Узник

В гробнице воцаряется тишина. Но в ушах Себастьяна всё ещё стоит мучительная какофония звуков — криков, урчания мертвецов, стука капель. Как закольцованная пластинка. В его голове капли с грохотом падают на стылый пол азкабанской камеры, отдаются эхом и болью. Или это грохочет пульс в ушах? Тело, душа и разум Себастьяна действуют в полном разладе. Тело плачет. Ведёт пальцами под подбородком, скользит по шее Оминиса, пытаясь найти хоть подобие сердцебиения. Безвольно сползает на колени, не отпуская голову друга. Светлые волосы всклокочены, перемазаны. Картинка перед глазами не хочет уходить: как костлявая рука хватает сзади, выдирая целые пряди, дёргает с силой, на которую не рассчитана человеческая шея… По крайней мере, это случилось быстро. Руки укутывают Оминиса его же мантией, окровавленной и изодранной, скрывая кровоподтёки и глубокие царапины на такой пергаментно-тонкой, бледной коже. Тело ещё теплое. Руки Себастьяна против воли скользят по груди и плечам, точно пытаясь собрать последние капли тепла. Дрожащими пальцами ведёт по лицу, оставляя следы собственной крови, прикрывает ему веки. Будто неведомая сила примагничивает его к месту, не позволяет подняться с места, отпустить чужие плечи. Будто покинуть эти катакомбы Себастьян должен только вместе с Оминисом — а значит, обречён здесь остаться навечно. Разум же занят будущим, а не настоящим. Порождает и отбрасывает сотни мыслей, они носятся в голове, как стаи золотых снитчей — тяжело ухватить, невозможно не заметить. Год форы, подаренный высшими силами, стремительно сокращается до пары дней — пока исчезновение Оминиса не заметят, не расследуют и не отправят его в Азкабан. Мало ли людей пропадает в эти неспокойные времена? Но он — Гонт. Гонты захотят найти виноватого. Не найти, так назначить. Трансфигурировать тело во что-нибудь неприметное, добраться до запретного леса, подкинуть в паучье логово? Чтобы всё казалось несчастным случаем, а жертву уже нельзя было обследовать? Чёрт, его же самого, как ближайшего друга, допросят первым. А в памяти палочки — с десяток непростительных заклинаний. Сломать палочку? И стереть себе память? Легилименция и веритасерум раскроют дело за десяток минут. Он обречён. Это дело уже решенное. Остаётся лишь попытаться успеть, пока его не поймали, завершить дело — использовать реликвию. Себастьян сильнее сжимает артефакт в кулаке, надеясь, что боль отрезвит — становится только хуже. Паника закручивается внутри кольцами, душит до тошноты. У него на руках — труп друга, считай, прямой билет в Азкабан, вдобавок, реликвия Слизерина и палочка со следами непростительных. Вот не сиделось тебе спокойно, Оминис, да?! Это всё так нелепо. Так глупо и бессмысленно. Себастьяну просто хочется плюнуть на эту идиотскую, тупиковую ветку времени, запустить всё заново — проснуться дома первого сентября, собрать котлы-учебники, потащиться на церемонию распределения. Но он не знает правил этой игры, а значит, не может ей управлять. Очевидно, если бы его возвращение в прошлое было даром судьбы, а не жестокой издевкой, его бы вернуло раньше, до того, как Анну прокляли. Чёрт. Первый порыв — хватать реликвию, бежать в дом, попытаться застать Анну и Соломона врасплох, чтобы провести ритуал и наконец положить конец этому водовороту безумия. Нет-нет-нет, полагаться на внезапность и сбоящую магию, надеяться, что Соломон сплохует, а никто из жителей поселения не придёт на подмогу? Слишком опрометчивое обращение с его последним шансом. Себастьян закрывает лицо руками, выдыхает, пытаясь найти в хаосе мыслей хоть какой-нибудь план, который мог бы если не помочь, то не ухудшить положение дел. В той жизни умерли Соломон и Анна. В этой — Оминис. И он сам уже не жилец. В Азкабан он точно не вернётся, что бы ни случилось. Почему всё вечно идёт не так, почему кому-то всегда нужно взять и умереть? Себастьян вертит в голове переменные в этом уравнении, гоняет их, словно гигантские кубы от стены к стене, пытаясь найти комбинацию в этой головоломке, которая приведет его к выходу. Голова Оминиса всё ещё лежит у него на коленях. Себастьян больше не чувствует ни гнева, ни ненависти — лишь горчащую нежность к этим перемазанным кровью родинкам, к этой уязвимой, слишком хрупкой шее, к этим изящным, внимательным ладоням, которые столько тысяч раз прикасались к нему, пытаясь утешить или остановить. Ненависти и гнева больше нет — они все утекли в реликвию, стали силой со своей собственной волей, поднимающей и направляющей мертвецов. Себастьян поднимает палочку, дотрагивается до виска. Интересно, кто-нибудь использовал Аваду на себе самом? В любом случае, не выйдет. У него нет намерения. Что-то внутри этой отравленной, перемолотой души всё ещё хватается за жизнь, пытается найти выход. Он боится смерти. Вернее, наоборот — он боится открыть глаза после зелёной вспышки и обнаружить, что не сработало. Обнаружить себя в собственной постели дома в первый день учебного года. Или на зябком полу азкабанской камеры. Просто обнаружить себя и осознать — вопреки