***
Цветной витраж реальности разбивается вдребезги, открывая ужасный мир, находившийся за ним. Смех сменяется воплями, мостовую пастельных тонов заливает кровь, а спецэффекты, использованные для телесъёмки, скрывает настоящий дым. Второй взрыв, как будто, раскалывает на части сам воздух. В ушах звенит, но я не могу понять, где рвануло. Добираюсь до Боггса, пытаюсь разглядеть что-нибудь в кровавом месиве, ищу, чем можно остановить кровь. Хоумс отталкивает меня, раскрывает аптечку. Боггс хватает меня за руку. У него серое лицо — покрытое пеплом лицо умирающего. Он угасает, но продолжает командовать: — Галограф. Галограф. Я бешено раскапываю груду липких от крови обломков, содрогаясь, когда натыкаюсь на кусочки еще теплой плоти. Галограф, как и сапог Боггса, застрял в шахте лестницы. Я достаю устройство, вытираю его ладонями и возвращаю командиру. На культю, в которую превратилось левое бедро Боггса, Хоумс наложил какую-то давящую повязку — но она уже промокла насквозь. Сейчас он прилаживает жгут над коленом правой. Остальные бойцы заняли оборону вокруг нас и съемочной группы. Финник пытается оживить Мессаллу, которого взрывная волна впечатала в стену. Пит орет в рацию, требует прислать медиков из лагеря, но я знаю: врачи не помогут. Еще в детстве, наблюдая за работой матери, я заметила— если лужа крови достигает определенного размера, человека уже не спасти. Я встаю на колени рядом с Боггсом и готовлюсь сыграть ту же роль, что когда-то с Рутой. Я буду держать Боггса за руку, пока он уходит. Но обе руки у него заняты: он работает на галографе — вводит какую-то команду, прижимает большой палец к экрану, чтобы провести идентификацию, называет пароль — последовательность букв и цифр. Экран вспыхивает зеленым, освещая лицо командира. — Утратил способность командовать отрядом, — говорит Боггс. — Доступ ко всем секретным материалам передается солдату отряда 451 Китнисс Эвердин. Из последних сил он поворачивает галограф в мою сторону. — Назови свое имя. — Китнисс Эвердин, — говорю я в поток зеленого света, и внезапно он окружает меня. Сканирует? Записывает? Ослепляет? Тут свет гаснет, и я трясу головой, чтобы прийти в себя. — Что ты сделал? — Приготовиться к отступлению! — кричит Джексон. Финник орет что-то в ответ, указывая туда, откуда мы пришли. Там, словно из гейзера, вылетает что-то черное и маслянистое, превращаясь в сплошную стену тьмы. Это вещество не жидкость и не газ, и оно не похоже ни на природное, ни на искусственное соединение. Ясно одно: эта штука смертельно опасна. Так что назад пути нет. Грохот пальбы оглушает: Гейл и Лиг первая выстрелами прокладывают дорогу. Смысл их действий до меня доходит, только когда в десяти ярдах от нас взрывается еще одна бомба: это примитивный поиск мин. Мы с Питом хватаем Боггса и бежим за Гейлом. Командир кричит от боли, и я хочу остановиться, придумать что-нибудь, но тьма раздувается над нами, накатывает, словно волна. Кто-то рывком тянет меня назад; я отпускаю Боггса и падаю. Пустые, безумные глаза: Катон. Он замахивается прикладом, чтобы размозжить мне череп. Я откатываюсь в сторону, слышу, как приклад врезается в мостовую, краем глаза замечаю, что Митчелл сбивает Катона с ног. Катон, которому безумие только придало сил, поджимает ноги и лягает Митчелла в живот, отбрасывая на несколько ярдов. Ловушка, приведенная в действие, громко трещит. Четыре троса, закрепленные на зданиях, поднимаются над грудой обломков; тащат сеть, в которую попадает Митчелл. Внезапно его тело заливает кровь, и мы замечаем, что проволока, из которой сделана сеть, покрыта крошечными колючками. Я сразу узнаю ее — такая же проволока украшала ограждение Двенадцатого дистрикта. Я кричу, чтобы он не двигался, и вдруг на меня накатывает тошнота от плотной, невыносимой вони, похожей на запах гудрона. Волна тьмы поднялась до максимальной высоты и теперь падает на нас. Расстреляв замок на двери ближайшего здания, Гейл и Лиг Первая Открывают огонь по тросам, на которых висит сетка. Остальные держат Катона. Я бросаюсь к Боггсу, и мы с Питом затаскиваем его в дом, проносим по чьей-то гостиной, обитой белым и розовым бархатом, по коридору, увешанному семейными фотографиями, и падаем без сил на мраморном полу кухни. Кастор и Поллукс заносят извивающегося Катона. Джексон удается надеть на него наручники, но от этого он приходит в еще большую ярость, и нам приходится запереть его в шкафу. Хлопает дверь гостиной, кричат люди. Топот ног в коридоре. Мимо дома проносится черная волна. Трещат и ломаются окна. Вонь заполняет каждый уголок. Финник вносит Мессаллу; за ним, спотыкаясь и кашляя, входят Лиг Первая и Крессида. — Гейл! — кричу я. Он захлопывает за собою дверь и, задыхаясь, выжимает из себя только одно слово: — Газ! Кастор с Поллуксом затыкают щели полотенцами, а Гейл блюет в ярко-желтую раковину. — Митчелл? — спрашивает Хоумс. Лиг Первая качает головой. Боггс сует мне в руки галограф и что-то говорит, но ничего не слышно. Я склоняюсь к Боггсу и слышу хриплый шепот: — Не доверяй им. Не возвращайся. Убей Катона. Сделай то, ради чего ты сюда пришла. