Дочь культа

      Он смотрит в отражение своего ножа, глянцевое лезвие грязное и пятнистое, как его собственное лицо, прикрытое разводами плазмы крови и яростью. Эшли — его главная цель, но теперь всё кажется неправильным, даже её торопливое мелькание на фоне летающим жёлтым листом, теряющимся на фоне коричнево-красного однообразия. Кости, рёбра ломит после недавнего удара в живот огромной ножищей старосты, на внутренней стороне глазниц отпечаталось почти бездыханное с виду девчачье тело, закинутое на обтянутое смоляным плащом плечо. Леон ничего не смог сделать, он как всегда ошибся, где-то просчитался — во всём виноват. Если есть какой-то бог, то агент уже горит в аду при жизни.       Грэхэм затягивает его в колючую, леденящую и воняющую разложением реальность нестерпимым визгом, мобилизующим сознание, активирующееся, как включенная лампочка. Отточенные на тренировках рефлексы движутся впереди него, ноги болят, но отталкивают мужчину с раскрошившейся головой, испустившей щупальца, точно колючие лианы, и они тянутся задушить, залезть в глотку и высосать оттуда своего сородича, освободить его из сильной, опирающейся оболочки. Леон сопротивляется всему, что происходит вокруг него, перед его взором мельтешат шоколадные локоны, почти чёрные, и он вспоминает, как их владелица закидывает в рот шоколадное драже. Хочет крошить зубы себе и культистам, не бьёт руками — слишком высокий риск повредить пальцы, а они нужны, чтобы стрелять. Чтобы защитить хотя бы белëсого птенца, путающегося под ногами и в собственных. Кондор не верит, что потерял своего сильного, но маленького стрижа с искрящимся тёмным оперением.       Думает не о своём спасении, когда прячет беспечного, но смелого попугайчика, коим ему кажется дочка президента — нет — совсем не орлёнок, после череды паники и визгов, в стальной шкафчик для рабочей одежды. Не знает, что думать, когда оказывается, что рычаг от выходных ворот охраняют две ополоумевшие сестры, работавшие на лесопилке — и бензопилы при них. На шум их жужжащих цепей сбегается ещё дюжина культистов, — он в ловушке в этом разломанном деревянном доме — нет, у него граната, и он не находит, что выпалить перед тем, как бросить, только:       — Простите, дамы, моё сердце уже занято.       Бензопилы ещё искрятся и кристаллики его лазурных глаз тоже, когда смотрит на ошмётки изувеченных тел, перемотанных повязками лиц, убеждается, зрение им не нужно — видят слухом, как приговаривал Луис. Убеждается, что идёт не по его следу, а за той, кто нагло и почти неприветливо скалится перед глазами в фантазиях, она не монстр, но — ещё одна болезнь. И ещё в городе енотов он успел узнать, что в стрессе — совсем не устойчив к привязанности.       В темноте холодно и слишком тихо, свет обычно приносит боль, а шум быстро надоедает — всему нужна середина и баланс — связующее звено, что создаст из двух частей что-то цельное. Мне не нужны глаза, чтобы чувствовать нутром пылающие факелы снаружи, слышать бормочущие непонятные речи окруживших постройку деревенщин, выловить его прибытие с шумом приземлившегося в опасливой дали стула. Мир интереснее, чем кажется, но он не подходит для тех, кто делит его на белое и чёрное. Два цвета только на моих глазах — и его. Он теперь староста — но навсегда священник. Навсегда въелись в его плагу церковная убедительность и запах благовоний в длинный чёрный плащ. Остатки личности передо мной, знакомой только Яре.       Была бы испанка паразитом — заметалась бы под рёбрами, пробила бы тугую плоть и вырвалась наружу, — хочет мести и крови. Но это я и моё сознание — болезнь её тела — или дополнение, и я уже не знаю, чего хочу сама. Моё появление в новом мире спровоцировало прижившееся существо, почитаемое в культе божеством. И пастырь смотрит, и видит лучше меня, но его взгляд крошится под напором моего, хоть я слабо хмурю брови, поднимая голову, только нервно брякаю звенящими позади цепями. Два паразита друг напротив друга — некогда семья. У нас общая кровь и больше ничего, но на его, усевшегося на крохотный под мутировавшим телом стул, почти серых губах мечутся какие-то слова. И мне интересно, хотя любопытство быстро теряется в царапающем горло кашле — пара пунцовых капель едва вылетают, приземляясь на грязный бетонный пол с заметными вкраплениями. Тут был кто-то до меня.       — Прости, — он застаёт врасплох, шелестя с настоящим сожалением. — Плоть внутри твоей плоти плохо переносит седативные средства. Но мне нужно было увести тебя без лишнего применения силы.       — Седативное? Ты знаешь такие слова? — выплëвываю насмешливо, с виду пропуская признание великана мимо ушей.       — Мы отказались от благ цивилизации, а не от мозгов, — рушит кутающую его пелену бессознательного существа в очередной раз, и я болезненно вздрагиваю, внимательнее всматриваясь в широкий силуэт, застывший сидящей статуей в полумраке в нескольких метрах. Словно я бешеный пёс, в любой миг готовый натянуть цепи и схватить концами острых зубов.       — Просто не знала, что ты способен на что-то, кроме религиозных бредней. — Ловлю его разочарованное шатание головой с вернувшейся широкополой шляпой, задумчиво чешет грязную седую бороду, зрительно исследуя мою беспомощность. Не верит в неё. — Зачем всё это, если не собираешься меня убивать?       — Опираясь своему дару, ты словно змея, кусающая собственный хвост… — Привычно отстранённо от реальности тянет, и я мну и двигаю плотно стянутые нагревшимися цепями запястья, чтобы унять раздражение.       — Мы не в литературном кружке, хватит аналогий. Говори прямо, что тебе нужно. — Тараторю, поддаваясь пляшущему не хуже опьянения коктейлю эмоций, мысли идут плохо, когда на первый план выходит желание сделать что-то плохое. Как жить с этими усиленными ощущениями позже? — Я лучше откушу себе хвост по самую шею, лишь бы не превратиться в чудовище.       — Ты ярая, упёртая и нетерпеливая, такая, какой я представлял тебя в утробе матери, до того, как ты убила её при родах… — Вздрагиваю сильнее прежнего, когда он поднимается со стула, возвращая себе прежний, неестественно огромный и метающий опасность вид, перебираю вытянутыми ногами — на них трещит натянутая Леоном кобура, а на другом бедре — ножны. Всё на месте, но без воняющей кровью куртки несносно сыро, и холодный пот табуном носится по обнажённым частям тела. — Но сейчас — или всегда — это просто страх. Он искажает восприятие, тебе страшно, и ты пытаешься хоть как-то ухватить поводья, но твоя повозка давно упала в овраг. Ещё когда ты трусливо сбежала из pueblo. Мы с тобой — одной плоти, но дар внутри нас сделал нас лучше, другими. Это симбиоз двух душ, соединившихся в одну… — Заканчивает свой несвязный двуязычный монолог, оказываясь ещё ближе, достаточно, чтобы разящее в единственное окно высоко надо мной свечение очертило его заговорщический вид и длинный бледный нос.       Массивный золотистый медальон, на месте которого некогда был христианский крест, рисует долговязые линии запечатлëнного в форме паразита символа, в его углублениях плавают мутные разводы лунных бликов, когда священник оказывается намного ближе. Топчется разок едва видными под подолом мантии большими ботинками, огибает взором больших лишённых ресниц глаз. Ждёт от меня подвоха или колкости, чётко видит, как ëжусь от натëрших до ссадин оков.       — Боль — не имеет значения, если она не способна привести к смерти. Это всего лишь наше восприятие.       — Ты так же говорил своей дочери? — Снова перевожу усталый взгляд на него; держать голову тяжело из-за тошноты, а злость гаснет вместе с истощившимся запасом адреналина.       — Избавься от остатков этой еретички в своём уме. И познаешь мой замысел в полной мере. — От его жёлтых зубов скачет очередной фанатичный говор, но я анализирую всеми частицами ещё не вполне проснувшегося разума. Он вещает в своей манере, но слова его имеют логику и подоплёку. Просто нужно слушать. Не кряхтеть, не ëрзать зубами до боли в ушах. Тихо, Яра. — Ради тебя я ослушался своего владыку. Своего покровителя.       — Как ты ослушался того, кто тобой управляет? — Выманиваю у него новые реплики, хотя не надеюсь получить прямой ответ. Несмотря на сомнения, староста задумчиво хмыкает и впервые за весь диалог слабо тянет губы в ухмылке. Внутри ещё больше холодеет. Не похитивший девчонку маньяк, не сумасшедший отец, а фанатик с паразитом вместо сердца — у меня не было предположений, чего ожидать. Но это не пугало меня, эгоистку с задатками нарциссизма, по словам моего терапевта, так сильно, как мысли об участи Леона. Я видела его до пробуждения, видела во сне. Это был не сон.       — Амбиции Саддлера уже давно перешли все возможные границы, ещё до того, как Осмунд сделал меня старостой деревни. Долгие годы исполняя роль священника, проповедника, — моей главной обязанностью была забота о поселении. — Мендез неожиданно чётко стал рассказывать, хрипло гудя низким голосом, доносящимся, словно из мрачных аудиозаписей, расхаживая по исполинскому в темноте, но заброшенному в реальности зданию. Как во всех этих нуарных боевиках, где сцены кровавых допросов не обходятся без невербального насилия. — До его восхождения в ряды культа, до того, как он его возглавил, я справлялся с обязанностями, заботился обо всех, кому мог помочь. А потом он назвал себя богом, продемонстрировал невероятную, божественную силу… И привлёк много внимания со своей гордыней, желанием править не только деревней, но и влиять на весь мир! Ему нужна дочь президента, чтобы внедрить культ в политические сети, но это не о высшей цели — это богохульство. Ему плевать на всех, и его никто не волнует, кроме себя… и теперь тебя.       — Ты не ответил, как ты вообще можешь высказываться подобным образом, если он у тебя в голове? — Тяжело воспринимаю и перевариваю сказанное культистом, но эти завихрения местных интриг и семейных мелодрам бесспорно интригуют и полнят разум новыми вопросами. Жду покорно, когда он дойдёт до ответа, с трудом представляю, как формируются мысли в его борющемся с плагой мозгу.       — После моего дарования… — Он начал о своём насильственном ритуале в ратуше. — Оживления божественной плоти в тебе — многое переменилось. И мои… мысли. Местные уже не так злы, связывают больше трёх слов. Может, однажды всё вернётся на круги своя. Но только после того, как ты исполнишь свою священную миссию.       — То есть, твой босс тебе поперёк горла стоит? Понимаю. Но я не собираюсь с ним тягаться, это не моя война. Я тут ради другого, — выплëвываю беспечно, но пастырь меняется в лице, и на уродливой гримасе отпечатывается неконтролируемая злоба, когда он подлетает в упор.       — Ты не понимаешь! Только ты справишься. У тебя нет выбора. Ты связана с этим местом с рождения, была ещё задолго до этого. Ты — дочь этого культа. Такова твоя судьба. — Доказывает, сминая тонкие губы и широченные кулаки. — Так чего же ты хочешь, дитя? — Наклоняется над моим лицом, не пахнет ничем, кроме ладана и розмарина, как забальзамированный мертвец, маринованный духами. Не связываюсь с ним в зрительном контакте, прячу взгляд в самом дальнем углу здания, возле бочки с горючим, не могу сдержать настойчиво выползающую наружу улыбку:       — Чебурек и пиво.       — Ты глупа, какой была Яра! Ещё совершенно не готова к осознанию… Может, это из-за твоей новой обузы? — Несложно мигом догадаться, что старик рычит о Леоне и Эшли, думаю о них уже не с болью и страхом, но растущей злостью. Накатывает ощущение, что мне хватит сил разорвать металл на запястьях, но всего лишь фантомное. Не пытаюсь брыкаться, как угодившая в капкан дичь, потому что не чувствую злых намерений. Я дочь ему только физически, но плага внутри него помнит связь между нами достаточно, чтобы ëрзавшее внутри священника сожаление запретило поднять на меня руку.       — Так всё-таки они живы? — Переспрашиваю громче прежнего, голос с хрипотцой проклëвывается прежним детским тоном. Он же сказал, что отсечёт лишних, но вместо этого отсëк от них меня. Деревня маленькая, поэтому, я чувствовала и наполнялась уверенностью, — разлука будет недолгой. Я этого не допущу.       — Эти потерявшиеся ягнята доставили мне много хлопот. Давно не видел, чтоб кто-то с нашей плотью внутри так отчаянно цеплялся за жизнь. — Когда сомнительный собеседник договаривает, вдумчиво гудит, я блаженно приподнимаю голову, не сдерживаю расползающуюся, как кукольные нитки, улыбку, истома кажется приятной, словно тяжеленный мешок свалился с трясущихся плеч. — Но не дать Осмунду получить белобрысую американку — ещё один хороший способ помешать его плану. Хотя бы на время. — Рвёт моё мимолётное спокойствие в клочья, как недавно собранное оригами, его клочки сыплются в черепной коробке шуршащим осознанием. Мы всё ещё в опасности, но теперь я в центре паутины — и одна из двух пауков.       — Кто бы сомневался. Почему я должна действовать только на твоих условиях? Что если я хочу, чтобы с этими двумя всё было хорошо?       — Я связал тебя, чтобы ты подумала. В детстве всегда помогало. Мне плевать на их жизни, за каждым из вас троих ведётся охота. Поразмышляй об этом, пока будешь искать способ дотянуться до этого ключа. — Кивает на блестящий кусочек метала, затерянный в пыли у очередной бочки. В тени почти не видно. — Пробирайся глубже в деревню, Саддлер сам вас найдёт. Но имей ввиду, я уже говорил тебе, — попытаешься избавиться от того, что спрятано в тебе, — убьёшь и себя, и некогда мою дочь.       Не говорю ничего больше, замолкаю, словно наказанный ребёнок, не хочу копаться в чувствах испанки, не хочу копаться в своих — на языке вертится единственное имя, ассоциируется по звучанию с большим грозным львом, но он прячет когти, стоит погладить, — теперь знаю. И мне больно и снова страшно, тянет мышцы и тетиву души, священник исчезает, как висевшая в дыму галлюцинация, — вместо него отворившиеся ворота, пропускающие невесомое дуновение ветра и шелест поющих цикад, напоминающий трясущиеся маракасы. Пареньку с виду лет двадцать, не больше, — пережил мутацию на плохом уровне, раз глаза светятся, но выглядит расслабленно, шаркая рваными сапогами по бетонному полу, присыпанному досками.       — ¡Eh, tú! Idiota con una antorcha. ¿Decidiste volar todo aquí?       Синева ночи выхватывает его перекошенное лицо, как на проявившейся чёрно-белой плёнке, приковываю к себе всё внимание и замечаю в прорехе позади ещё пару мелькающих голов. Он движется медленно, почти плывёт в этой гармонии из мрака и лунного света, молчит и смотрит, ждёт, не нападает — от этого ещё страшнее, мрачнее, и тягота тревоги вместе с потом липнет к майке и разуму вязкой слизью. Замедляется, не рассматривая мои цепи, шуршит безразмерными вельветовыми брюками, спадающими с худых ног, почти не моргает. Фильм ужасов — не иначе, а я в цепях, значит — жертва. Но что-то могу.       — Ладно, чудик, попробуем…       Это почти что играть в симулятор жизни, только надо сделать глубокий вдох и спрятать дыхание, рискованно прикрыть глаза, расширить ноздри и нахмуриться в напряжении. Сосредоточиться, словно медитируя, но даётся это сложно — вижу под закрытыми веками отстреливающегося Леона, уже не знаю, происходит ли это наяву где-то там или просто не могу выкинуть из головы этот озабоченный щемящий взор голубых глаз. Дёргаю цепями, слышу, парень наконец-то что-то бормочет, не разбираю его слов, с трудом понимаю, как работает вся эта штука с подчинением. «Подай мне чёртов ключ!», — злюсь и шикаю в уме, почти в голос, когда каша в голове слегка проясняется. Краем боюсь, что заражённый точно что-то подожжëт, искра упадёт в горлышко бочки с воспламеняющимся содержимым. Дёргаюсь в хлынувшей панике, когда деревенщина беспрекословно выполняет фальшивый приказ: бросает факел на пол и убегает.       