Тропою царских простыней

Стоя пред Царем на коленях, двенадцатилетний Федорушка даже вздохнуть боялся — рассказывал батюшка о Грозном нраве государя. Царю же сразу приглянулся мальчишка, что, только его завидя, с рвением бросился в ножки. — Как зовут тебя, дитя? — поинтересовался Иван Васильевич. — Фёдор Лексеич, — дрогнул юнец. Царь, пальцами повертев невинное личико, одобрительно кивнул, распоряжаясь тут же сделать его кравчим. Когда же всё пошло наперекосяк? Подросший Федора шёл по дворцу, сияя богатым убранством — бусы, усыпанные драгоценными камнями, бросали причудливые разноцветные тени на стены коридоров, улыбка, по-бесовски насмешливая, играла на губах, а пышная шуба с собольим подбоем скрывала бабье платьице, что нахальник бессовестно поддевал. — Расступитесь, олухи, — Фёдор, завидя опричников, что, похоже, впервые здесь были и по незнанию всех дворцовых интриг, заслонили дверь в опочивальню царскую. — Не положено. — Пропустите же! — рявкнул Федька, попытался пролезть сквозь копья, да всё без толку. Рванулся ещё раз сквозь рослых мужиков и тут же отлетел, откинутый одним махом. Один из них расчехлил саблю. — Сдрыснул б ты подобру-поздорову, — предупредил второй, разминая кулаки. — Препираться удумал? — рыкнул Федька и снова напролом двинулся вперёд. Стражник тут же схватил его под рученьки, другой занёс саблю и, встречая ярое сопротивление, подивился наглости проходимца. – Ты на кого руку подымаешь, дурак! — жалея о том, что не при нём была сабля, разразился криками Фёдор, сгоняя на вопли народ, что тут же растянули впившегося в грудки любимца Царского, да будущих вскоре покойников. Глянул исподлобья Федька морозной жестокостью на растерявшихся мужиков, да горделиво отдернул тех, что отряхивали его усердно. Через пару часов, выйдя из Царской опочивальни, Басманов брезгливо тряханул растрёпанными кудрями, наблюдая, как опричники заискивающе стала распинаться пред ним с просьбами простить за незнания. Поклялись защищать его, покуда живы, да в ножки поклонились. Фёдор же, звеня новыми златыми серьгами, отвёл глаза и равнодушно хмыкнул. Змий… И понимал Царь, в кого вырастил кроткого мальчишку, да делать уж ничего не мог. Паршивец въелся в его душеньку, отчего каждое утро молился государь о прощении пред богом. А юнец всё распускался: то всхлипывая, нашепчет батюшке-Царю имена тех, кто посмел обругать его, бедного, то посмеётся над неугодными, давай потом глядя в государевы глаза заливать о сложной судьбинушке, да нежелании причинять злобу. Таков уж уродился, прости мол так и так. И Царь прощал. Поохает Басманов на его плече, трагично отойдёт к стене, поглаживая колонны рядом стоящие, да попросит отпустить на свободу. Иван сам не понимал отчего каждый раз позволял поганцу закатывать сцены бабьи, сердце жестокое таяло, когда Федюша ласково глядел снизу вверх, да причитал. Как и раньше, он девственно чистыми глазами смотрел на него, как и раньше, бегал по делам порученным, но государь помнит… Помнит как поменялся малец после войны, да его почестей то. Помнит, как мальчишка почти дорос до государя, стал плечист, да румян. Любо дорого смотреть, ох и любо! Кудри то отрастил, бровки подвёл, глазки накрасил — ну румяна дева, не меньше! Царь, каждый раз, завидя Федюшку в венке васильковом, да губами алыми, сразу же к себе поближе звал, больно уж интересно разглядывать юнца, что тут же змием вился в ногах. Вот и прозвали сына Алексеева, Федорой. Как же злыдни любили позубоскалиться, когда Царская дева проходила мимо, запоминая тех, кто громче всего шептался. А начиналось то всё как! Мальчишка, изо всех сил носясь по распоряжениям, только и успевал, что огребать от братьев своих, но быстро смекнув расположения государя, с малых лет стал набиваться в приближенные. — Свет мой, государь, разреши мне на пиру грядущем затеять веселья разные, — просил покорно Басманов, окидывая Царя игривым взором. — Затевай, Федюша, затевай, — посмеивался Царь. Заметил сразу тогда Иван, как мальчишка смотрит на него, да смекнул, где ещё полезен будет, как подрастёт. А Федька с каждым месяцем назло братьям подбирался всё ближе к государеву плечу. Поганец, заметя соперников своих, возжелал спесь то с их лиц согнать и вот юный Фёдор, даже не скрывая намерений своих, повадился затейливые сережки, бусы подбирать, да на пирах поближе к Ивану подсаживаться. — Надёжа государь, — вился рядом с Царём, Басманов. — По нраву ли тебе кушания заморские? — подносил вино, купленное за бешеные деньги, Федька Ивану Васильевичу. — По нраву, — любуясь глазами синими, отпивал Царь из гранённого кубка. Опричники, наблюдая за братом своим новым, перестали скрывать косящиеся взгляды, неодобрительно качая головой каждый раз, как Федька пред Царём дивным соловьем распевался. — Ещё один содомит проклятый, — шептался двор. — Точно, ещё и колдун, — поддакивали. — В жены царские удумал, ух, так бы и прибил шавку! Не сразу Царе заметил, что волка к овцам то пустил. Феденька поначалу скромен был, но как-то, наблюдая, как новенькая жёнушка нежно гладила руку государя — напялил летник на себя, да давай плясать! Затейливо изворачиваться и хвалиться своею красою, да ловкостью, изредка задирая подол юбки, от чего даже те, кто поносил на чем свет стоит юнца, залюбовались. А уж Иван то как возжелал беса то срамного, и словами не описать! Мал был и неопытен мальчонка, так хотел понравиться Царю, что не противился даже любовные привороты осваивать по ночам. — А точно сработает? — сидя над бурлящим котлом, вопрошал бабку-шептунью местную. — Не страшись, Федорушка, сработает, сработает, — хихикала бабка, да приговаривала словечки старинные всякие. По нраву пришёлся юнец государю, но долго он не проявлял своё расположение, лишь изредка позволяя себе пропустить мыслю срамную, глядя на озорника. Фёдор же не отчаивался. Из года в год он мельтешил рядом с Царе, пока тот дыру в нём не протёр, глазея на мальчонку, что в