулась к холодному камню, что было когда-то драконьим яйцом. Эймон подошел ближе и встал за ее спиной. — Пять яиц… — чуть слышно пробормотала она, разочарованно глядя на семейную реликвию. — Сколько поколений пытались вдохнуть в них жизнь, сколько раз их подкладывали к кроватке новорожденным, сколько бессонных ночей было проведено в бдении, чтобы огонь жаровни не погас, сколько молитв было вознесено богам… Неужели для этого нужно было войти в огонь? Это была, пожалуй, самая большая тайна их семейства, и без того напичканного тайнами, как мешок опилок. Но этот секрет они хранили особенно тщательно. Среброкрылая еще при жизни Эймонда Таргариена на И-Ти как-то исчезла с горизонтов, улетев в неизвестном направлении. Ее всадник тщетно искал ее: найти драконицу, покуда она не желала быть найденной, было невозможно. Спустя четыре месяца она все же вернулась, а еще некоторое время спустя, Эймонд вместе с братом обнаружил кладку яиц. Неизвестно с каким самцом вступила драконица в брачный танец, но Эймон предполагал, что это мог быть Овцекрад, последний известный дракон, кроме Среброкрылой. Так или иначе, зародившаяся было надежда так и не стала для де Лазалдри реальностью, ибо ни одно из яиц так и не проклюнулось. — Я не думаю, что дело только в этом, — возразил Эймон. — Далеко не каждый Таргариен нечувствителен к огню, Рейнира не была. А рисковать так я не позволил бы никому из членов своей семьи. Визерра тихо хмыкнула, совместив в этом звуке все презрение к его малодушию и сомнение в его словах. — Что тебе предложил Иллирио? — все так же не оборачиваясь, спросила она. — Женить Дейрона на матери драконов, дать ей золото и корабли, — отозвался Эймон. — Стать ее слугами. — Надеюсь, ты отказался, — после минутного молчания произнесла Визерра, и в голосе ее прорезались стальные нотки, так хорошо знакомые Эймону. — Я не желаю, чтобы мой первенец становился рабом этого трижды проклятого трона. Эймон ответил не сразу, но заметив, как побелели ее пальцы, с которыми она вцепилась с края алтаря, вздохнул. — Я отказал ему. Но не буду лгать, Виз, меня терзают сомнения. Ты помнишь слова клятвы, принесенной Эймондом? «Я клянусь пламенем и кровью, что ни я, ни мои дети больше никогда не ступят на земли Вестероса. Клянусь, что ни я, ни мои потомки не будут претендовать на железный трон и не будут угрозой для твоих потомков.» — он опустился рядом с ней на колени. — Как красиво и тонко подобранные слова! Он не сказал, что никто из его потомков не ступит на земли Вестероса, он сказал «дети». Но его дети, также как и он, уже давно мертвы. И мы, его потомки, поддержав Дейнерис, не станем угрозой ее трону. А наши внуки и правда могут получить то, что было у них отнято. — Меня не волнует клятва, слова которой помнишь лишь ты, Эймон! — Визерра напряженно повернулась к нему. — Железный трон не принес сидящим на нем и вокруг него ни счастья, ни покоя. Он проклят! Я хочу, чтобы мой мальчик был здесь, со мной, чтобы ничто, ни какие-то договора, ни золото, ни брачные узы — ничто! не связывало мою семью с этим троном! Как бы Эймон не любил свою супругу, он уж очень много натерпелся от ее импульсивной и немного истеричной натуры. Вздохнув, он притянул ее к себе, обнимая. — Тсс, тише, девочка моя. Нас с ним ничто не будет связывать, — прошептал он ей в макушку. — Даю тебе слово, Виз, слово де Лазалдри. — Визерра дернулась, но он крепче обнял ее, не дав высвободиться. — Ты знаешь меня, Виз. Как ты однажды выразилась? Я предпочитаю играть в тени, пока мои марионетки пыжатся на своих тронах? — В его голосе прозвучала улыбка. — Это, конечно, громкое преувеличение, но не наглая ложь. Эймон отклонился, заглядывая жене в глаза. Визерра смотрела на него с той непередаваемой смесью доверчивости и подозрительности, с которой, пожалуй, смотреть умела только она. Эймон провел рукой по ее волосам. — Мне не нужен железный трон, Визерра, ибо я не более Таргариен, чем последний из Блэкфайров. Нас и наших предков соединяет тончайшая нить, и мы никогда не будем ее обрывать, милая. «Мы помним» — таков наш девиз, и мы всегда будем помнить свой долг. Свое прошлое, своих врагов и своих друзей, своих предков и своих потомков, чье будущее зависит от наших сегодняшних решений. Но мы не вестеросцы, мы пентосийцы. Наш дом здесь, наша семья — здесь. Ты мне веришь? Спокойная уверенность в его голосе убедила Визерру, по крайней мере, недоверчивость медленно растаяла из ее глаз. Она улыбнулась. — Спасибо. Спасибо тебе, — прошептала она. — За то, что я всегда чувствую себя защищенной с тобой. Это все Иллирио со своим приездом растревожил меня… Эймон понимающе улыбнулся. Он знал, что его жена не умела слишком долго держать эмоции в узде, а если ей приходилось это делать, в конце его ждало самое настоящее извержение вулкана. Сегодня его удалось избежать, впрочем… знал он также, что Визерра очень хорошо отблагодарит его сегодня и очень старательно извинится за сомнение в нем. — Уже поздно, — проговорила она, коснувшись губами его подбородка. — Я буду ждать тебя в спальне. Хоть в чем-то Визерра была предсказуема. С задумчивой улыбкой Эймон наблюдал, как она отряхнула платье и скрылась за дверью. Некоторое время он сидел, задумчиво глядя на пять драконьих яиц, переливавшихся красным, угольно-черным, бледно-желтым, серебристым, и насыщенно-синим цветами. Если богам — богам Валирии — не Семерым, будет угодно, они дадут ему знак, как дали его Дейнерис Бурерожденной. Если же нет, де Лазалдри вполне счастливы там, где они есть. Чувствуя, что беседа с женой принесла облегчение и развеяла его сомнения, Эймон с легким сердцем положил крышку на жаровню и встал, намереваясь уйти. Прежде чем покинуть святилище, он подошел к родословному древу и задумчиво прикоснулся к линии, связывавшей Эймонда Таргариена с его женой, Анной, а потом перевел взгляд на картину. Отчего-то ему казалось, что в устремленных на него взглядах Эймонда и Анны он видел одобрение. Ведь они когда-то давно сделали такой же выбор, избрав семью, а не призрачный трон. У де Лазалдри рассказы об этих людях передавались подобно священным преданиям. Рассказы об их любви, ради которой они из раза в раз приносили в жертву все самое дорогое. Любви, дававшей им силу бороться и жить дальше, несмотря ни на что. Именно любовь удержала Эймонда Таргариена от бездны, в которую он погружался, именно она дала ему мужества остановиться у последней черты, отделявшей его от безумия. А она? Сколько же в Анне Бриклэйер было силы, чтобы пройти через кровавую войну, потери и лишения вместе с мужем. В этом была их сила? В любви?