Вырванные страницы

      Шумский, Иван Алексеевич, поручик лейб-гвардии кирасирского Его Величества полка, сидел в креслах перед камином и потягивал вино из высокого бокала, наслаждаясь, тишиной, покоем и уютом. Эту квартиру в Царском селе он купил весьма недорого, в десяти минутах быстрой ходьбы от казармы полка, где провёл без малого два года. Уж как удалось адвокату Миронову доказать его, Шумского, право на наследство Катерины Фёдоровны Ивановой-Сокольской, его, Ивана, благодетельницы, взявшей на себя тяготы воспитания рано потерявшего родителей мальчика? Однако удалось, и Шумский получил-таки часть наследства. Не всё, две трети ушло на благотворительность: сиротскому дому в Затонске, монастырю, городу. Но даже треть позволила поручику купить себе жильё и переехать из холодной казармы в тёплый дом и уютные комнаты с камином. В квартире была спальня, гостиная, кабинет, если можно так назвать комнату с полупустыми книжными шкафами, чулан и маленькая кухня, где, однако, поместилась дровяная плита, стол и шкаф — вотчина кухарки Улиты. В чулане жил ивàнов… денщик — Лука Аверьяныч. Он служил при казарме полка истопником, сам вызвался помочь Шумскому переехать, сам осмотрел квартиру досконально — и остался доволен — сам же и предложил себя в качестве денщика, возчика и конюха, коли будет у Шумского свой выезд, истопника, швейцара при дверях и… — словом, подрядился на любую мужскую работу.       — Мне, барин, сподручнее у вас, чем в казарме, — всё на вольных хлебах, а не на службе. Этой службой я уже сыт по самое горло. А вам, небось, самому накладно будет хозяйством заниматься. Возьмите, Иван Алексеевич, не пожалеете.       Иван взял — и не пожалел: мундир всегда ухожен, сапоги начищены, сабля наточена. Чего ещё желать поручику? Три дня назад он справил новоселье (попросту попойку), позвал друзей из полка, так Аверьяныч (он сам себя велел так величать) всех развёз (кого домой, кого в казарму), всё убрал, самого Ивана раздел и уложил в постель и утром даже опохмелиться дал — квасу, что Улита сама готовит и в холоде держит, «чтоб, значит, барину испить». Словом, всё замечательно у Ивана. Спасибо адвокату Миронову.       Уже второй месяц идёт, как Шумский вернулся из Затонска, куда умчался, получив письмо от Катерины Фёдоровны, в котором она слёзно просила Ванечку приехать и спасти её от смерти неминучей. Так и написала — «неминучей», поскольку племянник, по её же словам, обещает отравить или ещё как убрать помеху с его пути. Обещала отписать Ивану наследство целиком. Но не ради денег поехал он в Затонск, где прошло его детство, а ради Ивановой-Сокольской, которая не дала ему пропасть после смерти родителей. И хотя официально бумаг об усыновлении или опекунстве не было, Иван считал благодетельницу своей тётушкой, никак не меньше. Но он опоздал: застал Катерину Фёдоровну уже без памяти и в страшных мýках. Это навело его на мысль, что помещицу убили, и не кто иной, как Курносов, родной племянник Ивановой-Сокольской… Тот принял Ивана крайне холодно, если не сказать враждебно, но от дома отказать не смог, и Шумский поселился во флигеле, в первом этаже.       Иван сразу же после смерти «тётушки» обратился к сыщику затонской полиции Штольману, но тот скептически отнёсся к прошению Шумского (Иван жалел, что не сохранил тётушкиного письма) и никакого дела не возбудил. Вообще, был холоден:       — Ничем не могу помочь, — вот весь его сказ.       Только адвокат Миронов проявил сочувствие и понимание.       