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в глаза командира. — Что? Боггс? Боггс? Его глаза открыты, но он уже мертв. Кровь Боггса приклеила галограф к моей ладони. Катон колотит ногами в дверь шкафа, однако его силы явно на исходе. Темп ударов замедляется, и наконец наступает тишина. Может, Катон тоже умер? — Его больше нет? — спрашивает Пит, глядя на Боггса. Я киваю. — Уходим отсюда. Немедленно. Мы только что активировали целую улицу капсул, и, наверное, нас засекли камеры наблюдений. — Тут уж можешь быть спокоен, — отвечает Кастор. — На каждой улице есть камеры, так что волну включили, как только мы приступили к съемкам ролика. — Радио вырубилось почти сразу — похоже, враг применил электромагнитную бомбу. Ничего, я выведу нас к лагерю. Давай галограф, — Джексон тянется к прибору, но я прижимаю его к груди. — Нет, Боггс отдал его мне. — Не тупи! — рявкает она. После смерти Боггса, она стала старшей по званию и, естественно, считает, что устройство должно достаться ей. — Все верно, — замечает Пит, —перед смертью Боггс дал Китнисс доступ ко всем секретным материалам. Я сам это видел. — Почему он это сделал? — Джексон не верит своим ушам. Действительно, почему? Я вспоминаю события последних пяти минут, и мое сознание не может вместить в себя все эти ужасы — искалеченного, умирающего Боггса, безумную ярость Катона, мерзкую черную волну, проглатывающую окровавленного Митчелла. Я поворачиваюсь к Боггсу; ах, как он нужен мне сейчас! Внезапно становится ясно, что он — и возможно, он один — был на моей стороне. И больше никто. Я вспоминаю его последний приказ... «Не доверяй им. Не возвращайся. Убей Катона. Сделай то, ради чего ты сюда пришла». Что он имел в виду? Кому не доверять — мятежникам, Койн, людям, которые смотрят на меня прямо сейчас? Я не вернусь, но он должен был знать, что я не могу всадить пулю в голову Катона. Или могу? И должна ли? Неужели Боггс догадался, что на самом деле я хочу сбежать и лично убить Сноу? Сейчас мне некогда разбираться, поэтому я концентрирую внимание на двух первых приказах — никому не доверять и двигаться в глубь территории Капитолия. Но как это объяснить? Как сделать, чтобы галограф остался у меня? — Потому что, я выполняю особое задание президента Койн. О нем знал только Боггс. Джексон мои слова нисколько не убеждают. — Какое еще задание? Может, сказать правду? Вряд ли мне удастся придумать, что-то более убедительное. Но нужно сделать так, чтобы в моих словах не было, даже намека на месть. — Убить президента Сноу — до того, как наши потери лишат нас возможности вести войну. — Я тебе не верю, — говорит Джексон. — И, как старшая по званию, приказываю передать доступ к секретным материалам мне. — Нет, — отвечаю я. — Это будет прямым нарушением приказа президента. Половина отряда берет на мушку меня, другая половина— Джексон. Сейчас кто-то умрет. И вдруг слово берет Крессида. — Это правда. Именно для этого нас и прислали сюда. Плутарх считает так: если нам удастся снять, как Сойка убивает Сноу, война закончится. Джексон на минуту задумывается. Потом наводит ствол на дверь шкафа. — А он тогда почему здесь? Я не могу убедительно объяснить, зачем Койн отправила на такое важное задание парня с неустойчивой психикой, который к тому же запрограммирован меня убить. Джексон пробила огромную брешь в моих аргументах. Это конец. И снова на выручку приходит Крессида. — Два интервью с Цезарем Фликерменом сняты в личных апартаментах президента Сноу. Плутарх считает, что Катон может провести нас туда. Мне хочется спросить у Крессиды, почему она меня прикрывает, почему убеждает всех в моей правоте. Однако сейчас не время. — Нужно уходить отсюда! — говорит Гейл. — Я с Китнисс. Если не хотите идти с ней, возвращайтесь в лагерь — но здесь нам оставаться нельзя! Хоумс отпирает шкаф и вскидывает на плечо потерявшего сознание Катона. — Готово. — Боггс? — спрашивает Лиг Первая. — Мы не сможем его взять. Он бы нас понял. — Финник вешает на плечо оружие Боггса. — Веди нас, солдат Эвердин. Я не знаю, как и куда нужно вести, и поэтому с надеждой смотрю на галограф. Он включен, но толку от