юношу превращался. А после войны то, как вернулась Федорушка то, Иван Васильевич так и опешил. Молодой красавец предстал пред ним, нахально, так же, как и всегда нарушая все мыслимые и немыслимые приличия, подходя ближе. — Здравствуй, милостлевейший государь! — Фёдор, припадая к руке, тут же затылком почувствовал, как во всегда хорошо скрываемом холодном взгляде государя то изменилось что-то. И посмотрев в пышущее желанием постаревшее лицо, Фёдор понял: надобно действовать. И приворот любовный от карги, которую тысячу раз успел проклянуть Федька, похоже, наконец, срабатывал. Выпытав секреты басурманские, юноша стал протаранивать дорогу к государеву сердцу, тепереча не зная превосходства боле старших иродов. Так подурнели некоторые из них — жуть! Басманов с победной усмешкой представлял, как Царь, словно паршивых собак, выгонял бывших любимцев из опочивальни, требуя привести свою Федору. Кравчий, на секунду зашедшийся в сладострастных думах, тряханул головушкой, откупорил масло заморское, да принялся натираться. Не устоит… Не устоит надёжа-Царь, искусится, ох искусится! Фёдор, строго оглядывая свой лик в зеркальце, смахнул с брови излишки сурьмы, прищурил глаза под вычурным углом и окончательно облёкся в подобие библейского сказания о змии искусителе. Улыбнувшись своей мысли шальной, выпрямился: надлежало поразить в самое сердце. Ох, не устоит Царь! Ох, захлебнётся в желании, увидав бесстыдника пред собой! Истово хотел Фёдор смутить многоопытного Царе, завидеть в глазах его восторг бесовской, и вскоре достиг греховной цели. — Прошу, Царь батюшка, прими угощения заморские, — Федька, разодевшись в бабье платьюшко на каком-то приёме, когда государь особливо негодовал, упал тому в ноженьки, да заметил, как он тут же сменил гнев на милость. — Что же ты заскучал, Царенька? — подполз ближе. — Думы нехорошие голову морочат, — отозвался угрюмо Царе, но не смог удержаться, дабы не выгнать всех к чертям. Ишь ироды! Смотрели искоса небось, да проклинали невинное дитяте, что развеселить его пришло. — С чем пришёл Федюша? Ну говори чего надо, — оставшись наедине, ответил Царе. — Счастья, да долголетия пришёл пожелать тебе, Царенька… С чем же я ещё могу прийти к тебе в столь поздний час? Царенька ты мой единственный… Государь ты мой родименький. Дорогой… — Федька, заметив, как дрогнули желваки у государя только от его вихлястого голоса, подобрался ближе и стал ластиться к ножкам, любовно их оглаживая. — И дня бы не смог прожить без тебя! Поведи лишь очами - отца родного зарежу и не спрошу за что, — прижимался к оставленной ноге Царя, да почувствовал, как тот стал гладить его по головушке. Фёдор замлел на секунду, со сдавленным стоном выдыхая, натягивая душеньку Царскую, как тетиву. — Волосья у тебя мягкие, Федюшка, это что ты добрый у меня? — рассмеялся Царе, понимая, что проказник вознамерился провернуть, да посмотрел как скривился кравчий. — Что ж ты, Феденька, по дворцу то шастаешь в таком виде, ненароком затащат в подвал да попортят, — пригрозил государь, да оглядел поджатые губы кравчего, что измазал их в какой-то свёкле или ещё невесть в чем, от чего они казались токмо пуще алее. — На войне не помер, а тут от зверья паршивого не отобьюсь? — хохотнул Федька, мимолётно скорчив свирепую гримасу и впился взглядом в государя, напирая: — А если посмеют хоть пальцем притронуться, собаки плешивые, то я ведь под твоей защитушкой, государь? — нагленько оперевшись рукой на колено Грозному, постучал подушечками пальцев по дёрнувшейся ноге. Государь недовольно выдохнул, а Федька всё не унимался. — Так ведь? — решительнее повторил он, уже прожигая Царя взглядом. На секунду Ивану показалось, что красавец Федор сейчас же обратится в беса, что сожжёт его душу, забирая в свои тягостные объятия. А Федька всё смотрел, смотрел, зная, ох, чертяка, зная, что Царе потянется к нему! Словно зверь, что готовится к нападению на жертву, Басманов напрягся, весь собрался и, чуть приоткрыв рот, подался вперёд. Глаза его засверкали зловеще и так по-дикому из-под упавших на лицо чернявых вихров, что Царе не смог противостоять искусительному наваждению и, схватив поганца за волосы, рывком дёрнул к себе. Темная фигура Федьки, на секунду легко взмыла, словно птица, оглушительно хлопая крыльями, и беспрекословно полетела на ловца. Но, вмиг подавшись вперёд, Федька нечеловеческой силой тряханул головой и, увернувшись от государя, цапнул его острыми, как иголочки, зубами за ухо. Грозный опешил. Федька же, игриво глянув на государя, втянул воздух и издал тихий смешок, что эхом разлетелся с серебряным звоном. Победно сощурившись, кравчий прошептал. — Поздно уж, Царь-батюшка, — и с места рванулся прочь, оставляя обомлевшего Государя наедине с пламенем, что только пуще расползалось под кожей, от сказанного Федькой. А задранный подол платья, что бесстыдник специально вздёрнул, стоя уже в дверях и кланяясь, окончательно вверг государя в грех. По Царскую душеньку явился сам змий искуситель, словно сошедший с Библейский строк. Оставалось ждать… Долго ждать, остервенело ждать, пока Царе не выгонит как драную шавку последнего приближенного, тогда же смилостивится кровопиец государевый, да одарит своим визитом. Иван Васильевич с каждым днём зверел: рядом ходит этот поганец, да не ловится! То с милостью глянет, одарит ажурным словом, то эдак презрительно щурясь, взглядом исподлобья окинет. Чертяка! Так и загорелся захватнической мыслью Иван, готовься, кравчий! Тебя сам Царе возжелал, не порть замысел, не ступай зигзагом по дороженьке! Не то, ровен час как попадёшь в немилость государеву, и поминай как звали. Но Фёдор Лексеич не оступится, коль задумал своим помощником в коварных планах назначить самого беса Асмодея. Знает своё дело, тьфу, содомник! Понаблюдал Фёдор за Царем, вник в сложные сплетения его души, да и понял — нет и не будет такого на белом свете, кто бы мог сравниться с его, охваченной разными