Вспомнив про Миронова, Иван вспомнил и о его семействе. Оглянувшись по сторонам, заметил ящик у стены, где лежали его бумаги. Среди них была тетрадь в синем переплёте — других в лавочке Затонска не было — его Дневник. Именно так — с большой буквы. Дневник Иван вёл с самого первого дня переезда к своей благодетельнице. Это она посоветовала ему записывать события дней, чтобы потом их анализировать (новое слово понравилось Ване) и научиться красиво и правильно говорить.       Шумский вынул заветную тетрадь из ящика и снова уселся в кресла, пролистал несколько страниц, нигде особо не задерживаясь, и выхватил глазами строки:       »…не узнавал. Если мы и виделись, то это было очень-очень-очень давно.       — Вы меня помните? — спросила Анна удивлённо, и я ответил дежурной фразой:       — Одно из милых воспоминаний детства, но сейчас бы я вас уж точно не узнал.       Её матушка любезно заулыбалась и сказала что-то про достойного наследника. Вот уж чего не люблю, так подозрений в меркальтильности. Я не за ради денег, а из любви с моей благодетельнице. Видимо, эти мысли ясно отразилась на моём лице, и в комнате разлилось напряжение. Скрывая обиду, я холодно простился и вышел из особняка. Было горько, что во мне видят охотника за деньгами, когда я не…»       Анна. Анна Викторовна Миронова, дочь адвоката и просто красивая барышня. Иван сначала остался к ней равнодушен: все мысли были о тётушке и прошении прокурору. Но потом открыл для себя её прелесть. Она была красива, умна, к тому же оказалась медиумом. Таких барышень у него ещё не было, и он даже стал придумывать повод для встречи. Но повод нашёлся сам собой.       Иван пролистнул ещё страницы и нашёл нужный абзац:       «– …Я видела очень странный сон, — сказала она мне при нашей второй встрече на лужайке перед их домом, и как-то настороженно посмотрела в мою сторону.       Я изобразил заинтересованность.       — Вы могли бы достать мне гребень или чепец Катерины Фёдоровны?       Я сразу согласился, но всё-таки спросил:       — А зачем вам?       — Я не могу вам всего рассказать, — ответила она как-то туманно. — Просто достаньте для меня гребень или ленту для волос…       Я подумал: «Интересничает барышня, цену себе набивает». И решил ковать железо, пока горячо — заявить о своих намерениях серьёзно. Я взял её за руку и проникновенно сказал, глядя ей прямо в глаза (как учил корнет Покровский — дока по обольщению барышень и девиц):       — Анна, вы всё больше и больше интригуете меня. И ваше участие мне так дорого.       Она поспешно выдернула свою ладошку — видимо, я немного перестарался, сжимая её руку, — и крепко схватила книгу, бывшую в её руках…»       По наблюдениям сослуживца по Корпусу Бориса Покровского, барышня в такой ситуации поторóпиться уйти. Анна полностью соответствовала этому наблюдению: отговорившись учеником, с которым она занимается английским языком, барышня поторопилась… убежать.       «А это значит, что вы ей интересны, — убеждал Покровский. — Успех надо закрепить, поэтому в тот же день нанесите барышне визит… с цветами. Против цветов ни одна барышня не устоит».       Иван улыбнулся: Покровский не встречал Анну Викторовну. К ней его мерки неприменимы. Она особенная. Он даже не предполагал, насколько особенная, когда явился в дом к Мироновым с корзиной цветов.       Он так радовался своей сообразительности, глупец. Уже тогда он мог бы увидеть, что никаких шансов у него нет: в доме, в ожидании выхода Анны, вместе с ним сидел Штольман. С ним Шумский столкнулся днём на улице, и тот сказал, что подозревает Ивана, чем не испугал, а насмешил. И вот теперь они вдвоём сидят и ждут.       