него немного. Времени разбираться с прибором нет. Я поворачиваюсь к Джексон. — Я не знаю, как он работает. Боггс сказал, что ты мне поможешь, что я могу рассчитывать на тебя. Нахмурившись, Джексон выхватывает у меня галограф и вводит какую-то команду. На экране появляется перекресток. Если выйдем через черный ход, попадем в небольшой дворик, за которым находится еще один жилой комплекс. Это план четырех улиц, которые образуют этот перекресток. Пытаясь сориентироваться, я пялюсь на экран; на нем мигает множество символов, обозначающих капсулы — причем только те, о которых знает Плутарх. Галограф ничего не сообщил ни о мимах, ни о черном гейзере, ни о сетке из колючей проволоки. Кроме того, здесь могут быть миротворцы, с которыми нужно разбираться, — ведь они теперь знают, где мы. Я прикусываю губу и понимаю, что все взоры направлены на меня. — Надевайте маски. Возвращаемся тем же путем, каким пришли. Тут же начинаются возражения. Я повышаю голос. — Если волна действительно оказалась мощной, то, наверное, она активировала другие капсулы на нашем маршруте; Все задумываются. Поллукс начинает быстро жестикулировать. — Возможно, волна вывела из строя и камеры тоже, — переводит Кастор. — Залепила объективы. Поставив ногу на стол, Пит смотрит на прилипшее к сапогу черное вещество, затем соскребает его кухонным ножом. — Оно не едкое. Наверное, оно должно было отравить нас или вызвать удушье. — Это наш шанс, — говорит Лиг Первая. Все достают маски. Финник надевает одну из них на Катона. Крессида и Лиг Первая берут под руки Мессаллу, который едва держится на ногах. Я жду, когда кто-нибудь пойдет вперед, потом вспоминаю, что теперь это моя работа, и распахиваю дверь кухни — противник не обнаружен. На полу в коридоре слой черного вещества толщиной в полдюйма — оно натекло из гостиной. Я осторожно тыкаю носком сапога и обнаруживаю, что оно похоже на гель. Поднимаю ногу: вещество немного растягивается, затем возвращается в исходное положение. Я делаю три шага и оглядываюсь: никаких следов. Первая хорошая новость за целый день. В центре гостиной слой геля немного толще. Я открываю входную дверь, ожидая, что на меня хлынет огромная волна вещества, но гель держит форму. Впечатление такое, будто розово-оранжевый квартал недавно покрасили блестящей черной краской. Мостовая, здания, даже крыши — все покрыто гелем. Над улицей свисает огромная капля, в очертаниях которой угадываются два силуэта — ствол оружия и рука. Митчелл. Я смотрю на него до тех пор, пока из дома не выходит вся группа. — Если кто-нибудь хочет вернуться, сейчас самое время, — говорю я. — Ни о чем спрашивать не буду и зла держать — тоже. Отступать, похоже, никто не хочет; я понимаю, что времени у нас мало, и поэтому сразу беру курс на Капитолий. Слой геля здесь толще, дюймов четыре-шесть, и при каждом шаге он чавкает. Однако следов на нем все же не остается. Волна была такой мощной, что накрыла несколько кварталов. И хотя я иду осторожно, мне кажется, что я не ошиблась насчет других капсул. Один квартал усыпан золотистыми телами ос-убийц. Видимо, они вылетели из ловушки и сразу же погибли от ядовитого газа. Чуть дальше обрушился целый жилой дом, и теперь его обломки лежат под слоем черного геля. Рядом с перекрестком, я жестом приказываю всем остановиться, перебегаю на другую сторону улицы и всматриваюсь. Однако никакие повстанцы не могли бы обезвредить капсулы так же эффективно, как это сделала волна. На пятом перекрестке я чувствую, что здесь полна ослабела: слой геля стал меньше дюйма, и уже видны голубые крыши соседнего квартала. Солнце село, и поэтому нам нужно немедленно найти укрытие и разработать план действий. Я выбираю дом в центре квартала. Хоумс вскрывает замок. Я приказываю всем зайти внутрь, а сама еще минуту стою на улице, смотрю, как гель затягивает наши следы. Гейл осматривает окна — они, похоже, не повреждены — и снимает маску. — Все нормально. Запах есть, но не сильный. Дом устроен точно так же, как и первый. Окна, выходящие на улицу, покрыты черным гелем, на кухне через жалюзи пробивается свет. Дальше по коридору две спальни с ванными. Из гостиной винтовая лестница ведет в большую комнату, занимающую почти весь второй этаж. Окон наверху нет, зато горят лампы — вероятно, хозяева эвакуировались в спешке. На стене огромный телеэкран — изображения на нем нет, но он мягко светится. Мы садимся на мягкие кресла и диваны и пытаемся отдышаться. Хоумс кладет Катона на синий диван. Катон в наручниках и все еще без сознания, однако Джексон по-прежнему держит его на мушке. Черт, что же мне с ним делать? А со съемочной