думами душой. Ему нужен тот, кто бы и добрым советом помог, и служил бы верой и правдой, да его честное имюшко пред богом бы возносил! И лучшего кандидата, кроме как него самого, Федьке не приходило. И глянул Басманов на опричника моложавого, что на пиру скромно рядышком сидел с государем, да принял это за вызов. «Скоро, Иванушка, совсем скоро ты кроме как на меня, ни на кого смотреть на сможешь…» — Немыми строчками разносились мысли в думах Фёдора, когда он, вскочив с лавки, направился к Царю. Государь, оторвавшись от мальчишки, тут же заметил приближение кравчего. И на душе скользкой Фёдора так тепло стало, когда тяжёлый взгляд государя на него то поднялся. Басманов тут же глазками стрельнул, и его не смутил ведь, Грозного взор, а только раззадорил. Царь уже открыл рот, дабы отдать какие-либо распоряжения по пиру иль ещё чём-нибудь, но юнец, подобравшись ближе, да обдав его соромным запахом чего-то густого и такого дурманящего, вдруг наклонился к самому его уху и прошептал что-то, чего Царь не разобрал, залюбовавшись открывшимся видом на безволосую грудь. Услышал только позвякивающие серьги, да дыхание горячее. — Разрешишь, батюшка? — заговорщески протянул Басманов какую-то бумагу. — А… — Царь, попытавшись отбросить наваждение, тут же всё подписав. — Да, Федюша, — отводя взор от расплывшегося в ухмылке кравчего, который тут же сунул грамоту в складки одёжи своей, даже не задумался какую оплошность совершил. Басманов едко заскалился на мальчишку, что тут же прижух, да знойным шагом двинулся к выходу. Задержавшись в дверях, Фёдор скинул шубу с одного плеча, прожигая взором Царя, что продолжал трапезу не обращая внимания на происходящее. Фёдор, только фыркнул, поведя бровью высокомерно, да удалился с пира, в головушке уже строя козни тому белобрысому, что рядом с Иваном Васильевичем тёрся. «Убью как собаку», — желчно бубнил Федька, вспоминая, как мерзавец глазки строил государю, да вина ему подливал. Лавируя меж коридорчиками, тем самым срезая дорогу, он через пару минут оказался в комнате своей, схватил какие-то флакончики, ещё пару разрозненных предметов и понёсся в баньку. Парился он долго, обтираясь маслами пахучими, травами душистыми, мёдом сладким, ни на миг не забывая глядеть по сторонам, дабы не зашёл в постыдный момент никто. Ругаясь себе под нос, закончил Федька все занятия, исход которых по нраву пришёлся бы Царю, да принялся намыливать головушку, смывая густой слой отвара чудного. «Ой по нраву государю придусь», — расчёсываясь, посмеивался под нос Басманов. Выбрившись гладко, что ни один волосок не остался на нём, Фёдор накинул платье срамное, укутался в шубу — да побежал прочь. Не дай бог Иван Васильевич уже там, негоже опаздывать! Хмыкнул Федя своим мыслям, да зашёл в царскую опочивальню, умудрившись отогнать стражу, помахав пред ними какой-то грамотой. Уж как выставил он их — загадка. Тут же скинув шубу, Фёдор подошёл к зеркалу, переводя дух и подкрашивая глазки. Любовно огладив златые цацки, подаренные Царём, Федька невольно подумал, что же будет, когда его план сработает. Замечтался негодник, да услышав отворяющиеся двери, почувствовал, как хладом его обдало. Не зная себя, забежал кравчий за штору, притих. Тут же с тихим скрипом отворились двери, и в них тяжелым шагом кто-то вошёл. А за этими шагами ещё чьи-то послышались! Федька сразу из двоих людей стук сапог Царя узнал, а второй кто… Насторожился Басманов и задержал дыхание, стараясь ни звука, ни писка не издать. А шаги затихли. Вместо них раздался звук проминающегося бархата и стук трости. — Ну что, Петенька, спляшешь для меня? — слова Грозного тут же заставили Федьку чуть ли не вскрикнуть. Благо — вовремя успел прикрыть рот рукой. — Да, — проскрипел чей-то противненький голосок. Фёдор поморщился и, услышав какие-то неловкие шажки, не смог усмирить желание хотя бы одним глазком глянуть на соперника. Закусив губу, он высунул голову и чуть не разошёлся в смехе. Ну кто так пляшет, ну! Федька станцевал бы в два, а то и три раза лучше. Глазея на юнца, он не сразу заметил, что Царе то совсем неравнодушно смотрит. И на такое? Ладно бы ещё девица какая-то танцевала, а тут… Позор, да и только! Федька то и рослее, и брови то гуще, и формы у него то постройнее будут, а уж умения… И что только Царь так смотрит на него?! Федька до белёсых костяшек сжал кулаки, завидя, как собака придворная приближается к государю, да не выдержал. — И где ты только танцевать так учился? — бессовестно показываясь, Басманов резко одёрнул штору и демонстративно брезгливо оглядел мальчишку, у которого подкосились ноги. Царь, стукнув жезлом по полу, обернулся на нарушителя тишины. Фёдор перевёл взгляд на Ивана Васильевича, и тут же вся решимость ушла в пятки. Сам опешив от своей дерзости, кравчий так и остался стоять у шторы с открытым ртом, нервно моргнув. — Федюша? — необычно тихим голосом проговорил Иван. — Ты что тут делаешь? — Прости меня, надёжа государь, — хотел было затараторить кравчий, но его перебили. — Подойди-ка сюда, — кажется, даже сам Царь не ожидал такой наглости. Не увидел он при Федьке ни сабли, ни кинжала, да и в глазах его хотя бы какого-то злого помысла. Взял он за руку кравчего, да заметил, как тот дёрнулся. — Что, Федюш, плохо танцует Петька? — головой указал на поднимающегося с пола мальца. — Плохо, Царь батюшка, ой плохо, — протянул Басманов, заговорщически глянув сквозь мальчишку. — Да и без песен заливистых не то, — хотел было присесть в ноженьки к Грозному, но тот подтолкнул его к сопернику. — Так покажи, как надо, — Иван грубо хохотнул, да впился в кравчего взглядом. Тот же, насмешливо шугнув мальчика, что пугливо отбежал, да сжался за стулом, неторопливо отошёл в середину залы. Отвесив глубокий поклон, Фёдор крутанулся так, что подол платьица взмыл, оголяя прелести юного тела, да рукой всё же закрылся, дабы больше положенного государь не увидел. Снова зыркнув на мальца, что удивлённо