Шумский перелистнул ещё несколько страниц:       »…Штольман сидел с каменным лицом, бросая на меня ревниво-злобные взгляды. Ревность я разглядел первой. Ого, значит, и железный и суровый следователь не чужд высоких чувств. Что ж, понятно: и он не устоял против чар Анны Викторовны. Понимаю и сочувствую. Но ничего не поделаешь: «любви все возрасты покорны», как говаривал классик. Только шансов у вас, господин фараон, нет никаких. Молодые барышни, особенно такие красивые, как Анна Викторовна, предпочитают старикам молодых. Тем более вы явились без всего. Уж в вашем-то возрасте могли бы и сообразить… Неужели не могли найти самого завалящего цветочка? Хотя бы с клумбы. А у меня есть не только целая корзина, но кое-что поинтересней — гребёнка тётушкина. Уж я расскажу Анне, каких трудов мне стоило найти сей прозаический предмет, так необходимый барышне. Вот сейчас она спуститься — и мы посмотрим, кого она предпочтёт…»       «Самонадеянный дурак! — рассердился на себя самого Шумский. — Да уже тогда любому было понятно, что здесь ловить нечего. Штольман был влюблён… нет, просто любил Анну. Смотреть на неё так, как он, мог только любящий человек. И не важно, сколько кому лет. И Анна разговаривала с ним первым и смотрела так, как может говорить и смотреть только любящая барышня. А он, Иван, этого тогда не понял, упиваясь своей корзиной, перед которой, по словам Покровского, ни одна девушка не устоит. Анна устояла. Ей его корзина была не нужна. Она даже поставила её на рояль в зале, чтобы не мешала, и, улыбаясь, слушала рассказ о поисках гребёнки, постоянно оглядываясь на окно, где был виден столик на террасе, за которым сидел её дядюшка Пётр Иваныч и… Штольман. И убежала она сразу же, как гребёнка перешла к ней в руки, сославшись на необходимость совершить некие действия, могущие помочь…       «– Спасибо, как мило, — сказала Анна, когда я протянул ей корзину.       — Вот, — сказал я, с гордостью протягивая ей деревянный гребень тётушки.       — Как вам это удалось? — ожидаемо поинтересовалась Анна.       — О, это была целая военная операция, — похвалился я.       И принялся в подробностях рассказывать, как добывал гребень из-под власти Курносова. Подробности, надо сказать, я выдумывал тут же, всё больше смешные, чтобы показать свою находчивость и смелость (по словам Покровского, это больше всего нравится барышням). Анна слушала, как мне кажется, внимательно, улыбалась к месту, кивала в нужных местах…»       «Петух надутый! — вновь подумал Шумский о себе, отвлекаясь от чтения. — Анну больше интересовала беседа на террасе, чем рассказ о гребёнке. А я тогда этого не понимал, думал, что я гораздо интереснее и привлекательнее, чем Штольман. А уж на следующий день!.. Только слепой не заметил бы, а глупый не понял…»       »…Я пришёл пораньше, чтобы застать Анну одну. Хотелось дать ей понять, что она мне… очень нравится. И мне это удалось: она как раз собиралась идти в полицейское управление.       — У меня для вас есть новости, — сообщила она.       Я обрадовался: она обо мне тоже думает.       — Я рад, — ответил я, глядя на неё «особым» взглядом, как учил Покровский. — Я ждал… вас.       Я хотел сказать «этого», но не стал торопить события.       Анна сообщила мне про волосы и гребёнку, что видела во сне, и я сразу подумал про куафёра. Ну, конечно, кому, как не ему отравить мою тётушку!       Анна строго сказала, чтобы я не делал поспешных выводов и что она хочет сообщить эту новость Штольману. Я предложил сходить вместе попозже, и она, подумав, согласилась. Я обрадовался и решился:       — Анна Викторовна, как бы мне хотелось, чтобы всего этого не было, чтобы мы с вами встречались просто, без этих унизительных хлопот. Просто гуляли по парку…       — Да, я тоже хочу этого, — задумчиво ответила она.       