Странники

      «...И пали в неистовой резне те боги, что носили хлеб человечеству; и захлебнулись в крови те, что поднимали на них меч свой. Не было меж ними различий: вина перед Создателем стала их кандалами, занесённый меч - палачом. И заплакали в ту ночь небеса холодными слезами, раздул северный ветер пепел божественной столицы...»       Звук упавшей со стола книги едва не выбил душу из Леона.       – Дьявол! – сквозь зубы прошипел тот и, подняв свечную лампу, осветил беспорядок.       Вместе с томом малоизвестных легенд на каменный пол повалились и остальные бумаги, которые он с таким усердием выискивал в архиве. Теперь на них было страшно смотреть: пожелтевшие листы, и без того хранившие последний вздох, теперь, казалось, его окончательно испустили. Впрочем, Леону они уже были неинтересны: там не оказалось ничего полезного.       Но разбирать учинённый беспорядок у Леона не было времени. От бродившего по коридорам смотрителя музея его отделяли лишь дверь и короткая лестница. Оставалось лишь молиться, чтобы шум в архивной не заставил того позабыть, что он до ужаса боится призраков.       Вернувшись к изначальному занятию, книжный воришка перевернул чёрно-белую фотокарточку и всмотрелся в текст. Вычурный и острый, с тяжёлым нажимом – он явно принадлежал отцу. Но чтобы увериться наверняка, Леон сравнил почерк с начертанным в старом потрёпанном дневнике... без сомнений.       То, что написал отец, было переводом, но чего? Юноша потёр подбородок и всмотрелся в изображение, но в тусклом свете лампы это оказалось сложнее, чем представлялось. От времени фотография уже побледнела и местами расплылась, едва ли изображение теперь можно восстановить.       Это не обнадёживало. Его родители потратили много лет на поиски малоизвестных религий, а проклятый музей даже не смог сохранить одну-единственную фотографию. Но злиться на некомпетентность самодура-хозяина и влажность стен он мог всегда, а вот изучить последнее исследование своих родителей можно было только сейчас. Вряд ли у него получится ещё раз пробраться сюда незамеченным.       Прогулка в собственных размышлениях едва не стоила ему свободы. Шаги тяжёлых сапог эхом зазвучали в коридоре. Леон спрятал дневник отца за пазухой и спешно задул свечу. Он мог бы вылезти через окно и спуститься по водосточной трубе и карнизам, но был велик шанс, что даже добежать до стены не успеет, как смотритель музея откроет дверь. Выбор оказался скуден. Сорвавшись с места, Леон затаился в самом тёмном углу мастерской – в архивном лабиринте.       Дверь со скрипом отворилась в тот момент, когда Леон спрятался в стенной нише.       – Здесь кто-нибудь есть? – настороженный смотритель учуял запах свечного дыма и прошёл глубже в мастерскую.       Мужчина с угрюмым лицом мог заставить затрусить кого угодно, но неуверенные шаги говорили об обратном. Несколько дней назад Леон нарассказывал ему небылиц о здешних призраках: будто по коридору ходит баронесса Веонеская, держа свою отрубленную голову в руках, а подвалы наполнены воплями душ, не успевших отмолить свои грехи перед виселицей. Кто же знал, что этот великан так легко поверит мальчишке?       Смотритель проковылял до стола и окинул взглядом разбросанные книги. Будь он чуточку осведомлённее, то с лёгкостью бы понял, что книги о забытых сказаниях и работы семьи Самаэлис не входят в разряд исследований музея на данный момент, но он ни черта не смыслил в этом, что было весьма на руку Леону.       Хруст заставил насторожиться обоих. Кажется, те самые бумаги, что Леон оставил на полу, оказались раздавлены тяжёлым ботинком.       «Вот же идиот», – тяжело вздохнул Леон и потёр лоб.       