А вам известно, чем пахнет бисер?! Самоубийством! (с)
В среду Дазай прогуливался по району Яматэ, кладбищу иностранцев в Йокогаме. Пристроив обувь у одной из могил, он обольстительно улыбнулся, обращаясь к мертвецу: «Вы же не против?» Он любезничал с призраками прошлого так, словно они взирали на него пустыми, но понимающими глазницами. Если бы Дазай не был одинок в эту секунду, то любой человек, заставший его в таком положении, покрутил бы пальцем у виска и поспешил ретироваться. Но, благо, в среду не наблюдалось большого наплыва туристов, что расположило Дазая к беседе с самим собой. Он вчитывался в даты на надгробиях, которые и так знал назубок: «1803-1854», «1865-1910», «1973-2012». Любовь к кладбищам наводила на унылые размышления о недолговечности и бессмысленности жизни. Дазай проигнорировал телефон, завибрировавший в кармане, и порвался его выбросить, но какой-то неведомый порыв заставил ответить на звонок. Йосано, как всегда без прелюдий, сообщила, что директор Фукудзава заключил договор с частным детективным агентством в Китае, которое в свою очередь выслало одну из своих сотрудниц для помощи в задании по похищению эсперов. Дазай не мог не поинтересоваться у коллеги, а не устроилась ли она секретаршей, на что Йосано послала его к чертовой матери шипящим раздраженным тоном. Дазай ответил, что с радостью навестит мать, ведь истинный японец чтит память предков, но Йосано сбросила вызов и, кажется, не слышала последних слов. Уже в приподнятом настроении Дазай снял промокшие от влажной земли носки и оставил их у очередной могилы, кланяясь и прося прощения у мертвецов за неслыханную дерзость. Насвистывая какой-то игривый опереточный мотив, он босыми ступнями влез в ботинки и удалился прочь. Не завязанный пояс пальто болтался по асфальту, собирая городскую пыль.*
Выяснить имя китайской гостьи было несложно. Фей Джу. Дазай уже придумал романтическую историю о девочке, чьих родителей-эсперов продали в рабство. Детективное агентство Йокогамы взяло на себя смелость покарать наглецов. Девушке захотелось перехватить проект, но её руководству это оказалось не по силам, и вместо противостояния они выбрали сотрудничество, а директор Фукудзава не дурак, чтобы отказываться от помощи. Осаму отчётливо слышал скрежет зубов Куникиды, когда тот сообщил о решении приставить к Джу сопровождающего в лице Дазая. Он радостно захлопал в ладоши, назвав это лучшим вариантом. Куникида пригрозил ему пальцем: «Только не вздумай с ней флиртовать или, того хуже, распускать руки». Дазай невинно поморгал пару раз и указал на себя. «Я? Да никогда в жизни. Ты же знаешь меня, Куникида, моё отличие от ангелов только в отсутствии нимба над головой». Куникида наградил его самым угрожающим взглядом, имеющимся в арсенале, но Дазай не переставал самодовольно улыбаться. «Вы же все сдохнете», — подумал он, выходя из агентства и наблюдая за хороводом стремительно сменяющих друг друга лиц: студентов, родителей, стариков, школьных учителей, невротиков, гениев, поэтов и посредственностей. Всех их объединяло одно: неминуемость смерти. «И я сдохну. И вообще…» Дазай успел в тысячный раз заключить, что жизнь, прожитая без смысла, не стоит и цента. Неожиданно для себя он оказался посреди дороги. Перед ним останавливались машины с обеих сторон, гневно сигналя. Открыв окна, водители выкрикивали ругательства. Под прицелом укоризненных взглядов Дазай невозмутимо прошествовал к бордюру. Это была не попытка суицида, но около того. Горький смешок невольно вырвался из груди. Руки в карманах подрагивали от азарта. В голову закралась совершенно нелепая затея, впрочем, такая же, как и недавнее происшествие. Смерть, которую удалось избежать. А хотелось ли? Что, если сегодня всё это — небо над головой, беспристрастное к молитвам и проклятиям; земля, впитывающая в себя кровь и слезы страждущих; табун разношёрстных мыслей, приносящийся в голове ежеминутно — могло закончиться? Дазай ощутил привычное равнодушие. Не холод, не жар. Не добро, не зло. Пустошь посреди целого спектра эмоций других людей: восторг, смущение, ярость, ревностная горячка, похоть, разочарование… Иногда Дазай завидовал простым смертным. Он бы многое отдал, чтобы, как и все, сражаться за жизнь просто потому, что так научили. Без цели, без смысла и, главное, без воображения. Возможно, сегодняшний день скрасит пустая болтовня. Да, Дазай обожал пустой трёп странно-отстранённой, но жгучей любовью: политика, сопли в очередной мелодраме, проблемы экологии и климата, общество потребления, бездари в медицинских учреждениях — всё одно.*