отвёл глазки в сторону, да прижался поближе к государевому плечу, злобно тряханул кудрями, оголяя шею, приковывая взор Царя. Лениво проведя пальчиками по ключицам, чуть оттягивая полупрозрачный лён, Фёдор сверкнул белыми зубками, да поплыл чарующим лебедем, пританцовывая. Взмахнул руками, запевая незамысловатый мотив. Манко поигрывая плечами, мягко перетекал из позы в позу, с вызовом косясь на Ивана, что за ухмылкой скрывал забившуюся в венах жажду. Фёдор притоптывал, прищёлкивал каблуками-гвоздиками, не сводя с государя очарованного взора. Иван, не скрывая интереса, следил за каждым взмахом, за каждым вздохом кравчего. Жарко, жарко стало Федьке, словно в натопленной баньке, от интереса государева, и пуще раззадорившись, стал он выводить сложные фигуры, змием гнуться так, что всякая девка позавидовала бы искусным движениям. Руки Фёдора, чертящие кружева запутанными узорами, так и мелькали, выводя незримое послание, и были столь обольстительно притягательны в своей свободе… Ножки Фёдора то шелестели под платьем, то оголялись, чтобы дать волю необузданным чарам завладеть фантазией государя, и тут же скрывались в складках одёжы, прозрачно намекая на хранящееся в глубинах то, чего нельзя было разглядеть. Всякая секунда сливалась в бесконечное мгновение, пронизанное очарованием тайны молодости, полное ретивости. А Басманов всё плясал. Каждый взмах руки иль ноги заставляли государя, как околдованного тонуть в Федькином грехе и не иметь возможности отстраниться. — По нраву тебе, государь? — огладив побритое лицо, Федька с издёвкой глянул на Грозного, что, кажется, уже язык проглотил от сего зрелища. — По сердцу? — подкрадываясь ближе, вопросил он. — Ох, Федюша, — прохрипел Иван Васильевич, впившись взором в мерцающие огнём глаза, отражённые в зеркале, да засмотрелся на спину Фёдора — вся она словно обтянута чешуёй, трепещущей в такт сильным шагам переливалась, распиралась изумительно крепкими мышцами. Любуясь красою Федоры, Царь даже не заметил, как тот выгнал бедного мальчика, шипя, чтоб убрался поскорее. Тот, ударившись челом так низко, словно от этого зависела вся его жизнь, стрелой выскочил из опочивальни, побежав так быстро, насколько мог. Стук дверей вернул Ивана Васильевича в чувства. — Ай да Федора, — проводив закрывшиеся двери взглядом, хохотнул Иван Васильевич. — Чего братиёв своих пугаешь? — приблизился настолько, что в нос врезался стойкий запах розового масла. — Не пугаю я вовсе, — смиренно бухнувшись на колени, скрывая довольную ухмылочку, Федька поклонился Грозному. — А лишь надёжа-Царе добра желаю, — и вскинув глаза, заластился к протянутой руке государя. — Смотри у меня, Федька, — рассмеялся Иван на зрелище чудное: змий подколодный заискивающе целует его ручку, а сам глазки наглые прикрывает, боится, что искры злые полетят, да раскроют грешную душу. — Ежели думать будешь, что можно тебе всё, — погладил Иван Васильевич наливные губы и приставил к ним палец. — Али гонять собратьев вознамеришься — не вспомню заслуг твоих былых, — Иван и хотел было идти, но вдруг, кравчий вскочил и давай причитать. — Думать о тебе только буду, месяц мой ясный, — затараторил Басманов. — Каждый день думаю, солнце моё, видит бог — каждый день! — завидев, как Царь что-то резко охладел, Федька, будто всю жизнь репетируя трагичный уход — опёрся о двери резные и отчаянно вздохнул. — Думаешь? — строго вопросил Царь, любуясь изгибами Федьки, что поглаживал узоры деревянные. — Али обманываешь? — Видит бог, не обманываю, Царь батюшка, — прошелестел Федька и обернулся, словно желая удостовериться, смотрит ли Иван Васильевич. Смотрит. — Вот те Христос — глаз от тебя отвести не могу, — тяжело дыша, Фёдор широко перекрестился. Грозный подошёл ближе, глядя на подрагивающие губы Федьки, да схватил его, как в их первую встречу. — Так и быть, — огладив щёку кравчего тыльной стороной руки, добавил. — Коль и глаза отвести не можешь, — Грозный как-то странно улыбнулся. — Так не отводи, — всё ближе и ближе подносил личико Федьки к себе, пока отчётливо не увидел синие радужки, залитые пьяным желанием, и желтые разводы вокруг больших, глумливых зрачков. Иван Васильевич заметил чуть подрагивающий кончик носа — Фёдор даже вздохнуть забыл. Почуяв аромат трепета, Иван Васильевич крепче сжал его подбородок, будто бы боясь, что Федька вырвется. Но тот стоял неподвижно, не смея отвести взора. Иван Васильевич хмыкнул, поднёс его лицо вплотную к своему и, чуть нахмурившись, оглядел цепко, оценивающе: — Ну и чего же ты забоялся, дитятко? Так и будешь стоять то? — Чего же делать, батюшка? — святой невинностью отозвался Фёдор. — Что же ты не разумеешь? Али не грешил? — ласково прошептал Грозный, усиливая нажим. Федька многозначительно опустил ресницы, улыбнувшись. Царю таков ответ не по душе пришёлся, и, погладив чёрные волосы, поспешил он переспросить. — А, Феденька? — Отчего же вопрошаешь, Царь батюшка? — поддельная беспечность вмиг исчезла с лица Басманова, когда он посмотрел на государя, да так вызывающе, что всякая соромница не соперницей будет. Вгляделся Иван Васильевич в очи васильковые и почуял, как задрожала его воля. Не ведал и не гадал он как же умудрился пронзить шипами острыми один лишь взор блудной его неприступное сердце. Не выдержав, Грозный выпалил то, от чего возыграла краска на щеках давно забывшего стыд Федьки. — Люб ты мне, Федюша, вот и вопрошаю, — с непривычной мягкостью проговорил Царь, да так, что аж сам перепугался: уж не прознал ли Басманов робости? Но кравчий, не дав опомниться Ивану, потянулся к нему, кладя ладони на его грудь. — И ты люб мне, Царенька, — Фёдор на секунду уставился в пол, будто добавляя себе решимости. Сжав воротник государя, он поднял на него взор полный бесконечной верности и подрагивая, прошептал. — Так люб, месяц мой ясный, — и нежно коснулся устами краешка его рта, заластившись так пригоже, что Царь не смог бы противостоять этому, даже под