Сложно было понять, говорил он это смотрителю, который испортил важные документы отпечатком своей подошвы, или самому себе за то, что так безответственно бросил их на полу.       Его вздох оказался не беззвучным. Эхо разнесло его по мастерской, и если бы в этот момент смотритель продолжил ругаться и собирать бумажки, то даже не заметил бы, но в тот момент он – как не вовремя – замолчал. Медленно опустив испорченные записи на стол, великан положил руку на рукоять револьвера и двинулся к источнику звука.       – Леон, если это опять ты, негодный мальчишка, то выходи по-хорошему, пока я не достал оружие.       Леон прикрыл рот и сильнее вжался в стену, спешно продумывая план отступления. Книжные шкафы могли стать лишь временной защитой: стоит смотрителю осветить фонарём этот лабиринт, как его тут же раскроют. Идея пришла внезапно и, протянув руку, он нащупал на полке фигуру. Он видел её уже однажды – обычный шахматный ферзь размером не больше его ладони, но весивший так же прилично, как бильярдный шар. Такой явно не разобьётся, даже несмотря на возраст в пару сотен лет.       Приняв решение, Леон вылез из укрытия и мирно объявил:       – Нет, спасибо, мистер Томсон. Прошлую дыру в одежде я до сих пор не заштопал.       – И чего тебе неймётся, – вздохнул смотритель и опустил руки, не сводя глаз с парня. – Это уже третье проникновение за месяц, тебе свобода не мила, что ли?       – То, как я живу, вряд ли можно назвать свободой, – пожал плечами Леон.       – Глупый ты мальчишка, у тебя есть кров, еда и где нужду справить, так на что ты жалуешься? В наше время и это уже считалось поводом для радости. – Томсон покачал головой. – Мы все скорбим из-за произошедшего, и только лишь поэтому хозяин закрывает глаза на твои выходки. Если бы он не был так добр к твоей семье, то ты бы уже давно отправился в исправительный дом. Что ты пытаешься найти? Уже пять лет минуло, вряд ли тут что-то полезное осталось.       – Вы правы, – согласился Леон, – и всё же я кое-что нашёл. Желаете взглянуть?       Мальчишка бросил смотрителю ферзя и рванул со всех ног, пока тот отвлёкся, чтобы его поймать. Но по забитой бумагами и старым хламом мастерской бегать было непросто. Леон едва не пропахал носом всю дорогу до двери, споткнувшись о деревянный ящик, и всё же смог оказаться на лестнице. Там ему пришлось бежать почти вслепую: в коридорах не то что зажжённых ламп не было, тут даже окна были наглухо зашторены. Пару раз он цеплялся за ковёр, врезался в стены, единожды чуть не перевернул подиум с восточной вазой.       Бегал Леон довольно резво, но отнюдь не долго. Ему едва хватило выносливости, чтобы добежать до входной. Вцепившись в ручку, он попытался открыть дверь, но та оказалась заперта.       – Дьявол! – выругался Леон и хлопнул по двери.       Впрочем, он и не ожидал, что всё сложится иначе. Лишь пару раз ему удавалось скрытно залезть в исследовательский музей и так же оттуда выбраться, а во всех остальных случаях его ловили прямо на месте. Вот кому точно вором по судьбе не стать!       Смирившись, что наказание неизбежно, воришка-неудачник уселся на стул смотрителя и принялся ждать. Много времени не прошло. Разгневанный Томсон выскочил спустя пару минут из соседнего коридора и угрожающе двинулся к Леону, намереваясь как минимум вздёрнуть его за одежду и отвесить заслуженную оплеуху.       – Глупый ты самонадеянный юнец! – рявкнул он и схватил мальчишку за грудки. – Это была последняя твоя выходка. Сейчас же сообщу хозяину и отправлю в участок. Уж там из тебя всю дурь выбьют! Посидишь в одной камере с ворами и убийцами, и сразу мозги на место встанут.       