Дазай написал Фей Джу вечером, ближе к одиннадцати, в надежде, что девушка ещё не спит. Он представился её сопровождающим с присущей ему «галантностью». Осаму умел быть обходительным, когда хотел. Женщины, как правило, велись. Это была одна из причин, по которой Куникида его ненавидел. Он наивно считал, что Дазай подобно пауку плетёт паутину интриг и манипуляций, заманивая и искушая невинных девушек, а в конце разбивает им сердца. Куникида вообразить не мог, что почти все женщины Дазая были такими же искушенными, как и он сам. И уж совсем потрясением для него бы стало открытие: большинство женщин носят маски милосердия, сострадания и инфантильности, потому что позиция ученицы и позиция жертвы приносит больше выгоды, чем вреда. Куникиде с его прямолинейным, честным характером это было сложно понять. Пожалуй, Дазай уважал в нём эту черту. В двадцать первом веке многие если не позабыли о понятии чести, то извратили на свой вкус. Куникида всегда следовал высоким стремлениям. Часто они были выше, чем он сам. Стремление к идеалу утомляло, но вдохновляло. Было в этой заранее обречённой игре очарование кратковременности. Герои долго не живут. Дазай хотел застать восход и падение горе-напарника.*
Осаму успел поджарить рыбу на пергаменте и выпить пару очако сакэ, когда Джу Фей почтила его своим ответом. В первую очередь она извинилась за длительное отсутствие, мол, запекала яблоки на ужин. Дазай плохо соображал, веки слипались: от выпитого алкоголя его клонило в сон. «Стареешь, дружище», — подумал он, закусывая тунцом. Но два плюс два он сложил, не слишком тактично уточнив:Дазай: У тебя какая-нибудь язва желудка? Джу: Не какая-нибудь, а обалденно большая. Она расстраивает меня самим фактом своего существования. Дазай: Мне почти жаль язву. Жить, зная, что тебя кто-то ненавидит, просто ужасно… Джу: Мне кажется, тебя многие ненавидят. Дазай: Ты такая жестокая! Джу: Это то, что отличает правду ото лжи, милый. Ты не против, когда тебя называют «милым»? Дазай: Смотря кто. Джу: Что, скажем, насчёт меня? Дазай: Я ещё не решил.
Осаму хмыкнул и отложил разряженный телефон в сторону. Он никогда не следил за состоянием батареи, потому что всем было плевать, заряжен ли у него мобильник. Мелочная месть одновременно никому и самому себе.*
Джу первой начала флиртовать и Дазай не мог разобраться: его это радовало или огорчало? В конце концов, эмоции большинства людей отражались на их лицах по крайней мере в первую секунду, но, непрерывно разглядывая себя в зеркале за утренними процедурами и прокручивая вчерашнюю короткую переписку в памяти, Дазай не мог определиться и решил балансировать. Сложно было разгадать характер человека, не видя перед собой его глаз и всякое такое, но Джу вызывала интерес хотя бы потому, что была китаянкой, знающей японский. Теперь факты её истории пришлось подкорректировать: один из её родителей — японец, и, скорее всего, именно он был эспером, угодившим в ловушку работорговцев. Ее мать-китаянка, испугавшись, сбежала на родину и притаилась, но девочка выросла с жаждой отмщения. За бритьем Дазай, задумавшись, порезал подбородок и нервно рассмеялся, потому что, чёрт побери, когда ум и руки заняты одновременно, должно случиться что-то нехорошее. Один из законов мироздания, который постигаешь, лишь достаточно прожив на свете. Но из нехорошего произошло и нечто более существенное, чем порез: в дом ворвались бывшие «приятели» из Портовой Мафии. Шестёрки, дерзнувшие действовать самостоятельно? Звучало абсурдно, впрочем, так и было. И на что надеялся заказчик, попытавшийся выставить