страхом судного дня. И, потонув в бесовском омуте, Иван Васильевич позволил отдаться в объятия блуду окаянному, притянув за талию Федьку, что охнув, трепетно разомкнул уста. Грозный тут же поцеловал его, крепко прижимая к себе, отдаваясь страсти со всепоглощающей жадностью. Невинные губы кравчего, не знавшие радости любви, чуть приоткрылись в кривоватой ухмылке, задрожали, своей покорностью маня в бездну наслаждения. Сплелись языки в демонической пляске, опаляя помыслы греховным мёдом, что стекал в самые тёмные закоулки душ. Грозный, хмельной и безрассудный, как первый раз в жизни, терял остатки воли, не в силах сдерживать натиск подлеца, что за один поцелуй успел завладеть всеми его помыслами. Басманов же, чаруя Царя пьянящими ласками, бился в его руках, злил своей бесстыдной невинностью, лез в душу сладким чёрным словом, заставляя Царя всё настойчивей его целовать. — Люб ты мне, Царе, с первого дня так люб, силушки нет, — вился Федька в объятиях Грозного, чуть ли не падая к его ногам. – Видит Бог… Не могу греху противиться, — и рука его непроизвольно приспустила верх платья, обнажая покрытое ссадинами от сабельных ударов плечо. Грозный оторвался от кравчего и впился взором в рубцы его, потом же вновь перевёл взгляд на по-девичьи зацелованные губы. Негоже… Царь провёл рукой по шее юноши, что тут же заластился к большой ладони, и опустил руку ниже, касаясь сердцевины ссадины из которой, быть может, ещё недавно сочилась кровь. Басманов тут же дёрнулся, недовольно шикнув. И Царю жалко так Федорушку стало, что без его защитушки то на войне пропадала красавица… Негоже столь лощёную кожицу то портить. Иван Васильевич снова дотронулся до еле зажившей ранки - уж больно потешил его кравчий, что вздрагивал так по-хищному беззащитно, словно зверь, пойманный в капкан. — Нехорошо, лебёдушка моя белокрылая, — Царь оттягивал всё ниже платье и чувствуя приторную терпкость смущения Федьки, поглаживал болезненные места на коже. — Чего ж соромишься? — Не по нраву, ох не по нраву, думается, Царюшке прихожусь, — вздрагивал, извивался, надеясь избежать прикосновений к неприглядным местам. — Отчего ж сии помыслы в головушку твою лезут? — Иван Васильевич повторил пытку, оглаживая с большим нажимом рубцы, видя, как Фёдор в беспомощности дышит сквозь зубы, комкая платье в руках. — А коли по нраву бы был, стал б ты долго сторониться меня? — изгибается кравчий от особенно болезненной ласки. — Ох Федюша… — любовно обведя выпирающие ключицы так, чтобы получше оглядеть уже не свежие, но всё ещё кровавые следы, Царь положил ладонь на шею непротивящегося Фёдора. — Не зарывайся, — и чуть надавил. — Так вон оголтелые юнцы вьются опосредь тебя, а я не таковский… — выпалил Басманов, отчаянно пытаясь справиться с судорогой предвкушения, одолевшей его. — Я не холёная шавка, что смерти не видывала, — задушено чуть слышно проговорил он, подаваясь вперёд, всё ближе и ближе к Ивану Васильевичу, пока не прижался к нему бёдрами. Иван в ответ с охотой погладил поясницу Фёдора. — И не девка придворная, — судорожно зашептал он, злобно задыхаясь. — Много я на душу на службе твоей грехов взял, — с остервенением дёрнул вниз платье, что с треском оголило безволосую грудь. — Резал, сжигал, обезглавливал… — придохнул от прикосновения Царя, что тут же внимательно изучил обнажённый торс. — Я не тот, кого ты жалуешь — Басманов беспокойно тряханул волосами и прижался к государю, будто бы зарывшись в тяжёлые складки одёжы, он сможет укрыться в ней от всей смуты, которая стремительно разливалась вокруг. — Я лишь слуга твоя, попорченная басурманами… — запричитал он нараспев, будто бы плача и вскинул исподлобья свой наглый взор, от чего Ивану захотелось задушить его голыми руками то ли от дерзости юнца, то ли от… Грозный схватил Фёдора за шею, в секунду заставляя молчать, больно сдавив пальцами кадык. — Попорченная? — разгневался Царь от одного лишь слова так, что сжал он кравчего, что аж тот захрипел. Но не отвернулся Басманов, не стал бороться с Царём, а лишь смиренно зажал губы. — Федюш… — Грозного тут же одолела дрожь, и, как бы вдруг что-то поняв, он, поколебавшись, подхватил юнца за талию и проговорил. — Попорченный? — Иван Васильевич растеряно заглянул в глаза его, что охвачены были таким же омутом сомнения, как и его. Тот улыбнулся совсем по-другому, без тени дерзости иль присущей ему решимости, отошёл от Ивана. — Смотри, Царь батюшка, — и содрав вмиг платье, Федька предстал пред государем во всём блеске своей мужской красоты, прикрываясь лишь мягкими кружевами соромной сорочки, из-под которой виднелся каждый рельеф, каждая царапинка Федоры. Царь стиснул зубы, не в силах отвести взора и еще раз оглядел поворачивающегося Басманова, что спустил сорочку. Кое-как смирившись с наготой юного тела, Царь попытался вслушаться в слова Фёдора. — Под Рязанью попортили окаянные, Царь батюшка, да не защитил меня никто, — одной рукой придерживая сорочку, что готова была в любой момент упасть, Фёдор выразительно огладил спину свою, останавливаясь на глубоких шрамах, что всё ещё ныли. Государь не выдержал. Охваченный безумием, которое вшил под кожу Федька, он марионеткой подлетел к нему и, грубо развернув, впился яростным поцелуем. Басманов вскрикнул и, торопливо потянув Грозного на кровать, упал спиной на перины, опрокинув столик с безделушками, которые загрохотали по полу. Озверевший Царь, не помня себя, медведем навалился на Фёдора. — Ишь как от пары царапин запел, — Иван Васильевич с появившейся непонятной злобой управлял кравчим, с трудом удерживая себя от того, чтобы самым наглым образом им не завладеть. Парочка нелепых ссадин украшала Федорин белющий торс, и лишь спина, усыпанная военными рубцами, красноречиво свидетельствовала о прошлом. Единственное напоминание о Рязани неимоверно зажгло, стоило государю прикоснуться к нему. Пленённый мужеством Федоры, он перевернул его на живот, оглаживая раны. — Только