Сухие доски рядом чадят, чертыхается тень загорающегося огня, вспыхивает искрами, коптит и так грязные окна рядом. Скоро у полосок пламени вырастут руки и ноги, и они поползут ко мне неумолимо быстро, дым стелется, доходит до носа, но почти разворачивается, вытягивается оставленными приоткрытыми дверьми, наполняется воздухом и разгорается ещё быстрее. Огонь щипает и искрит, бросает печальный свет на картину медленного разрушения, и я не трепыхаюсь, словно в драматичных фильмах, где судьба героя трагически предрешена наперёд. Застыла и жду, чего-то неумолимо жду, будто всё неправильно, глупо и не по сценарию. Жар крошит тушь и разъедает слизистую глаз, карабкается невидимыми лапами по деревянным стенам, хочет схватить меня за ноги, расплавить оковы на руках или нагреть и сжечь мою кожу.       — Что я делаю не так? Всегда виноватая с глупым сердцем. — Что-то выплëскиваю через пробивающуюся истерику, не кричу, но веки наполняются горячей влагой — ненавижу чувство жалости, но жалею себя — мне жаль. Себя, никого больше, ни о чём больше не могу думать, только свистящий треск балок и ветра, гремящие оковы, так туго натянутые, что даже в жаре пальцы немеют.       Вот и весь его шанс на выживание, учитывая, что я ему так нужна — важна его деревне? Брошенный в грязь и пыль ключ, так далеко, что нужно обладать телекинезом, чтобы его достать, сцепленные колодкой оковы, замотанные вокруг вколоченной в балки лестницы, слова о заговоре и откуда-то взявшиеся мечты о свободе? Всё не должно так закончиться — я не стану монстром, прозванным богом, но и не стану бабочкой, что выпорхнет из ловушки, как бы не хотела. Перед взором — рябь, тело — не ощущается, когда поднимаю голову резко, давлюсь сдавленным дымом воздухом: огонь ещё далеко, охватил входные ворота в рамку, но его глаза горят красным.       Мне хочется плакать, и собака заплакала бы тоже, если бы могла мутировать в человека, но в её пугающем с виду взгляде самообладания больше, чем в моём, а половина морды покрыта под стать глазам пунцовой водой.       — Помоги мне, мальчик, — вкладываю в эти слова всё, что могу, частицы бессилия и боли, вспоминая умом Яры, как Куто носил по дому тапочки в те редкие дни, когда Битореса подолгу не было дома и можно было тайно впустить овчарку в помещение. Не добавляю ничего больше, тяну подбородок вбок, колодка брякает о руки, и пёс понимает получше любого селянина, — тяжело будет выкрутиться и открыть её, но возможно.       Возможно, если бы понадобилось, он попытался бы перегрызть цепи, сломал бы зубы, под скулёж бросился бы в огонь вместо меня: его разум — пучина мутаций плаги, и она прижилась прекрасно. Наблюдаю за ним прилипшим сосредоточенным взглядом, вдыхаю тошнотворный аромат гари, смешивающийся с запахом запëкшейся на собачьей шерсти крови, и он выплёвывает покрытый слизью и слюнями осколок почти мне в ладони.       Пальцы короткие, но ногти подсобляют, хватаю ключик, выкручиваю сухожилия, запястья, мышцы, торс — пытаюсь изобразить гибкость, трясу палками лестницы и липнущими к щекам волосами, дотягиваю пальцы к благо большой скважине колодки. Один единственный, но болезненный в мышцах поворот, защёлка раскрывается, и цепи ослабляются достаточно, чтобы с усилием дёрнуть, расширить между ними просвет, вышмыгнуть, не обращая внимание на возникшие гематомы и потёртости, полумесяцами вонзившиеся в кожу.       Это неважно, боль — неважна. Бочки в противоположной возгоранию части здания скоро достаточно нагреются, и всё взлетит в воздух. До этого момента ещё несколько метров, несколько плевков огня, несколько сомнений до того, как выбиваю единственное нетронутое лижущим пламенем окно — оно крошится под ударом рукояти ножа, сыплет крошевом стекла, вываливаюсь на долгожданную песочную почву под скулёж выпрыгивающей следом собаки.       