нападение импульсивным, а не спланированным заранее? К порезу прибавилась шишка на затылке: их было трое, и одному удалось-таки ударить Дазая стволом автомата. Боль была адской. Адски приятной. Циновку, залитую кровью поверженных мафиози, нужно было сменить. Осмотрев трупы, Дазай открыл тайник в татами и, разрезав пакет с порошком, вдохнул, с наслаждением прислонившись затылком к сёдзи. Вспышкой ослепительного света под закрытыми веками пронеслась сцена передозировки из «Криминального чтива». Дазай вымученно простонал и, вывалив содержимое пакетика прямо в лужу крови, стал собираться. Он позвонил на работу, чтобы тут всё убрали к его приходу. Выслушивать причитания Куникиды сегодня было легче, чем обычно.*
Дазай любил пешие прогулки, особенно по немноголюдным местам. Если бы у него была возможность добираться до Нары, сохранившей дух традиционной Японии, самостоятельно, то он бы посещал лавочку сика-сенбей и гладил наглых оленей каждый день. В обед он получил длинное сообщение от Джу и ощутил страстное желание прочитать исповедь, предвкушая заурядную, но интригующую историю жизни, однако отложил её до вечера больше из желания поддразнить себя, чем из вредности. Но исповеди не было. Только рассказ. И довольно посредственный, следует заметить, но задумка интересная. Впрочем, это участь многих юных авторов: оригинальность мысли и хромота подачи. Увидев, что Дазай, наконец, соизволил открыть чат с ней, Джу осведомилась:Джу:
Как тебе мой рассказ?
Дазай, не успевший привязаться к девушке за короткое время их знакомства, не счёл нужным и важным пощадить её чувства:Дазай: Стилистически неплохо, но не хватает глубины. Джу: Так и знала, что ты так скажешь.
Она не могла знать. Но выражения, которые подбирала Джу, давали Дазаю понять, что в общении с ним она чувствовала ту же странную лёгкость, что и он. Не доверие, не глубина, не чувственность. Просто заурядная житейская непринуждённость. Чувство, столь новое для Дазая, напрягало и настораживало, но он решил покорно следовать ему, руководствуясь девизом Бориса Ельникова: «Будь что будет».Дазай: Зачем тогда прислала? Джу: Надежда — прегадкая штука. Неожиданный комплимент от неожиданного человека лучше вечеринки-сюрприза на день рождения. Дазай: Ненавижу дни рождения. День скорби, из которого умудрились сделать праздник. Джу: Дай угадаю: человек на один шаг ближе к могиле, и в этом нет ничего хорошего? Дазай: Напротив. Перспектива на год приблизиться к смерти не так плоха, как принято думать. Джу: Ты вообще не думаешь так, как принято, так что заткнись.
«Мы точно встречались раньше», — Дазай, глядя на проплывающие облака, стал перебирать в памяти женщин, с которыми спал, но безнадёжно — не припомнил ни одной метиски из Китая.*
«Или она играет в проницательность. Наверняка считает себя умной женщиной. Как и все барышни в её возрасте и положении». Впервые Дазай проснулся с мыслями о женщине, а не о том, как у него ломит кости — и физические, и духовные. Это было мучительно приятно, томительно сладко и прочие синонимы, придуманные для обозначения любовного сумасшествия. Это всё так мило, жаль, не вечно. Зато пока есть шанс — нужно хвататься за него. Догорал закат, и Джу перекинула ссылку на статью про митинг зоошизиков и его последствия, вернее, их полное отсутствие. Статья была на испанском, и Дазай возблагодарил айтишников за функцию автоперевода. Он понятия не имел, какой реакции ждала Джу, но прокомментировал, что гуманисты снова у руля. Похоже, Джу уловила в его словах иронию и спросила, чем плохи гуманисты. Дазай ответил так, словно разозлился, хотя с удивлением поймал себя на том, что оттенок агрессии в нём все же тлеет:Дазай: Гуманизм с латыни буквально переводится как человеколюбие, а кто любит людей? Правильно, кретины. Джу: Твои слова звучат не насмешливо, а истерично. Дазай: Ну да, в правде всегда есть оттенок паранойи, настолько она страшна. Джу: Ты довольно мрачен. Дазай: Это всё осенняя хандра. Джу: Каждый человек, которого можно назвать приличным, впадает в тоску осенью. В толике грусти нет ничего зазорного.