группой? И, в общем, со всеми, кроме Гейла, Пита и Финника? С этими тремя охотиться на Сноу было бы гораздо проще. Впрочем, даже если мне удастся воспользоваться галографом, имею ли я право обманом вести десять человек в Капитолий? Как быть? Отправить их обратно? Или это слишком рискованно — и для них, и для меня? Надо ли было слушать Боггса? Что, если перед смертью у него омрачился рассудок? Может, признаться во всем? Но тогда командование отрядом перейдет к Джексон, и мы вернемся в лагерь — где мне придется держать ответ перед Койн. При мысли о том, какую кашу я заварила, мозг начинает плавиться, и тут где-то вдали раздаются взрывы. Дом содрогается. — Это далеко от нас, четыре-пять кварталов, не меньше — успокаивает нас Джексон. — Там, где остался Боггс, — замечает Лиг Первая. Телевизор никто не трогал, однако внезапно он оживает и принимается пронзительно пищать. Мы вскакиваем. — Все нормально! — кричит Крессида. — Это просто сообщение, которое передается в чрезвычайных ситуациях. Все телевизоры Капитолия транслируют его автоматически. На экране появляемся мы — сразу после того, как Боггс подорвался на мине. Голос за кадром комментирует наши действия — то, как мы пытаемся перегруппироваться, как реагируем на появление черного геля, как теряем контроль над ситуацией. Передача продолжается до тех пор, пока волна не заливает камеры. Последнее, что мы видим, — Гейл, стреляющий по тросам, которые удерживают сетку с Митчеллом. Репортер называет нас по именам — Гейла, Финника, Боггса, Пита, Крессиду, Катона и меня. — Мы не видим съемок с воздуха. Наверное, Боггс был прав насчет планолетов, — говорит Кастор. Я этого даже не заметила, а вот он, телеоператор, сразу обратил внимание. Далее репортаж ведется из дворика за домом, в котором мы укрылись. Миротворцы занимают позиции на крыше дома напротив нашего бывшего убежища. Начинается стрельба, слышны взрывы, и здание рушится, превращаясь в груду обломков. Включается прямой эфир: журналистка стоит на крыше вместе с миротворцами. За ними горит дом, пожарные тушат пламя из брандспойтов. Нас объявляют убитыми. — Наконец-то хоть немного повезло, — замечает Хоумс. И он прав — ведь иначе нам пришлось бы уходить от преследования. Однако меня не оставляет мысль о том, какую реакцию этот ролик вызовет в Тринадцатом. Мама, Прим, Лина, Мадж с ребятами, Энни, Хеймитч и многие другие решат, что мы умерли. — Мой отец... Он недавно потерял одну дочь, а теперь... —Лиг Первая умолкает на полуслове. Ролик повторяют снова и снова. Капитолийцы наслаждаются победой — и особенно они довольны тем, что убили меня. Затем начинается монтаж, посвященный карьере Сойки, — он такой отполированный, что, похоже, был подготовлен заранее. Опять возобновляется прямой эфир: двое журналистов обсуждают мою вполне заслуженную смерть. Позднее, говорят они, Сноу выступит с официальным заявлением. Экран гаснет. Повстанцы не делают попыток прервать трансляцию, и я прихожу к выводу, что в достоверности информации они не сомневаются, — а значит, помощи нам ждать неоткуда. — Ну, ладно, мы мертвы. И что теперь? — спрашивает Гейл. — Это же очевидно. — Никто даже и не заметил, как Катон пришел в себя. Не знаю, сколько он увидел, — но, судя по гримасе боли, Катон знает, что произошло на улице. Знает, как сошел с ума, как пытался проломить мне голову, как бросил Митчелла в капсулу. Превозмогая боль, Катон садится на диване и поворачивается к Гейлу. — Теперь мы должны... убить меня.***
За последний час это уже второе предложение убить Катона. — Не смеши меня, — говорит Джексон. — Но я же убил одного из наших! — кричит Катон. — Ты оттолкнул его. О том, что он активирует сеть именно в той точке, ты знать не мог, — успокаивает Катона Пит. —Какая разница — он же погиб, верно? — По лицу Катона текут слезы. — Я не знал. Никогда не видел себя в таком состоянии. Китнисс права: я монстр, переродок. Я — тот, кого Сноу превратил в свое оружие! — Это не твоя вина, Катон, — отвечает Финник. — Мне нельзя идти с вами — рано или поздно я еще кого-нибудь убью. — Катон оглядывает нас; мы в замешательстве. — Возможно, вам кажется, что лучше меня где-нибудь бросить. Но ведь это все равно, что выдать меня капитолийцам. По- вашему, вы оказываете мне услугу, отправляя обратно к Сноу? Катон опять в руках Сноу, который будет пытать его до тех пор, пока окончательно не уничтожит. Почему-то в моей голове начинает звучать последний куплет «Дерева висельника»— тот, где герой хочет, чтобы его возлюбленная умерла и покинула этот мир, полный зла. Не жди, не жди, К дубу приходи. Где мертвец кричал: - Милая, беги! Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой. — Если такая угроза возникнет, я сам убью тебя, — говорит Гейл. — Даю слово. Катон колеблется, словно прикидывает, можно ли Гейлу доверять. Затем качает головой. — Не пойдет. А если тебя не будет рядом? Нет, мне нужна таблетка с ядом — такая, как у вас. Морник. Одна таблетка есть в лагере, в особом кармашке моего костюма Сойки. Еще одна лежит в нагрудном кармане моей формы. Интересно, почему Катону такую таблетку не дали? Возможно, Койн решила, что он может покончить с собой раньше, чем убьет меня. Пока не ясно, хочет ли Катон убить себя сейчас или только в том случае, если капитолийцы снова возьмут его в плен. Если учесть, в каком он сейчас состоянии, то, скорее, первое. Для нас так будет лучше — не придется в него стрелять; и, естественно, можно будет не бояться, что он кого-нибудь убьет. Не знаю, капсулы ли во всем виноваты, страх или смерть Боггса, только мне кажется, словно я на арене — более того, словно я ее и не покидала. Я снова веду борьбу не только за свою жизнь, но и за жизнь Пита. Вот бы Сноу порадовался, если бы Катона убила я — если бы эта смерть мучила меня до конца жизни, пусть и недолгой. — Дело не в тебе, — говорю я. — У нас задание, и ты нам нужен. — Я оглядываю остальных. — Как, по-вашему, здесь можно найти еду? Если не считать аптечки и телекамер, у нас с собой только форма и оружие. Половина отряда остается присматривать за Катоном и следить за выступлением Сноу, если оно начнется, остальные идут на поиски еды. Больше всего пользы от Мессаллы: его дом был практически точной копией этого, и поэтому все укромные места Мессалле хорошо известны. Например, он знает, что за зеркальной панелью в спальне есть ниша и что вентиляционная решетка в коридоре легко вынимается. Поэтому, хотя кухонные шкафы пусты, мы находим более тридцати банок с консервами и несколько коробок с печеньем. Солдаты, выросшие в Тринадцатом дистрикте, взирают на обнаруженные припасы с негодованием. — Разве это не противозаконно — копить еду? — спрашивает Лиг Первая. — Напротив, все умные жители Капитолия только так и делают, — отвечает Мессалла. — Люди начали делать запасы продовольствия еще до Квартальной бойни. — Пока другие голодали. — Точно. Именно так здесь и поступают. — К счастью для нас, иначе мы бы остались без ужина, — замечает Гейл. — Пусть каждый возьмет себе по банке. Кое-кому не нравится эта затея, но данный метод не хуже любого другого. У меня нет никакого желания делить все на одиннадцать человек с учетом возраста, массы тела и физической нагрузки. Я копаюсь в куче банок и уже думаю взять суп из трески, как вдруг Пит протягивает мне жестянку. — Держи. Я беру банку, не зная, что и ожидать. На этикетке написано «Рагу из кролика». Я причмокиваю, вспоминая дождь, сочащийся сквозь камни, мои неуклюжие попытки флиртовать и запах моего любимого капитолийского блюда в холодном воздухе. Значит, какие-то воспоминания об этом остались и у Катона. Какой счастливой я была, когда подстрелила того зайца, то как он пришел ко мне в пещеру, он не раз мне напоминал о той встречи. Как мы были близки! — Спасибо. — Я открываю банку. —Здесь даже чернослив есть. Я сгибаю крышку, превращая ее в самодельную ложку, и зачерпываю немного рагу. Теперь об арене мне напоминает и вкус. Когда мы пускаем по кругу коробку печенья с кремом, телевизор снова начинает пищать. На экране возникает эмблема Панема; она остается там, пока играет гимн. А затем появляются изображения мертвых — так раньше показывали трибутов на арене. Сначала лица участников съемочной группы, затем Боггс, Гейл, Финник, Пит, Катон и я. Если не считать Боггса, солдат Тринадцатого дистрикта камера не показывает — либо потому, что телевизионщики их не знают, либо думают, что эти солдаты неизвестны зрителям. Затем появляется сам президент; он сидит за столом, на фоне флага, в, петлице — белая роза. Видимо, в последнее время над ним еще раз поработали, ведь губы выглядят даже более пухлыми, чем обычно. И, кроме того, его стилисты явно перестарались, накладывая румяна. Сноу поздравляет миротворцев с успешным завершением операции и благодарит за избавление страны от опасного врага по имени Сойка- пересмешница. Он пророчит, что моя смерть изменит ход войны, ведь теперь у мятежников не осталось лидера. Да и кто я, в сущности, такая? Бедная, психически неуравновешенная девочка, немного умевшая стрелять из лука. Не великий мыслитель, не стратег, а просто смазливая оборванка, которую выбрали потому, что я привлекла внимание экстравагантным поведением в ходе Игр. Однако мятежники сильно, очень сильно