так и попортили? — со стыдливым недоверием вопросил Грозный. — А тебе, Царенька, не хватит? — дёргаясь, просопел Басманов. Грозный захохотал, не переставая терзать горячие раны. В пылу Федька отчётливо осознал, что не всякий б Царь прельстился сиим зрелищем, так, значится, правдивы его догадки о тёмной душеньке государевой? Желаниях потаённых, что скрывал надёжа, преображая в жажду крови, расправ, да Федорушка недаром бесом считался - всё прознал. — А, Царенька? — снова отозвался Басманов, силясь избавиться от боли, как-то выкрутиться, но от сих жалких попыток голос его становился по-девичьи визгливым, чем только пуще распалял государя. — Дурак ты, Федька, — посмеялся Иван Васильевич, наигравшись с разодранной спиной кравчего. Перевернув его, государь всмотрелся в омуты дьявольские, что пылали страшащей неизвестностью, пробирали до костей наглостью, да какой-то робостью. Государь схватил Басманова за плечи. — Признавайся, — Иван Васильевич на мгновение остановил взор свой на распухших губах Фёдора, что скривились не то в усмешке, не то пытаясь слово какое-то сдержать. — Блудил с басурманами? — не смея боле удерживать себя от разъедающих вопросов, разгневался он, завидев на лице змия бесстыже расцветшую улыбку. — Да разве могу я, Царь батюшка, о других то думать? — вскинув самый искренний взор, Басманов провёл пальцами по колкой щеке Ивана, чем вызвал только пущее недоверие. — Солжёшь, на кол ведь посажу, — с трудом сдерживая гнев, да не в силах противиться порыву своему грешному, Грозный тяжело пришлёпнул ладонью по бедру кравчего, от чего тот нетерпеливо ахнул. — Коли правду говоришь, — погладил Феденьку по щеке, от чего тот отчаянно приголубился. — Награжу, аки боярыню знатную. — Так не боярыня я, — обхватив мощную государеву ладонь, Басманов заластился к ней, опуская её ниже. — Да не из знати, — сверкнув зубками, прошептал он в самое ухо. — Иной я, — и подался вперёд, слащаво заманивая в бездну. — Опосля и поговорим каков ты, — Иван, почувствовав Федьку, даже через одёжу, усмехнулся. — Ох, срамник… — густо рассмеялся Грозный, позволив себе оглядеть юнца. Фёдор, точно понявший намерения государя, пока тот пристально его рассматривал, улучив момент, цапнул его за кафтан, требовательно потянув. Иван, усмехаясь замешкался, кравчий же, выпустивший на волю искусительный кончик языка, облизал им губы свои алые, да давай выделываться, откровенно зазывая молодостью своей. Так и норовил, стервец, подобраться ближе, запустить яд свой колкий, дотронуться до телес государя, и ведь получилось же! Казалось бы, каменное Царское сердце пропустило ласковый удар. Ай да малец! Что с государем сделал то! Завидев рвение Федьки, не удержался Иван Васильевич, не смог совладать с собой, а ведь говорил же себе держать змия подальше… Распоясается, к гадалке не ходи… Тяжело выдохнув, Грозный что-то пробормотал себе под нос и накинулся на Федьку, словно зверь оголодавший. А пах то, пах то он как! Иван, и до того еле сдерживающий себя, сейчас совсем завыл от аромата кравчего. Раз коснувшись Фёдора, Иван с головой провалился в сладкое забытие беспамятства, только очень странное. Будто бы он заплывал всё дальше в омут, без желания освободиться. Окрутил Федора своими руками, ногами Грозного, да принялся миловать. Хвататься за любую возможность доказать, что басурманы попортили только спинку то его, но терпелив был государь, не позволял Федьке дури натворить. Извивался юнец, соромно пыхтел, скалил зубки, совсем детские, визжал жалобно… Страшно то касаться охальника, каждое ведь прикосновение государя превратит в невесть что. Казалось, дальше некуда. Истратит то пыл Фёдор, обмякнет, ослабнет. Но нет, извернулся юнец, застонал и на Ивана сверху прыгнул. Грозный так и опешил. — Ишь каков, — сложил Царь длани на бёдрах юнца. — Больно ты прыток для дитяти-то невинного. — Всё от жара, Царе, от жара и только, — Фёдор обвёл себя руками, любуясь жадным взором Царя. Победил он в этой схватке, у государя аж вены вздулись от восторга, когда всё же управился он с остатками бабьей одёжи. — Как на огне я, батюшка. Боюсь кабы не сгореть, — притёрся Федька, да понял, что весь грех то государев явился уж свету! Схватил Иван Васильевич кравчего за шею, да хмыкнул: чего ж медлить то? Скинул его с себя, кивнул каким-то своим думам, да коснулся Федьки. А юному содомиту хоть бы хны, расплылся в довольной улыбке, мол пора, так пора. Хотел было сам подобраться ближе к Царе, но запретили. Застонал Федька звучно, выгибаясь напоказ, прижимаясь к государю. Да не заметил, как Царе под спину то его подхватил, оглаживая поясницу. Насторожился Басманов, наконец переставая голосить. Царе как-то нехорошо на него посмотрел, подсел ближе, да огладил. — Давай, Феденька, проверим правду ль говорил ты мне? — улыбнулся Царе так, что кравчий напряжённо сглотнул. — Всё для тебя, Царе, — невольно проговорил Федька, неуклюже погладив Ивана Васильевича. — Возьми-ка то, — скомандовал Грозный, указывая, на выделяющийся из всех безделушек, флакон. Басманов плавно, изредка подёргиваясь, вывернулся из царских рук, да подполз к краю кровати, затылком ощущая взор государев. Взял бутыль. И держа его в руках, сел на кровать, рассматривая. — Ляг, Федюша, — Иван Васильевич, отбирая флакон из любопытных рук юноши, подсел к нему, бессовестно любуясь. Теперь то уж можно. Потёр Иван Васильевич бороду свою, глядя на молодого опричника, что показно разводил ноги, пытаясь поймать царский взор, от чего лицо у него было такое, словно он молится и одновременно просит чего-то. Занятно. Иван Васильевич вылил немного масла себе на руки, растёр, а потом помазал кравчему грудь. Дескать, грех свой ты выбрал. А сердце Федькино так и билось… Раз так быстро стучит, видать, люб ему, Царь. Али боится, что государь то прознает о делах его соромных? Иван Васильевич так и не разобрался. А хитрющие глаза Федьки, что чернели при мерцании свечей, ясности не