Но Леон лишь хмыкнул. Томсон не был злым смотрителем, лишь любил напугать до усрачки своей грозной физиономией. И хотя ему было всего около сорока, выглядел он уже как старик: худощавый, с проседью на висках и небольшой залысиной на лбу, он едва заметно прихрамывал на левую ногу, хотя бегал всё так же резво. Война его не пощадила, но всё же дала легко отделаться, оставив всё вышеперечисленное и пару шрамов.       – Давай ты не скажешь Ван'Адлеру обо мне, а я не скажу, что ты испортил старинные документы? – предложил компромисс Леон. – Меня-то он отпустит в любом случае, ведь я ничего не украл, а что он сделает с тобой? Я слышал, что старикам вроде тебя сложно найти работу...       Томсон раздражённо хмыкнул и дёрнул щёткой над губой, которую ласково называл усами, обдумывая слова юноши.       – Вот же убедительный сучёныш, и чему вас только учат в элитных пансионах, – усмехнулся он. – Я не скажу хозяину, но сообщу инспектору Шефферу и попрошу доставить тебя обратно в пансион. Если не я, то хотя бы он и ваша мадам попытаются тебя вразумить. Ах да... и если это ещё раз произойдёт, то я уже наверняка отправлю тебя отсиживаться в Скотленд-Ярд, доходчиво объяснил?       Он отпустил его и предупреждающе хлопнул по плечу, прежде чем удалиться на улицу. Вот только Томсон не знал, что Леон был в пансионе не в качестве учащегося, а в качестве рабочей силы. По правде говоря, юноша действительно там учился, но после некоторых событий образ жизни пришлось изменить, и в ходе этого он едва не оказался на улице. Денег, чтобы оплачивать обучение, у него не было, но по стечению обстоятельств он смог устроится туда на подработку в обмен на кровать в чулане и остатки еды со столов богатеньких деток.       Воспоминания вызвали в нём лишь нервную усмешку. Он уселся на подоконник и стал наблюдать за смотрителем, что в свете фонарей пытался кого-то найти, а когда заметил, то смешно воскликнул, сложив губы трубочкой, и поманил ладонью. Томсон подозвал на улице беспризорного мальчишку в старом кепи, который часто подрабатывал доносчиком в этом районе, втулил ему в ладонь монету и пообещал ещё одну, если тот приведёт инспектора Шеффера и передаст сказанное дословно. Мальчишка быстро согласился; утром он не смог продать ни одной газеты и рисковал остаться голодным, а тут за плёвую работу монету подкинули, а если и вторую дадут, то и завтра голодать не будет.       Но когда до инспектора Шеффера дошла новость, где опять просиживает штаны его проблемный подопечный, прошла уже четверть часа. Предугадать первые слова служащего в шляпе с тульёй оказалось проще простого: Шеффер всегда заходил с суровым выражением лица и тяжёлой походкой, после чего громко объявлял:       – Леон Самаэлис, вы арестованы за проникновение на частную собственность и оказание сопротивления сотруднику охраны! Вы имеете право на воспитательную беседу с сотрудником полиции и сопровождение домой.       – Пожалуй, откажусь, – резко прервал Леон болтовню Шеффера. – Вам ещё не надоело ломать эту комедию из раза в раз?       Леон спрыгнул с подоконника, на котором теснился всё это время в ожидании инспектора, и без интереса поплёлся наружу, где их ждал констебль. Подзатыльник нагнал его почти сразу же, как тот поравнялся с Шеффером.       – Беседу о вежливости тоже провести следовало, поганец, – оскорблённо буркнул Шеффер.       Леон не ответил, молча дождался, когда Шеффер попрощается с Томсоном, и залез в кэб. Разговор с инспектором не входил в его любимые занятия. Шеффер был хорошим человеком, но настолько оптимистичным и даже мягким, что у Леона, смотрящего через призму реализма, это просто не укладывалось в голове. Как этот человек вообще дослужился до инспектора в вечно мрачной Англии, где в любом проулке тебя может поджидать озлобленный безработный или шайка мелких разбойников?       – Колись, парень, ты ведь неспроста опять забрался в музей Ван'Адлера? Нашёл что-нибудь?       