нуждались во мне, потому что настоящего предводителя у них нет. Где-то в Тринадцатом дистрикте Бити нажал на кнопку: теперь на нас смотрит не президент Сноу, а президент Койн. Она представляется жителям Панема, говорит, что она — лидер повстанцев, а затем читает панегирик мне. Слава девушке, которая выжила в Шлаке и на Голодных играх, а затем превратила страну рабов в армию бойцов за свободу. «Живая или мертвая, Китнисс Эвердин остается символом восстания. Если вас охватит сомнение, вспомните Сойку-пересмешницу, и она придаст вам сил, чтобы вы смогли освободить Панем от угнетателей». — Кто бы мог подумать, что для нее я так много значила, — говорю я. Гейл и Пит смеются. Остальные бросают на меня недоуменные взгляды. На экране возникает мое сильно приукрашенное изображение: я, прекрасная и яростная, на фоне пламени. Никаких слов, никаких лозунгов. Теперь им нужно только мое лицо. Бити отпускает поводья, и в эфир снова выходит Сноу — он явно с трудом держит себя в руках. У меня такое чувство, что повстанцы подключились к каналу экстренной связи, который президент считал неуязвимым, — и за это кто-то из приближенных Сноу сегодня умрет. — Завтра утром мы извлечем тело Китнисс Эвердин из-под обломков и увидим, что Сойка — просто мертвая девушка, которая не могла спасти, даже саму себя. Эмблема Панема, гимн, конец эфира. — Вот только вы ее не найдете, — говорит Финник, обращаясь к погасшему экрану и высказывая то, что, наверное, думаем мы все. Фора будет небольшой. Как только они разберут завал и обнаружат на одиннадцать трупов меньше запланированного, то поймут, что мы сбежали. — По крайней мере, мы сможем немного от них оторваться, — отзываюсь я, и вдруг на меня накатывает страшная усталость. Хочется только одного — лечь на зеленый диван, стоящий неподалеку, и заснуть. Вместо этого я достаю галограф и заставляю Джексон еще раз познакомить меня с простейшими командами — которые, в общем, заключаются в наборе координат. Число капсул значительно увеличилось, а значит, мы приближаемся к стратегически важным целям. Вряд ли нам удастся идти навстречу этому созвездию мигающих точек так, чтобы нас не обнаружили. Но если мы этого не сделаем, значит, мы в ловушке, словно птицы в силке. Я решаю, что мне не стоит говорить с бойцами приказным тоном — особенно сейчас, когда мои глаза все чаще посматривают в сторону зеленого дивана. Поэтому я спрашиваю: — Идеи есть? — Может, будем действовать методом исключения? — спрашивает Пит. — По улице идти нельзя. — Крыши ничем не лучше улиц, — откликается Финник. — Возможно, мы еще можем отступить, вернуться тем же путем, каким пришли, — замечает Хоумс. — Но это значит провалить задание. Внезапно на меня накатывает чувство вины, ведь «задание» я придумала. — Никто не рассчитывал на то, что вы все составите мне компанию. Просто вам не повезло оказаться в одном отряде со мной. — Ну, сделанного не воротишь, так что и обсуждать нечего, — говорит Джексон. — Ну что, сидеть здесь нельзя, идти наверх или вбок — тоже. Получается, путь один. — Под землю, — догадывается Гейл. Под землю. Ненавижу подземелья — шахты, тоннели и Тринадцатый дистрикт. Я с ужасом думаю о том, что могу умереть там, хотя это глупо — ведь если я умру на поверхности, меня непременно закопают в землю. Галограф показывает и те капсулы, которые находятся под землей. Когда мы спускаемся, я нижу, что четкие, надежные линии улиц переплетаются с беспорядочным, запутанным клубком тоннелей. Правда, и капсул здесь меньше. Двумя этажами ниже находится вертикальная труба, соединяющая наш дом с тоннелями. Что- f 11 и добраться до нее, придется лезть по узкой вентиляционной шахте, которая проходит по всему зданию. В шахту можно попасть через кладовую на верхнем этаже. — Ну ладно. Давайте сделаем так, как будто нас здесь не было, — говорю я. Мы уничтожаем следы нашего пребывания — выбрасываем в мусоропровод пустые жестянки, переворачиваем подушки диванов, залитые кровью, вытираем следы геля с пола. Замок на входной двери ремонту не подлежит, но мы запираем дверь на задвижку, чтобы она хотя бы не открылась от первого прикосновения. Наконец остается только разобраться с Катоном, который улегся на синем диване и отказывается вставать. — Никуда я не пойду. Я либо выдам вас, либо на кого-нибудь нападу. — Тебя найдут люди Сноу, — говорит Финник. — Тогда оставьте мне капсулу с ядом. Я приму ее только в крайнем случае, — отвечает Катон. — Это не вариант. Пойдешь с нами! — рявкает Джексон. — А если нет, тогда что? Вы меня застрелите? — Мы тебя вырубим и потащим силой, — говорит Хоумс. — А это отнимет время и