вносили, лишь путали, путали думы… Не понял Царь, как потянулся к бёдрам Феди, да не заметил, как тот нелепо дёрнулся, опрокинув бутыль с маслом заморским. Иван Васильевич лишь мельком глянул на осколки, приковав всё внимание к Федьке, что со извиняющейся улыбкой, облизал пальцы Ивана. — Так стерплю, нет силушки боле, месяц мой ясный, — зашептал Федька, делано растягивая слова, увещевая Ивана, дразня его, пока на лице у того не мелькнуло что-то недоброе. Исполнил Грозный мольбу, конечно опосля того, как масло другое откупорил - знал он, что спешка в этом деле токмо повредит, да подивился: Басманов выгнулся весь, впиваясь в него ноготочками, словно не палец был в нём, а сам Царь. Заохала, застонала Федора, обхватила себя руками, милуя. Государь, раздражённо толкаясь вторым пальцем, залез на кравчего и завозился, разглядывая ощерившееся чудо. Опосля, выскочил он с такой силой, будто желая вырвать лживую душонку Басмановскую, да вонзил обратно три пальца, от чего тот, каким-то отточенным движением притянул его к себе, целуя. Мягкие губы у юнца, блудливые, да не обманут они государя, видит он все уловки нехитрые. Как Федька, думая что незаметно, трогает себя, как выгибается охальник, то и норовя спину себе переломать, как смотрит на него… Осерчал Иван Васильевич, почувствовал в груди затаённую злобу, сносить которую оказалось больнее, чем любую другую. Согнул пальцы крючком, вжал их в Федору — да всё без толку: скалится наглец, аки баба соромная, простыни сжимает, что-то шепча, носик морщит, судорожно глядя вниз. — Что, уже не по нраву игры мои? — стукнул Царь Басманова о спинку кровати, от чего тот только визгливее простонал, да ни на секунду не покраснел. — Отчего ж государь, думы сии? — необъятной обидой пропел кравчий. Государь же только нахмурился, зло отшвыривая ладони Федьки от себя. Отвёл он руки Басманова в стороны, да услышал, как тот не сдержал жалобный вздох. В глазах его поселился какой-то страх, когда от себя самого то его отстранили. «Не подумал б чего», — юнец судорожно прокрутил всё соромное, что видывал: девок у реки, которые думали, что плещутся в одиночестве, подругу сердечную, чьей красотой совсем взрослой он дивился, даже приятеля Ваську, которого в окно разглядывал, да не помогло. Жгучая боль вытесняла всякую надежду на веру Царе в Басмановскую любовь, не слушалось строптивое тело его. И Федька решил застонать ещё громче, чем нагнал на себя только пущий гнев государев. Полетели искры из глаз кравчего, когда почувствовал он, что его разрывают изнутри, зажмурился, весь сжался до крови, аж дышать забыл. Больно то как, батюшки! Хотел завизжать он, да не вышло. Не случалось прежде с Иваном такого, что какой-то вихлястый юнец будил в нём мощь нечеловеческую, безмерную, ту, которая заставляла всю Русь дрожать, великую и сокрушающую. Только Царе то хотелось чтоб не Русь дрожала, а Федька под ним в благолепии праведном, что сейчас нелепо охал, да ахал. Но задрожит, ох задрожит змий, Иван Васильевич то не вчера родился, знает все мальчишечьи слабости. Но пока довольствовался слащавыми восхвалениями себя, да лживо закаченными глазами. Протолкнулся Царь чуть глубже, Федька аж весь скрючился, покрылся хладным потом, съёжился, заскрипел зубами, да тут же ухмыльнулся весело, ловя на себе государев взор. В угоду Царю, расслабляясь всё сильнее, обвёл себя он, дурманя своей сладостью и наслаждением. Но не до того Грозному то было. Ждал он. Отчаянно ждал, когда же слетит маска сия, лживая и противная, да явится ему Федорушка. Но вот что-то треснуло в чертогах синих глаз, когда Иван Васильевич с предвкушением поднял ножки кравчего, да медля, задвигался. Не на то рассчитывал Басманов. Сколько раз он прокручивал победную ночь, власть и господство над душенькой Царской, но и не предполагал он, что душенькой то его завладеют. Ахнул Федька, да уставился на ухмылку государеву. Что-то щекотнуло его, сквозь кровавую боль, да не разобрал поначалу он, что за чертовщина то такая. — Сбрось, — шептал Иван, пока не услышал задушенный лебединый крик Федоры. В кравчем проснулось что-то мучительно неизведанное, не похожее ни на что, испытанное раньше. Стряхнув оцепенение и пересиливая боль, он подался вперёд, желая снова ощутить странное чувство. Царя это только раззадорило, и свёл он ноги Федорушки, бесстыдно задрал, оказываясь только в ней глубже, и увидел, как она в раболепии прикрыла рот ладошками. Испугался Басманов аж сам себя, когда всё же вырвался сквозь пальцы басистый выкрик, такой родной и правильный, а второй раз крикнуть уже не смог — охватило юношу такое блаженство, что в жизни он не знал ничего лучше сего момента. Страсть толчками поднималась из глубины, выводя на поверхность сознания страшное — самого Фёдора. — А вот теперь пой, соколик мой славный, — завидев, как покраснела девица, да обхватила ногами его, государь снова толкнулся в неё и радости не было предела от простого любования. Одной рукой удерживая Федорушку, Иван Васильевич обвёл её сорому, что рвалась ввысь, да посмеялся как та нетерпеливо вздёрнулась. Басманов, кажется, первый раз в жизни покраснел так, что аж уши горели. Стыдоба то какая! Сам уже насаживаясь на Царя и шепча какую-то околесицу, кравчий, не помня себя, зацарапал изголовье кровати, дёргаясь, желая снова и снова ощущать великолепные ласки. Государь не переставал вбиваться в юношу, чувствуя, как внутри Федьки блаженная истома заметала искры, совсем не хватало сил сдерживаться. Да и как тут сдержаться, когда лебедь белокрылая, сбросив маски, не следила боле ни за словами, ни за глазёнками своими наглыми. Сквозь змеиную пелену, во взгляде Басманова, Грозный увидел нечто такое родное, что только бы от одного взора, обращённого на него, он отдал бы всё государство, лишь бы только и дальше очи синие тянули его в сладостное забвение. Отпустил Иван Васильевич себя, вонзаясь снова и снова, набирая силу, смакуя каждый скачок, каждый