В свете пожара и воде размытого взгляда они кажутся безликими точками, чёрными шершнями или слетающимися на свет гудящими цикадами — цикад уже не слышно, не слышно ничего, кроме оживлённых испанских возгласов. Красные глаза смотрят, наблюдают — оценивают. Не преследуют только одни единственные — глаза Куто. Если ангелы-хранители существуют, то у них вряд ли человеческое обличье.       Мчусь вверх по каменистой тропе, не смотрю на высокие битые скалы, виляющие узкой дорогой, — хочу мнимого затишья, передышки, убежища. Не хочу слышать точно последующий скоро взрыв, что привлечёт внимание всех тварей в округе: громкие звуки им по нраву больше, чем яркий свет. Сколько времени я пробыла в том амбаре — не было предположений и противоударных часов Леона, не было самого Леона и яркого лучика — Эшли — только молчаливая россыпь прояснившихся, освещающих гирляндами звёзд. Мокрый нос тыкается в мою опущенную, натëртую оковами руку, на запястьях продолговатые отпечатки ещё не исчезли, и Куто хочет зализать чужие раны. Но внутри их намного больше, — страх, отвращение и осколки пережитого впились в сознание, затолкались так глубоко, что психотерапевтам после придётся вытягивать щипцами.       Высокие ворота впереди каменного моста подняты, колеблются на редком потеплевшем ветру старыми толстыми цепями, зазывают войти в парадный двор долговязого замка. Толстые уродливые башни сыплются, расставленные хаотично, под светящимся небом кажутся до насмешки ненастоящими, недосягаемыми, словно из наивной экранизированной сказки, в конце которой всегда побеждает добро. Всё идёт по чужому плану, и Альберт Вескер здесь ни при чём.       Деревня нереалистично коридорная, и с виду все пути сводятся в одни и те же места, всё построено с удобством перемещения, чтобы не заблудиться или, наоборот, прийти, куда нужно. Я прижала к себе колени, осев на почву, и сквозь толстые штаны едва чувствовала впивавшиеся в ягодицы камни. Овчарка дёргает длинными треугольными ушами, моргает переставшими светиться глазами, но они всё равно как разбавленная в воде кровь, и хочется щипать себя до крови, лишь бы всё оказалось сном на диване в доме Серы-Наварро. Лишь бы агент пробудил меня, неосторожно столкнув с лежанки своим мощным плечом или Эшли звонко засмеялась от какой-то совсем несмешной шутки. Вместо этого — бахнувший эхом взрыв внизу, достаточно далеко, чтобы не вздрогнуть, только собака, лежащая у ног, томно мычит в беспокойстве.       Какой-то худощавый, но высокий силуэт несётся на горизонте размытым пятном, и я активизирую остатки сил, ловко вытаскивая с кобуры «Чернохвост», но с трудом понимаю, почему Куто привычно не выравнивается в холке, не скалит зубы и не урчит — улавливаю причину через пару мгновений прицеливания в темноту. Позади возникают ещё два облика разного телосложения, белобрысые головы трясут локонами, слышу милый девичий говор, лепечущий о чём-то по пути, он перебивается криком догоняющих позади культистов. Один из них горит, подожжëнный, как факел в руке у другого, и овчарка наконец-то принимает боевую стойку, но я хватаю её за алый ошейник в прыжке. Они добегают очень быстро, проносятся мимо — Луис смотрит вскользь без энтузиазма, уверенный, что побегу следом, но Леон хватает за плечо, проносясь внушительным силуэтом, и едва успеваю отпустить Куто, когда тянет за границы ворот, больше некуда бежать. В pueblo все пути предрешены.       Бывший полицейский тоже считает это сном, но не кошмаром, не отцепляет напряжённую руку, даже когда подвесные ворота закрываются; его лицо как всегда красиво, но покрыто опасно-фарфоровой бледнотой. Сера окидывает раздражённым взором, как ганадос теряются вдалеке, не решаются запрыгнуть на поднимающуюся платформу, — потом снова американца, ещё не отпустившего меня, словно я вот-вот исчезну, как дым потухшего пожара. Агент не отстраняется, даже когда Эшли о чём-то снова щебечет, жмётся ко мне, как младшая сестрёнка и даже осмеливается потрепать по голове Куто впервые с момента знакомства.       