сделает нас более уязвимыми. — Хватит играть в благородство! Я не боюсь смерти! — Он умоляюще смотрит на меня. — Китнисс, прошу тебя. Неужели ты не видишь, что я не хочу в этом участвовать? Проблема в том, что я действительно это вижу. Может, отпустить его — дать таблетку, нажать на спусковой крючок? Что сильнее — любовь к Катону или желание победить Сноу? Неужели я сделала Катона пешкой в моих личных Играх? Это отвратительно, но я не уверена, что это ниже моего достоинства. Возможно, мне следовало бы проявить милосердие и немедленно убить Катона — да только все дело в том, что мною движет не милосердие. — Мы зря теряем время. Пойдешь добровольно или тебя нужно вырубить? На пару секунд Катон закрывает лицо руками, затем встает. — Снять с него наручники? — спрашивает Пит. — Нет! — рычит Катон, прижимая их к груди. — Нет, — эхом отзываюсь я. — Отдайте мне ключ. Джексон без возражений передает мне ключ, и я кладу его в карман штанов. Он звякает, стукнувшись о цепочку Катона, которую я взяла с собой на полигон. Хоумс вскрывает маленькую металлическую дверь вентиляционной шахты, и мы сталкиваемся с еще одной проблемой: для «жуков» в панцирях шахта слишком узка. Кастор и Поллукс снимают броню и отсоединяют запасные камеры, каждая из которых размером с коробку для обуви. Мессалла не может придумать, что делать с панцирями, и в конце концов мы просто бросаем их в кладовой. Мне не нравится, что за нами остается такой след, ну а что тут поделаешь? Даже двигаясь гуськом, боком, сдвинув все наше снаряжение на одну сторону, мы все равно с трудом протискиваемся в шахте. Минуем первую квартиру и вламываемся во вторую. Здесь, в одной из спален есть дверь в подсобку. В подсобке — вход в трубу. Увидев круглую крышку, Мессалла хмурится, на мгновение возвращаясь в прошлую жизнь. — Вот почему никто не любит квартиры в центре дома. Целый день туда-сюда шастают рабочие, и ванная здесь только одна. Правда, квартплата значительно ниже. — Заметив удивление на лице Финника, Мессалла добавляет: — Не важно. Проехали. Крышка снимается просто, а широкая лестница с покрытыми резиной ступеньками позволяет быстро и легко спуститься в нутро города. Мы собираемся у ее подножия, и ждем, пока наши глаза привыкнут к полумраку, который почти не рассеивают ряды тусклых лампочек. Воздух пахнет химикатами, плесенью и фекалиями. Поллукс, бледный и потный, хватает Кастора за руку, словно готов в любой момент упасть. — Прежде чем стать безгласым, мой брат работал здесь, — говорит Кастор. Ну конечно. А кого еще капитолийцы отправили бы в эти затхлые, вонючие тоннели, полные мин-капсул? — Прошло пять лет, прежде чем мы накопили деньги и подкупили чиновников, чтобы его перевели на поверхность. За эти годы он ни разу не видел солнца. В более благоприятной обстановке, в другой жизни, в которой меньше опасностей и больше отдыха, кто-нибудь непременно понял бы, что нужно сказать, мы же просто долго стоим, пытаясь подобрать подходящий ответ. Пит поворачивается к Поллуксу. — Значит, ты только что превратился в наше самое главное сокровище. Кастор смеется, и даже Поллуксу удается выдавить из себя улыбку. Мы прошли половину первого тоннеля, и я вдруг понимаю, чем примечателен этот разговор: Пит человек, который в любой момент может найти подходящие слова. Он может иронизировать, подбадривать, даже шутить — но никогда не смеется над другими людьми. Я бросаю взгляд назад: Катон, глядя в землю и сгорбившись, ковыляет вперед в окружении своих конвоиров, Гейла и Джексон, он выглядит таким подавленным. Пит оказался прав: Поллукс ценнее десяти галографов. Под землей есть простая сеть широких тоннелей, которая совпадает с планом города: тоннели проходят под всеми главными улицами. Она называется Перевоз, ведь по ней грузовики перевозят товары по всему городу. Днем ее многочисленные капсулы отключены, а ночью она превращается в минное поле. Сотни дополнительных тоннелей, служебных шахт, железнодорожных путей И канализационных труб образуют многоуровневый лабиринт. Новичок здесь бы долго не протянул, но Поллукс знает все — в каком коридоре нужно надеть противогазы, где протянуты провода высокого напряжения, а где водятся крысы размером с бобра. Он предупреждает нас, когда периодически по канализации текут потоки воды, угадывает время, когда меняются смены безгласых, ведет нас по затхлым, неприметным трубам, обходя стороной железнодорожные пути, по которым время от времени почти бесшумно проносятся грузовые поезда. И, что самое главное, он все знает про камеры. Здесь, если не считать Перевоза, их мало, но мы все равно стараемся держаться от них