смерти, в этой временной петле, затянувшейся у него на шее. Время неумолимо идет, пока Себастьян сидит на земле перед трупом лучшего друга, с каждой минутой неумолимо приближая финал. Себастьян отпускает плечи Оминиса. Руки шарят по его вещам, по карманам мантии в поисках неизвестной подсказки. Мнимый стук капель в ушах торопит, задаёт темп его суетливым движениям. Палочка — чёрт с ней, пару сиклей в карманах — не пригодятся. Во внутреннем кармане мантии Себастьян обнаруживает то, что искал — крошечную склянку, буквально с фалангу мизинца. В ней каплей жидкого золота искрится феликс фелицис. Оминис носил её с собой, словно талисман — последнее средство, если что-то пойдёт не так. Так и не воспользовался. Себастьян сковыривает крышку дрожащими пальцами, роняет золотые капли на язык. Тепло течёт по горлу, разливается по телу, согревает закоченевшие руки. Паника уходит. Себастьян наконец выпускает реликвию из рук, оставляет её рядом с телом, поднимается на ноги. Он весь перепачкан землёй и кровью. Магия сбоит, не даёт привести себя в порядок — зелье поможет, он не встретит никого опасного, выбравшись из катакомб. Зелье выбивает последние осколки мыслей из головы, оживляет в нём только некий инстинкт, которому Себастьян бездумно следует. Выбирается из катакомб. На улице стоят сумерки — в них пятна на его одежде выглядят почти неразличимыми. Ветер покачивает чёрные силуэты ветвей. Себастьян делает глубокий вдох, стараясь запомнить этот запах, этот свежий ветер. — Себастьян! Я искала вас! Это Анна. Уголки губ машинально дёргаются в улыбке. Она в одиночестве выходит к катакомбам, больше в округе никого нет — ни Соломона, ни местных. — Где Оминис? Мерлин, Себастьян, твои руки!.. — Оминис, — Себастьян отмирает, оборачивается на чёрный проём пещеры. — Он остался там. О, Мерлин, Анна! Слова льются сами. Он крепче сжимает палочку, подхватывает Анну под локоть, тянет вглубь. — Быстрее. Анна растеряна, встревожена — страх за Оминиса заставляет её крепче перехватить собственную палочку и следовать за братом без вопросов. Лабиринт катакомб стелится перед Себастьяном, будто сам желает привести их в своё нутро. — Оминис! Анна устремляется к нему, падает на колени, пытается нащупать пульс. Себастьян медленно подходит. Поднимает реликвию с того самого места, где оставил её. — Себастьян, он не дышит! Себастьян! Он не дышит! Она кричит, повторяет одно и то же, трясёт Оминиса за плечи. Слёзы катятся по её лицу. Словно зеркало, лицо близнеца отражает то же горе: горячая влага бежит по его собственным щекам. — Это ключ, — шепчет Себастьян, протягивая ей реликвию. — Мы нашли способ снять проклятие. Мы нашли артефакт. Тут всё кишело инфери… — Нет! Нет-нет-нет! Анна обхватывает себя руками, скорчивается на земле. Тяжело сказать, это приступ боли пронизывает её тело или истерика. — Оминис хотел помочь каждому из нас, — шепчет Себастьян. Глаза горят от слёз, пока он на ходу инстинктивно сочиняет легенду, в которую сам отчаянно хочет поверить — он изобретёт самый пронзительный рассказ, лишь бы смерть Оминиса хотя бы в чьей-то памяти не была так бессмысленна. — Анна. Мы должны закончить начатое. Чтобы всё было не зря. Она трясётся в беззвучных рыданиях. Поднимает лицо, шепчет так тихо, что лишь по губам можно прочитать: — Зачем… Себастьян накрывает её ладони своими. Вкладывает ей в руку реликвию, переплетает пальцы с её, не давая убрать ладонь. Её рука такая тонкая, такая тёплая, прикосновение будто возвращает Себастьяну кусок души. Он смотрит в её измождённое лицо, пытается понять, чувствует ли хоть что-нибудь — но в нём не осталось ни любви, ни надежды, ни страха и гнева — ничего. — Анна, — шепчет он, заглядывая ей в глаза. — Послушай. В том, что ты проклята, нет твоей вины. Виноват лишь тот, кто произнёс проклятие. И я, и Оминис хотели помочь — пришли сюда по своей собственной воле. Ты слышишь меня? Она трясёт головой, отводит взгляд. — Послушай, Анна, — он крепче сжимает её ладонь вокруг пирамиды. — Эта реликвия — страшная вещь. Её не уничтожит никакое заклинание. Она возьмёт своё, даже вопреки времени и смерти. Спрячь её. Закопай её где-нибудь в этом лабиринте, никому не говори, не оставляй карт и подсказок. Хорошо? Слышит ли она его? Понимает ли? Себастьян и сам не осознаёт, насколько реально происходящее. Его ведут лишь тёплые искры зелья, временно заполняющие пустоту внутри, некое чутьё, инстинкт, разбуженные из этого безумного, болезненного сна. Соломон Сэллоу сейчас далеко, не имеет ни малейшего понятия, что сейчас происходит с племянниками. Новая студентка — в милях отсюда, не имеет даже представления о драме этой семьи. Дементоры и авроры сейчас далеко, их время ещё не пришло. Себастьян закрывает глаза. Реликвия будто ждёт этого — будто они с ней уже давно стали одним целым, ему не нужны ни заклятия, ни ритуалы — энергия сама утекает внутрь. Два луча одновременно бьют в грудь близнецам — забирая тёмную жертву и разрушая проклятие. Себастьян проваливается в темноту с последней мыслью: лишь бы дальше не было ничего.