Его жизнь — решето, и ничто хрупкое не задерживается в нём надолго, но я — что-то другое, непонятное, новое и загадочное, как только открытый вид для биолога. Леон решает не дать Эшли права первого после разлуки объятия, прижимает к своей груди с рокочущим сердцем с приятной негой, трёт колючей щекой мою, и я хочу броситься на шею, обжечь робким, девичьим поцелуем тонкие, но широкие губы, высеченные, как на статуе. Но отлепляюсь, словно отрываю ногтями кусочек сердца, слыша шепчущее-признающееся: «Я искал».       — Теперь нас, по крайней мере, не догонят, — девушка беспечно поёт, когда сжимаю её тонкие плечи, и на лице вытягивается долгожданная улыбка. Потом, слишком мрачно для светлого образа, переводит взгляд васильковых глаз на запечатавшийся выход из замка. — Что с тобой было? — Снова поворачивается ко мне, и краем глаза замечаю, Леон тоже ждёт ответа, а испанец — мало что понимает, потому что встретил двоих совсем недавно.       — Это ты устроила переполох в деревне? — Луис звучит насмешливо, сжимает пальцами угловатую рукоять уродливого оружия, похожего на револьвер — несуразный, под стать сарказму своего владельца. — Правильно, ту заброшку давно нужно было сжечь дотла, меня там хорошо трепали. И не раз, — уточняет как-то неуверенно, но тон рассказа всё равно кажется несерьёзным, хотя я понимающе киваю. Трудно сосредотачиваюсь на происходящем, когда Леон проводит шершавыми пальцами по отметинам на запястьях, и отчего-то чувствую себя виноватой, словно исполосовала руки сама, как в шестнадцать после школы.       — Что он сделал? — Американец смотрит с заметным прищуром и замечает всё — не только следы цепей на руках, сжимавшие до гематом, чтобы наверняка сделать больнее, а и паутинку капилляров на яблоках глаз, выдающую усталость и недавние истерические слëзы, вызванные стенанием от чувства травмирующей безысходности; искусанные, сжатые в нить губы, на которых почти не осталось бордовой помады, порошинки осыпавшейся туши на особенно бледных в редком свете факелов щеках, не сдерживается, заправляя упавшую на моё лицо прядь за ухо, шурша над ним перчаткой. — Яра, что сделал уёбок Мендез?! — одёргивает строго, одним тоном заставляя возобновить зрительный контакт.       — Что-то случилось? — Сера не унимается, и Эшли как никогда смотрит на него с неприкрытой злобой, цокает языком и каблуками сапог; шипя, выпаливает:       — Яру похитил из твоего дома местный переросток в шапке. — Звучит смешно, но полная правда, и испанец хорошо знает, о ком речь, потому что пережил то же самое — и не раз — огибает мои дрожащие от виляющего ночного сквозняка плечи виновато.       — Потом приковал цепями к лестнице и решил провести увлекательную воспитательную беседу, — дополняю, уже расслабившись. Вся горе-команда в сборе, и этот факт действовал на нервную систему лучше любого транквилизатора.       — Цепи. Как ты сбежала? — Мои ладони всё ещё теряются в чужих больших, и мне хорошо видеть эти перчатки, чёрные круглые часы, круглые кристаллики озабоченных глаз, словно весь вязкий страх пережитого в деревне растворяется, как раковая опухоль, будто и не въедалась совсем. Всё снова обрело краски, даже мрачные изгибы замка начали обретать смысл в своём леденящем молчании, шпилями рассекающие редкие облака, нависающие в угрозе. «Мы со всем разберёмся», — слова агента скачут на корне языка, когда наконец-то собираюсь с мыслями.       — Он оставил мне ключ. — Сера ловит мой ответ и снова несерьёзно хмыкает на фоне, ведь успел заметить, священник почти всегда так делает, даже на фабрике предусмотрительно подкинул шанс на спасение в карман совершенно лишённого ума сектанта. — Сказал, за нами троими идёт охота.       — Я заметил. Очень мило с его стороны предупредить об этом… — Леон тянет недоверчиво, но не доверяет только словам старосты, у которого явно ещё до прижившегося паразита знатно свистела фляга.       — Мы тут всем якобы поперёк горла стоим, потерявшиеся ягнята… — Неосознанно повторяю чужие слова, дёргаюсь в отвращении, но добавляю только: — А Эшли нужна Саддлеру, чтобы внедрить культ в мировую политику. — Заканчиваю коротко объясняться, больше ничего не добавляю, потому что не вижу смысла растягивать рассказ, как резину, подробностями о моей глупой ошибке, чуть не стоившей мне жизни — чуть не самоуничтожилась, возомнив себя телепатом всея деревни.       — Ничего удивительного, он злодей-клише с бредовым планом по захвату мира. Всё в традициях старых добрых романов. — Луис клацает зажигалкой, заметно нервничает, зависает в раздумьях в высокой арке с побитой эмблемой рода Салазаров. — У нас есть принцесса, — пялится на дочь президента и загадочно улыбается, но она не настроена позитивно, воротит симпатичным носиком с пятном копоти на кончике. — Есть рыцарь, я — его верный подданный, и… — Сера застывает, словно поток его мыслей завис, как новостная строка, впервые в своей жизни фантазия его подводит. И правда, кто я в этой истории, перевернувшейся от моего появления? Веду её, точно кошка увесистый клубок ниток, и нитки эти путаются в узлы и спотыкаются.       — Лишний элемент… — Грэхэм внезапно кидает, и её тонкий, мягкий, как плюш, голосок трансформируется во что-то морозно хриплое. — Как строка, приписанная к готовому произведению. Нет ничего хуже для стада овец, чем притворяющийся овчаркой волк.       Эшли пялится на меня чёрными глазами недолго, гнётся, точно тонкая берёза под ударом непогоды, напоминает подстреленную лань с тонкой шеей, на которой ещё чётче, чем прежде, видны нитки тёмно-синих капилляров — Осмунд за них дёргает. Леон с подлинным беспокойством кладёт ладонь на дрожащий лимонный пиджак, и Сера-Наварро понимает происходящее лучше него, лучше, чем прежде. Густой фантомный дым выбивается из уголков его покрасневших губ, как в чёрно-белых фильмах, когда делает пару шагов назад, цокая лакированными ботинками, деловыми, не под стать бесцветной разрухе вокруг, смещается к тяжёлой каменной арке — у него в душе тяжело не меньше. Не может оголить свои чувства, только разок зубы, стоит сжать фильтр воняющей терпкостью сигареты.       — Похоже, мне надо шевелиться, — всполошившийся, констатирует сам себе, быстро исчезает в полутемноте движущейся вверх тропы, точно качнувшаяся помеха на неисправном телевизоре.       Орлёнок знакомо отчаянно кашляет, и Кеннеди удерживает её содрогающиеся руки со скромным французским маникюром на грязных пальцах не менее заботливо, греет, как недавно грел мои, но качает головой удручённо, растерянно жмурится, когда она прячет миловидное побелевшее лицо где-то в его груди, трётся ровным носом о вспотевший после забега торс. Понимаю, это эмоции, боль: одна сплошная паническая атака. Каждый день в деревне с примесью яда, каждое утро в жизни агента с браком. Смотрит на меня, аккуратно раскинув пальцы на узких плечах той, кого поклялся спасти, гладит по ним фалангами с опаской или трепетом, будто прикасается к драгоценности, ловит вырывающееся слышное хныканье. Она сильная, бежит за неизвестностью с нехарактерной утончённому образу смелостью: не была бы я наполовину Ярой, давно бы раскисла на её месте.       Никогда не нуждалась в драгоценностях, но Кеннеди не спрашивает моего мнения, когда, стоя на уступе, открывающего вид на колыхающиеся костры светильников замка, обхватывает моё запястье золотом найденного в церкви браслета — вместо кровавых разводов оков — два камня, как мои глаза, светлее, чем этот день. Когда решаюсь рассказать Эшли, что Мендез — мой отец — она со всей щепетильной искренностью кидает короткое: «жаль». Когда вдали сияет синее пламя факела торговца, говорит, что нас ждёт друг. Но дальше — лишь очередная буря. И Леон развеет её руками, если кто-то ещё посмеет выдернуть хотя бы перо от его лепечущих наперёд птичек: чёрной и белой. А что, если птицы поют от боли?