отклик тела молодого, отзывчивого, не знавшего ни отказа, ни пресыщения. Мало, мало было Фёдору, уже захлёбывался он, метался, требуя новых и новых безумств, осыпая душу Грозного словечками жаркими, да медовыми. Изредка подвизгивая, выплёвывал он в пылу страсти постыдные ругательства, но были это уже не слова, а скорее сокрушительные всплески чего-то дьявольского, звериного, неукротимо мощного, пред чем бессилен был даже сам Царь. Выколачивая из Фёдора весь дух, государь сам не осознавал, как его то сердце отдавалось силе басурманской. Сжал Иван Васильевич длань на шее юнца, глаза которого тут же вспыхнули праведной мглой, подчиняя волю государя. И такая мощь его одолела, что вжимая кравчего в перины, да вцепившись мертвой хваткой в него, упивался он стонами дикарскими. И в исступлении сжал он до скулежа, до мольбы нечестивой, бёдра Федьки, да так любо стало, что невмоготу боле терпеть буйство адово! Охватила Царя лихорадка безумная, прижал он Федьку вплотную, который задёргался поначалу. — Царь батюшка! — завихлялся он вдруг, силясь вырваться. — Потерпи, Федюша, потерпи, — рыкнул Иван Васильевич, вдавливаясь в него всем своим весом немалым, усмиряя силу языческую, что пламенем билась в чертогах душонки Федоры. Выпустил он всю свою мощь, и Басманов, словно сам Сатана, исходящий в агонии, захрипел. — Нет мочи, Царе! — поймав руку государеву, кравчий прислонил её к себе, покоряясь участи, да отдавая весь пыл свой невыносимый. Наслаждаясь угодливостью Федоры, что утоляла дикую его страсть, да сдерживала безумие своё адово, час свой смиренно принимая, соблаговолил Иван Васильевич, да впился тяжёлой хваткой в неё. Лихорадочно щурясь, Басманов вывернулся весь, подскочил, да со стоном блаженным расслабился, уже желанно принимая силушку Царскую. Иван Васильевич, довольно улыбаясь, хохотнул в бороду, сливаясь с Федорушкой воедино… Долго ещё они так лежали, не могли налюбоваться друг другом, в смятении тяжело дыша. Да вдруг замурлыкал Федька довольным котом, да заластился к Царе, сбрасывая весь гнев его. Откинулся Грозный на подушки, ослабляя хватку стальную, да отвёл взор от вида соромного. Поруганный, залитый сладостью содомской, пышал Фёдор греховной красотой, разгоревшейся румянцем на щеках, да довольно ухмылялся, накручивая прядку влажных волос на пальчик. Дышал он тихо, быстро, с обожанием глядя на государя, да не смея пододвинуться ближе. Иван Васильевич, боле не в силах выдерживать давление очей глумливых, отдышался, вытер пот с чела и глянул на окаянного, что непотребством своим гордился. Да задивился Царе… Девичья, совсем женская краса вперемешку с какой-то мальчишеской свободой, да мощью недюжей цвели в нём и улыбался Федька, поглядывая на Ивана да так, что сопротивляться сему стало невыносимо. — Ну иди, иди сюда, охальник, — посмеявшись в бороду себе, Иван Васильевич вскинув руку в сторону, обнял Федьку, что тут же прыжком оказался подле него, задышав болезненно. Царь хмыкнул. — На коня то завтра влезешь? — весело поглядел на Басманова. — Уж как-нибудь, — отозвался кравчий. — На-ка, — чуть подумав, Царь снял с себя перстень златой, усыпанный рубинами, опалами, да камнями сияющими. — Не соврал, — надев на Басманова подарок заморский, подивился. Не подскочил радостно наглец, в восторге к шее не прилип, а лишь равнодушно покрутил кольцо на пальце. — А ты, Царе, видимо, солгал мне, — отстранился кравчий от Грозного, сев. — Где же? — забавляясь зрелищем сиим, поднялся и Иван. — Да так, — опустил голову Федька, что кудри тяжёлые вниз вспорхнули, да стал ноготочками ковырять камушки цветастые на перстне. — Мыслёй я, видимо, дерзкой жил… Надеялся, что люб тебе, — деланно вздохнув, Басманов завертелся, пытаясь устроиться поудобнее. — Значит, врал ты всё. — Ай да наглец! — воскликнул Царь. — Чего хочешь, говори, — проговорил тише, пододвигаясь ближе, обхватив руками плечи Фёдора. — Лишь уразуми, Царе… — Фёдор вскинул глаза, полные чистоты. — Люб ты мне, дюже люб, не ради побрякушек заморских, — и самым нахальным образом, сняв перстень, что сам Царь одел на него, зашвырнул его Федька в угол какой-то, да уставился на государя. — Не ради них я с тобой… — и не успел он закончить речь свою смелую, как Иван Васильевич разразился смехом. — Ай да бесстыдник! — во весь голос хохоча, Грозный сгрёб Федьку в объятия тяжёлые, да повалил его навзничь. — Всё тебе да сразу, — и завидев улыбку распутную, уразумел всё Царе. А уразумел он то, что боле не оставит в покое его змий подколодный: обвил его душеньку и уж все, не отпустит. Оплетённый руками и ногами Федорушки, провалился государь в ночь содомскую, наполненную стонами низкими, мольбами, да наслаждением неземным. Николе не отмолить ему сей грех, ведь ни стыда, ни раскаяния за него он не нёс. А нёс только Федьку на стол, что, вцепившись, окутывал его речами прельстительными, да телом разгорячённым. Никогда. Никогда не отпустит. На утро торжественно гремел весь дворец. Распахнулись двери Царские, вылетел из них весь в злате, цацках заморских, в соболиных мехах, да шелках любимец государев. Да смотрели на него с чёрной завистью, раболепной робостью — вот он! Сияя очами надменными, да улыбочкой по-звериному гадкой, плыл лебедем Фёдор, смотря на каждого, оценивая. Да шёпот пошёл по округе, злые языки распаляя, да и как не молвить, ведь опосля то триумфа сего, Федька вился собакой сторожевой рядом с надёжа государем. Расцвёл он костью в горле опричников всяких, кто подойти ближе к Царе пытались. И нашёптывал, шептал Федька думы свои бесовские на ухо государю, что сводил счета, не разбираясь с каждым, кто обожаемого его кравчего огорчал. Негоже… Негоже Царёва приближенного и пальцем тронуть — окажешься на колу раньше, чем успеешь подумать об этом. И молва несла, несла правил сей скреп, отражая в летописях, да на словах, передавая из уст в уста неприкосновенность Басманова, ведь стал он никем иным, как Царской Федорой.