Заинтригованный Шеффер облокотился на сидение и расстегнул пальто. Судя по натяжению ткани, молодой инспектор набрал в массе, и это причиняло ему дискомфорт, но денег на перешивку служебной одежды не было. Он так часто стал расстёгивать пальто, что верхние пуговицы начали затираться, теряя былой блеск.       – Ничего существенного, – умолчал Леон.       Шеффер был действительно хорошим полицейским, но жизнь воспитала Леона в недоверии к людям. Уж слишком часто его предавали за пару шиллингов. Многие считали его дураком, а его идеи – глупостью, ведь юноша не смог достойно выучиться, прежде чем упал в яму бедности; его называли ничтожеством и вестником несчастий, рождённым под тёплой звездой, но отвергнутым небом, благословлённым Богом, но поцелованным дьяволом и ещё много чего другого, на что только была способна человеческая жестокость.       Видя, что Леон не проявляет никакого интереса к разговору, инспектор устало вздохнул.       – Зря ты скалишься, я ведь помочь желаю. Я обещал твоим родителям...       – Вокруг меня слишком много людей, которые «заботятся» из-за нелепых обещаний, – раздражённо перебил Леон, наконец повернув голову к инспектору, – но лишь один действительно помог тогда, когда я в этом нуждался. А что сделали вы, Шеффер? Если хотите заботиться о проблемном ребёнке, то на улицах Лондона сотни тех, кому это нужнее, чем мне.       На это инспектору было ответить нечего. Он расстроенно замолчал и уставился в окно. Серые улицы Лондона ночами выглядели ещё более мрачно и навевали апатию. Вот и он, погрузившись в гнетущие мысли, рассматривал быстро сменяющиеся за окном дома из обшарпанного кирпича и жёлтой штукатурки.       Молчание нависло тяготеющим туманом в экипаже. Леон понимал, что порой был резок в выражениях; общение с простыми работягами превратило его речь в сборник грубостей и злостных насмешек, делало его совсем не похожим на выходца из учёной семьи, и всё же он старался контролировать свою язвительность. Осознавая, что его упрёк прозвучал весьма болезненно для ранимого Шеффера, Леон снова открыл рот:       – Шеффер, вы ведь...       – Инспектор Шеффер, попрошу, – поправил мужчина.       – Инспектор Шеффер, – с натяжкой в голосе исправился Леон, – у меня и в мыслях не было вас оскорбить. Я хочу сказать, что нахожу этот разговор довольно личным для себя, и был бы признателен, если бы вы прекратили настаивать. Всё, что я мог сообщить, я уже рассказал, а теперь, если вы не возражаете, я уединюсь в собственных мыслях, чтобы прекратить эту бессмысленную беседу раз и навсегда.       Услышав такую почтительную речь из уст парня-оборванца, Шеффер удивлённо присвистнул.       – Будь по-твоему, – смиренно поднял руки инспектор. – Я сообщу тебе, когда мы будем на месте.       Теперь, когда Шеффер наконец оставил его в покое и уставился в окно, у Леона появилось немного времени, чтобы скрытно за ним понаблюдать. Внешне он был весьма солиден и хорошо сложен, высок – около шести футов.¹ Хоть его лицо и было худым, а скулы острыми, но из-за добродушного взгляда круглых глаз он казался наивнее оленя, выпущенного прямо перед охотой. Особое очарование ему придавали и каштаново-рыжие кудри, выглядывающие из-под шляпы. Была у Шеффера и плохая привычка: когда он нервничал, то неосознанно прикусывал кожу на костяшке указательного пальца, о чём свидетельствовал старый маленький шрам. Видимо, она досталась ему с детства. Впрочем, инспектор всегда пытался её контролировать, чтобы не выставить себя в негожем свете.       Кэб остановился у обочины, и инспектор взглянул на часы. Леон лишь мельком подметил на них время, прежде чем тот захлопнул крышку и спрятал в нагрудном кармане. Двенадцать ночи – если он явится в такое время в пансион, то немедленно получит по шапке. А мадам Тулле, стало быть, уже уведомлена.       