Обрадованный её словами, я ушёл, но в два часа я, как обещал, зашёл за Анной. И мы отправились в полицейское управление…»       Иван шумно вздохнул, сетуя на свою глупость и слепоту. В полицейском управлении все обрадовались Анне. Ему ещё тогда хотя бы насторожиться: её все хорошо знали и любили. Понятно, что Анна — здесь частый гость. «Я мне тогда это в голову не пришло!» — с досадой подумалось Ивану. А когда он вошёл вслед за Анной в кабинет, то увидел улыбающегося Штольмана. Эта улыбка так изменила его лицо! Оно стало прекрасным — это ему сейчас понятно — и каким-то… светлым, что ли. В такого Штольмана нельзя было не влюбиться!       Но оно закаменело, как только его взгляд упал на Ивана, стало злым и… колючим. Если бы взглядом можно было сжечь, от Шумского не осталось бы даже пепла. Но он и тогда ничего не понял.       «– Это куафёр, — сказал я. — всё указывает на него.       — Что всё? — спросил он сухо, садясь на стул и беря в руки перо.       Я замялся. Как ему объяснить, что это Анна… Она начала что-то говорить, потом вскочила и выбежала из кабинета, не оглянувшись.       — Вы не верите, да? — накинулся я на Штольмана. — Вы хотите, чтобы убийца продолжал делать своё чёрное дело?       И выбежал вслед за Анной, но не догнал и не нашёл её. Зато я знал, где живёт куафёр. И недолго думая, отправился прямо к нему, желая только одного: чтобы он признался в своих преступлениях. Он, конечно, от всего отрёкся, и я с большим удовольствием сорвал на нём свою злость. Кулаки у меня крепкие, а лицо у Мишеля нежное. Следы будут заметны ещё долго.       Он кричал тонко, по-бабьи; явились полицейские, и ночь я провёл в камере…»       Шумский шумно выдохнул, вспоминая тот день и ту ночь. Почему-то ему казалось, что куафёр не остановится, и жизнь Анны под угрозой. Он практически глаз не сомкнул, думая лишь об одном: как там Анна?       На следующий день его неожиданно выпустили: куафёр забрал своё заявление. Иван пришёл к Мироновым, но его не приняли: Анне нездоровилось. Она была у Мишеля — просила за Ивана — и вот… Она не может глубоко вздохнуть, кашляет, тяжело дышит, по лицу течёт пот… Шумский перепугался, что куафёр её отравил так же, как и его тётушку. Он кинулся на квартиру, где жил Мишель. Дверь была заперта, но Иван легко открыл её. Найдя шкаф с пузырьками, он стал перебирать их, пытаясь по этикеткам определить, где противоядие. Он так торопился и увлёкся, что опомнился, лишь услышав окрик: — Ни с места!..       «Я оглянулся: позади меня стоял с револьвером наизготовку Штольман, из-за его спины выглядывал помощник. Коробейников, кажется.       — Что вы тут делаете?       — Ищу противоядие. Анна Викторовна умирает. Это он отравил её, когда она к нему приходила.       Я не стал напоминать Штольману, что если бы он тогда серьёзно отнёсся к нашим с Анной словам, этого не случилось бы. Видимо, он ещё не слышал о болезни Анны, потому что побелел, и рука его дрогнула.       — Послушайте! — закричал я. — Дорогà каждая секунда! У неё те же симптомы!       По-видимому, Штольману они были известны, но он же фараон: на веру никакие слова не принимает!       — Почему я должен вам поверить? — сощурился он.       — Потому что, не поверив, вы убьёте Анну…»       Иван тогда готов был придушить Штольмана, но помощник разглядел на стене портрет мадам ле Флю, и следователь сразу понял, что она — мать Мишеля. Они все кинулись к её дому, где и застали куафёра. Хорошо, что Ивана поставили следить за окнами: Мишель как раз бежал от полицейских через окно. С каким наслаждением Иван врезал куафёру и за тётушку, и за Анну… Хотя, надо отдать должное, Мишель драться тоже умел. Штольман еле оторвал их друг от друга.       А потом куафёр начал торговаться…       «– Я сделаю противоядие, но вы меня отпустите, — заявил он, нагло глядя на Штольмана, — совсем.       