подальше. Под предводительством Поллукса мы движемся с неплохой — нет, удивительной — скоростью, особенно если сравнить с нашими странствиями по поверхности. Примерно шесть часов спустя усталость берет верх. Сейчас три, и я решаю, что отсутствие наших трупов обнаружат лишь через несколько часов. Затем капитолийцы прочешут весь квартал — на тот случай, если мы попытались уйти по шахтам, — а потом начнется охота. Когда я предлагаю отдохнуть, никто не возражает. Поллукс находит небольшую теплую комнату, в которой полно машин с рычагами и циферблатами, и показывает четыре пальца — через четыре часа мы должны отсюда убраться. Джексон составляет график дежурств, и, так как в первой смене меня нет, я сразу же засыпаю, устроившись между Гейлом и Питом. Ощущение, будто прошло всего несколько минут, но Джексон уже трясет меня: подошла моя очередь. На часах шесть; через час мы должны отправиться в путь. Джексон говорит, чтобы я съела банку консервов и приглядывала за Поллуксом, который решил стоять на часах всю ночь. — Здесь он не может заснуть. Я привожу себя в состояние относительного бодрствования, съедаю банку тушеной картошки с фасолью и сажусь у стены, напротив двери. Поллукс не спит: наверно, он всю ночь заново проживал все пять лет своего заключения. Я достаю голограф, и мне все-таки удается ввести наши координаты и просканировать тоннели. Как и следовало ожидать, по мере приближения к центру Капитолия количество капсул возрастает. Какое- то время мы с Поллуксом щелкаем по галографу, смотрим, какие ловушки нас ждут. Когда голова начинает кружиться, я отдаю прибор Поллуксу и прислоняюсь к стене. Смотрю на спящих солдат и съемочную группу и думаю, сколько из нас снова увидят солнце. Я бросаю взгляд на Катона, лежащего у моих ног, и вижу, что он не спит. Мне хочется прочесть его мысли, войти в его сознание и распутать клубок лжи. Однако я решаю, что мечтать о несбыточном не стоит. — Ты ел? — спрашиваю я. Катон слегка качает головой: не ел. Я открываю банку курицы с рисом и передаю ему, оставив себе крышку, чтобы он не попытался вскрыть себе вены или еще что. Катон садится, запрокидывает голову и вливает в себя суп, даже не трудясь пережевывать содержимое. Свет индикаторов на панелях машин отражается от донышка банки, и мне снова приходит мысль, которая мучила со вчерашнего дня. — Когда Боггс рассказал тебе о том, что стало с Дарием и Лавинией, ты ответил, что так и думал. Что это не было таким блестящим. Что ты имел в виду? — А, не знаю, как это объяснить. Поначалу я ничего не мог понять, а теперь кое-что прояснилось, и, кажется, появилась некая система. Воспоминания, измененные с помощью яда ос-убийц, какие-то странные — слишком мощные, что ли, и нестабильные. Ты помнишь, что чувствовала, когда тебя ужалили осы? — Деревья раскололись. Появились огромные цветные бабочки. Я упала в яму, полную оранжевых пузырьков. Блестящих оранжевых пузырьков. — Точно. Но воспоминания про Дария и Лавинию совсем не такие. Думаю, тогда во мне еще не было яда, — говорит Катон. — Ну, это ведь хорошо, правда? Если ты отличаешь воспоминания, то сможешь разобраться, где правда, а где ложь. — Да. А если бы у меня выросли крылья, я бы мог летать. Только вот крыльев у людей нет. Правда или ложь? — Правда, — отвечаю я. —Но люди могут жить и без крыльев. — А сойки — нет. — Доев суп, Катон возвращает мне банку. В люминесцентном свете круги под его глазами похожи на синяки. — У нас еще есть время. Поспи. Не возражая, он ложится, но не засыпает, а просто смотрит на стрелку, которая подергивается на какой-то шкале. Я смахиваю волосы с его лба, словно глажу раненого зверя. Катон застывает, почувствовав прикосновение, однако не отстраняется, и я продолжаю нежно гладить его по волосам. После последней нашей ночи я впервые касаюсь его по своей воле. — Ты все еще пытаешься спасти меня. Правда или ложь? — шепчет Катон. — Правда, — отвечаю я, хотя, думается, он ждет более развернутого ответа. — Такие уж мы с тобой — вечно спасаем друг друга. Примерно через минуту Катон засыпает. Около семи мы с Поллуксом будим всех остальных. Как это всегда бывает при пробуждении, люди зевают и вздыхают, однако я слышу еще и что-то другое, похожее на шипение. Возможно, это просто свист пара, вырывающегося из какой-то трубы, или звук, который издает проносящийся вдали поезд... Я делаю всем знак замолчать. Да, я слышу шипение — но это не один непрерывный звуковой поток, а, скорее, серия выдохов, которые складываются в слова. В слово, которое эхом разносится по тоннелям. Одно слово. Одно имя, которое повторяется снова и снова. — Китнисс.