И Леон не ошибся: когда он выпрыгнул из кэба, у ворот его ждала высокая худая женщина. Судя по платью, в котором мадам была с самого утра, спать она не ложилась, но после полученного уведомления упорно ждала появления инспектора и, как только услышала шум колёс, вышла к воротам, накинув лишь вязаный платок на плечи. Её суровый вид не внушал ничего хорошего, Леон предчувствовал, как сильно его отходят палкой по хребту и рукам за такую выходку.       – Доброй ночи, господин инспектор, – любезно поприветствовала она с лёгким французским акцентом. Её холодный взгляд метнулся к Леону, а потом снова вернулся к Шефферу: – Мне, право, неловко, но примите мои извинения. Обычно наши воспитанники чтят закон.       – Я никогда в этом не сомневался, мадам. Леон – сложный ребёнок, он всё ещё тяжело переживает утрату родителей, и я попрошу вас не быть слишком строгой к нему, когда будете наказывать. Во время нашей поездки мне удалось провести с ним беседу, и будем надеяться, что он прислушается к моим словам.       Леон удивлённо вскинул брови. За всю их поездку Шеффер ни разу не попытался заговорить о безнравственности его поступка, стало быть, понимал, что слова не возымеют эффекта, но всё равно сказал управляющей, что беседа состоялась.       Мадам Тулле лишь кивнула с учтивой улыбкой, но даже так в свете уличных фонарей стало заметно, как лицо вытянулось, а впалые щёки ещё больше втянулись, придавая её выражению мрачность.       Наличие констебля и инспектора у ворот уже портило настроение, а разговор с ними уничтожал его напрочь, поэтому, вежливо откланявшись, она быстро спровадила их прочь. Когда те скрылись за поворотом, она схватила Леона за локоть и потащила внутрь, словно нашкодившего котёнка.       Мадам втолкнула воспитанника внутрь чуть ли не силой и захлопнула белую одностворчатую дверь, закрыв замок и повесив цепочку, а следом развернулась и с размаху влепила тому пощёчину. Рука, стоило признать, была тяжёлой. Леон хоть и не был уже мальчишкой, но пошатнулся от удара, едва сдержав голос за сжатыми губами. Стоит ему вскрикнуть, как мадам ещё сильнее огреет за то, что своими воплями будит других воспитанников в столь поздний час.       – Никчёмный мальчишка! – выругалась эта импозантная женщина и раздражённо вскинула руки. – Сколько ещё ты собираешься портить всем нервы? Давно на улице не оказывался, неблагодарный? Леди Аверлин любезно приютила тебя, а ты подался в воры? О Боже, за что нам такое несчастье!       – Я сожалею о произошедшем и более не сделаю ничего подобного. Но, право, я не вор, я не посмел ничего украсть, лишь взглянул на старые записи.       – Замолчи! – вскрикнула она. – Уже тот факт, что ты снова влез к уважаемому мистеру Ван'Адлеру, ставит под сомнение правдивость твоих слов. Мне стоило бы сообщить хозяйке и выставить тебя за дверь, но лишь из беспокойства о её здоровье я не стану этого делать. Но и без наказания тебя не отпущу, может, хотя бы это научит тебя не совершать столь опрометчивых поступков. Руки!       Леон понимал, что за наказание последует дальше, и молча подал руки ладонями вверх. Он не чувствовал вины за содеянное, но знал, что должен подчиниться. Мадам Тулле довольно приподняла подбородок. Ей нравилось, что тот не пытался ей перечить. Управляющая подошла к тумбе, что стояла у входной двери, и достала из ящика тонкую указку, которую использовала вместо розги. Иногда Леону казалось, что она хранила их по всему пансиону, так как могла достать из любого ящика в особняке.       