Помощник, было, возмутился, но следователь прикрикнул на него. А мне был наплевать на их споры:       — Пусть проваливает к чёртовой матери! — остановил я все разговоры. — Лишь бы спасти Анну.       Штольман резко дёрнул плечом.       — Отпущу, — твёрдо сказал он, и я вдруг понял, что ради Анны он действительно пойдёт и на нарушение полицейских правил, и против своей чести, и… даже на смерть, если нужно. — Но где гарантии, что Анна… Викторовна будет здорова?       — Я поеду с вами и дам ей противоядие. Сами убедитесь, что она будет здорова. Но, — нахально усмехнулся Мишель, — вы меня отпускаете.       Штольман кивнул       Мы все перебрались в дом Мироновых, и куафёр в комнате Анны начал готовить противоядие. А я всю дорогу (и здесь, в комнате Анны) думал о том, что мне открылось. Как я с самого начал не понял, не увидел, не почувствовал, что между Анной и Штольманом всё серьёзно? Что мои потуги привлечь внимание этой девушки обречены на провал?       Когда противоядие было готово, я вышел в гостиную вместе с Мишелем, но продолжал думать. Может, всё-таки Анна ко мне не так уж равнодушна? Ведь мы так с ней мило общались, она принимала мои знаки внимания, ходила просить за меня, её отец во всём меня поддерживал, и матушка вполне благосклонно смотрит на мои ухаживания…       Мы сидели в гостиной, я слушал исповедь Мишеля, верил и не верил своим ушам и всё время смотрел на Штольмана, благо, сидел на диване, откуда мне всё было хорошо слышно и видно. Он не смотрел по сторонам, слушал куафёра, катал желваки на щеках… И я понял, что ему, как и мне, очень хочется придушить Мишеля собственными руками и не позволить ему ещё кого-нибудь убить. Но сделать этого Штольман не может, потому что он — полицейский. Ему нельзя вершить суд, он ДОЛЖЕН следовать букве закона. А я могу. Я уже никому и ничего не должен: тётушка умерла, Курносов задержан, Засокин убит. И я сделаю это.       Пришёл доктор Милц и сообщил, улыбаясь, что кризис у Анны миновал. Я тут же поднялся наверх и на правах человека, уже бывавшего в спальне барышни, решительно вошёл в комнату Анны… Анны Викторовны. Мне надо было знать точно, услышать лично от неё, поэтому я пренебрёг правилами приличия и сразу от двери сказал:       — Анна Викторовна, я понимаю, что сейчас не время… Но мне нужно вас спросить. Скажите, есть ли у меня хоть небольшая надежда?       Что ещё я мог сказать? Я показал, как к ней отношусь и как она мне дорогà. Я могу подождать, если нужно…       — Иван, — вы для меня друг. Простите меня.       И отвернулась. Мне было отчаянно горько, но я принял её ответ.       — Что ж, значит, так тому и быть, — сумел я произнести недрогнувшим голосом. — Прощайте.       Я не стал прощаться ни с кем, тем более что в гостиной не было ни Мишеля, ни Штольмана с его помощником, а просто вышел и направился… в дом мадам ле Флю. Почему-то я был уверен, что Мишель там. Он действительно был там: свёртывал в рулон портрет своей матери. Надо же, так нелицеприятно отзывался о ней, а всё-таки портрет забирает. На память о том, как она его бросила или как научила убивать?..       И я недрогнувшей рукой сделал ЭТО…»       Он уехал в тот же вечер. Быстро собравшись, приехал на вокзал и успел на поезд в Петербург. Он ехал, не боясь, что его будут преследовать за убийство Мишеля. Он был уверен, что Штольман не погонится за ним. Справедливость восторжествовала. Самое главное — Мишель мёртв и никого больше не убьёт. Тут Иван был полностью согласен со Штольманом. А кто и как это сделал, неважно.       В Бологом Иван, внезапно спохватившись, достал синюю тетрадь и, быстро, брызгая чернилами, записал всё, что произошло за день. Зачем? Да Бог его знает.       Прямо с поезда он отправился в казарму Корпуса. И жизнь его потекла по привычному руслу…