Дазай согласился, но не стал отвечать. Возражать всегда приятнее.*
Осаму вычитал в какой-то книжке Уайльда, что нет порока страшнее, чем душевная пустота. Только то истинно, что понято до конца. Он лежал на пыльной крыше, опрокинув голову на сложенные руки. Солнце грело лицо, тени ресниц ложились на щеки, а растрёпанные волосы лезли в ноздри и уши. Уж что-то, а душевную пустоту он испытывал в последнюю очередь. В конце концов, большинство людей выбирает путь удовольствий, потому что он прост, понятен и дарит иллюзию смысла. В рассказе Джу один из персонажей высказался беспощадно, но справедливо (эти понятия, подозревал Дазай, синонимичны): «Если аскетичного монаха из глубинки отправить убивать и дать выбор, он ни за что не пойдет на убийство, но если дать ему высокую цель, то он совершит даже бо́льшую жестокость, чем требуется, и совершит её с удовольствием, которое оправдает именем Господа или другого идола, которому поклоняется». Это была одна из немногих удачных фраз. Джу, словно почувствовав, что о ней вспомнили, дала о себе знать. Дазай раздраженно щёлкнул зубами, но, повернувшись на бок, чтобы разглядеть сообщение, всё-таки удосужился ответить.Джу: Почему ты не пишешь первым?
«Прямее этой девки только рельсы», — Дазай зевнул. Наконец-то началось что-то отдалённо захватывающее.Дазай: В конце концов, мы все умрём. Это бессмысленно. И мне нравятся инициативные женщины. Джу: У тебя, наверное, много досуга, раз ты находишь время для двух занятий, недопустимых для порядочного человека: скучать и задумываться о смысле жизни, вернее, о её бессмысленности.
«Проклятие, да она гребаная коммунистка. А ещё эта ублюдская зацикленность на порядочности прошлого века. Сейчас затрет про превосходство правящего класса, социальное неравенство и раскритикует экзистенциализм за его недоступность пролетариату. Я на это не подписывался». Дазай уже давно перестал кичиться так называемой мужественностью и признался себе в лёгком испуге. Он применил оружие, которое всегда срабатывало — вопиющий пафос.Дазай: Никогда не стремился к порядку. Я — хаос в первозданном виде.
Это одно из его самых честных признаний за всю жизнь. Даже если это маска, броня, кокон. Вот так в лоб, почти незнакомому человеку. «Женщине, — поправил он себя. Всего лишь женщине». Можно ли считать женщин полноправными людьми? — уже другой вопрос.Джу: По тебе видно. Ты, наверное, из тех придурков, которые презирают рутину. Дазай: Что в этом придурочного? В рутину можно превратить и грабёж, и насилие. И торговлю людьми, любовью. Всё, что приедается, заслуживает презрения хотя бы потому, что отнимает волю к жизни, которой многие так дорожат.
Он специально затронул тему рабства, потому что хотел спровоцировать её на откровенность, но этого не произошло.Джу: Ты удивительно милый, когда выключаешь мозги. Или делаешь вид, что выключаешь.
Дазай небрежно отряхнул плащ и штаны от пыли и, нацепив на нос солнцезащитные очки, соскользнул на первый этаж прямо по трубе. Настроение бездельничать пропало. Уж что Джу делала с грацией кошки, так это выводила его из праздного релакса. Значит, её отца не похищали работорговцы, иначе она бы не отреагировала так… никак. Она вообще ни слова про это не проронила. Возможно, версия Дазая изначально была неверной, или Джу хитрила, что, впрочем, иронично с учётом того, что Дазай сам игрался со своим разумом изощрённее любого врага. По дороге Осаму старательно игнорировал писк телефона в течение пятнадцати минут, но любопытство взяло вверх раньше, чем он осознал себя держащим телефон и вчитывающимся в строки.Джу: По-моему, смысл жизни в самой жизни, как бы парадоксально это не звучало. Я знаю, что ты хотел об этом спросить. Дазай: Откуда? Джу: Не откуда, а почему и зачем. Такая постановка вопроса тебе нравится больше.
Два варианта: либо она — плод его воображения, либо она такая же, как и он, что маловероятно и немного утомляет. Если два хаоса соединяются, они разрушают, а не созидают. Дазай обещал Одасаку быть на стороне света, а не тьмы, даже если это значит отказаться от мелочных прихотей.