Мадам подошла и без предупреждения ударила по ладоням. Боль была обжигающей, оставляющей после себя багряную полоску на мягкой белой коже. Наказуемый только успел сжать губы и закрыть глаза, на которых замерли мокрые блики. Но мадам чтила порядок и регламент, где были чётко прописаны все наказания в зависимости от степени тяжести провинности. Случай Леона, конечно, был неоднозначным, но она примерно прикинула, сколько тот заслужил.       Считать тот прекратил уже после десяти. Его руки были исполосованы не хуже, чем шерсть у тигра, а когда мадам посчитала, что с ладоней достаточно, то перешла к более мягкой части – ягодицам. Когда она закончила наказывать, Леон едва не хныкал. Слёзы он сдерживал лишь усилием воли и нежеланием выглядеть ещё более ничтожным в глазах строгой женщины. Ему было семнадцать, уже почти взрослый мужчина, так где это видано, чтобы в таком возрасте джентльмен позволял себе столь яркое проявление эмоций?       Мадам демонстративно обтёрла указку о юбку, показывая, что наказание окончено. Леон не смел даже поднять на неё глаза, не желая, чтобы она восприняла это как вызов. Тулле смерила его скептичным взглядом, свела руки за спиной и строго произнесла:       – Завтра останешься без ужина. Я велю не давать тебе еды на кухне, а если посмеешь её украсть, то наказание будет продлено. А сейчас ложись спать.       Леон кивнул. Тулле, приняв его ответ, медленно удалилась, а юноша прошмыгнул в коридор. Там, в коморке под старой лестницей в служебном крыле, располагалась его комната. В четырёх узких стенах стояли лишь кровать, созданная из сундука с плоской крышкой и пары старых одеял, на которой можно было спать только с поджатыми к груди ногами, и старый столик из рыжего дерева, у которого одна ножка была короче и выровнена двумя толстыми книгами; на стенах висели записки и рисунки, начерченные рукой самого Леона, и старое круглое зеркало с выпавшим треугольным осколком.       Переступив порог, Леон зажёг лампу и закрыл дверь на защёлку. Руки были в тонких красных полосках и всё ещё саднили, но боль была терпимой. Бросив куртку на кровать, он достал дневник отца и положил его под свет. При перелистывании тонкие желтоватые страницы приятно хрустели, и лишь одна оказалась тяжелее других. Старый нож для масла, украденный с кухни, пришёлся как нельзя кстати: Леон расцепил карман из слипшихся страниц, и свет лампы упал на старую фотокарточку. В самый последний момент он успел спрятать её в заранее сделанный тайник.       Лампа позволила ему разглядеть то, что он не увидел в музее, – крючковатый символ на стенах древних развалин за спиной у сфотографированной женщины. Её лицо на фотографии расплылось, но Леон помнил его до сих пор: мягкие черты, словно ангельские, но авантюрный огонёк в глазах, не присущий ни одной женщине того времени. Она была той смелой дамой, что на фотографии стояла в уверенной позе в широких брюках-блумерах и белой рубашке в окружении мужчин и не получала от них укоризны. Его отца на фотографии не было: он был тем, кто фотографировал исследователей в этот момент.       Но возвращаясь к символу… Он не зря показался ему знакомым. Открыв нужную страницу в дневнике, Леон бросил снимок рядом с рисунком отца. Это был тот же самый знак, значение которого всё ещё оставалось загадкой для юного исследователя. Записи рядом были на неизвестном языке, расшифровать их ему было не под силу, но тем не менее Леон наконец почувствовал облегчение. В отражении зеркала он увидел, какое воодушевлённое выражение приобрело его лицо. Наслаждение от назревающей тайны отразилось в зашторенном длинной чёлкой взгляде. Леон усмехнулся и нервно убрал русые волосы назад, явив своему отражению разноцветные глаза, один из которых был цвета тёмного золота, а второй ­– полуночной фиалки.       Спустя столько лет он сдвинулся с мёртвой точки. От переполнявших душу эмоций он даже забыл о боли и рассмеялся... 1. 6 футов – 182,88 см